Привет из Шестиозерья

Привет из Шестиозерья

Алексей Губанов, Анастасия Петрова

Школа № 19, лицей № 7, г. Новочеркасск, Ростовская область

Последний день

В то утро она встала рано. Она не спала уже давно, проснулась еще затемно, лежала, вспоминала. Пока утра дождалась, всю жизнь свою и передумала.

Сегодня последний день она дома, вечером с московским поездом уедут вместе с младшей дочерью Зинаидой в Няндому, а оттуда в Новочеркасск. Там и будет у дочерей жизнь доживать. Вернется ли когда-нибудь домой в Шестиозерск? Нет, не бывать ей больше здесь. Сколько вот так стариков дети позабирали из родных мест, все где-то и поумирали. Не думала она, что и ей также придется уехать.

Часы показывали половину шестого. Теперь можно и вставать. Оделась, подошла к календарю, оторвала вчерашний листок. Подошла к окнам, раздернула легкие шторки. Окон в комнате много, дом был летний, перевезенный еще из деревни мужем Федором. Федор в нем так и не пожил, умер, когда ставил крышу. Огляделась вокруг. В углу шкаф, в нем за стеклянными дверцами – на полке чашки, рюмки и фужеры для гостей, на самом верху – патефон и пластинки. Раньше его всегда на праздники заводили, а теперь редко когда доставали, только если внуки попросят послушать, у них такого-то не было, все больше телевизоры да магнитолы. Рядом со шкафом в простенке стоял комод, на комоде фотографии в самодельных рамках. Фотографий было много. На них были она, муж, дети, все пятеро – Сергеей, старший, с 36-го года, потом Катерина с 37-го года, потом Федор с 39-го, Дорина в 41-м родилась и младшая Зинаида с 48-го.

Родилась она в Шожме деревне Архангельской области, в 1911 году, как говорила мама, «за семь ден до Благовещенья», то есть 1 апреля, правда, в паспорте было записано 14 февраля. Почему так сказала, когда получала паспорт, самане знает, хоть бы год себе прибавила, чтобы на пенсию раньше пойти, так многие делали, а она не догадалась.

Села на сундук, стоявший около печки, еще раз осмотрела комнату. Здесь было все, что нажила за всю жизнь. В углу стоял черно-белый телевизор, взяла его недорого у Тони Прилуцкой, когда та купила себе новый, цветной. Рядом радиола, ее лет 30 назад прислала дочь Дорина, к ней было еще звуковое письмо на пластинке.

В комнате были еще кровать, сундук да в соседней комнате оттоманка и этажерка с книгами. На стене над оттоманкой коврик висел. У нее был с котом, а у других с оленями, с лебедями. Было время, все таких накупили. Обстановка была как и у всех на разъезде.

Открыла сундук. Раньше в нем лежали разные вещи, в основном кофты и платки, их она каждый год покупала в Новочеркасске, когда приезжала туда к дочерям на зиму; как-то посчитала, что платков у нее больше сорока штук. Вот недавно еще плюшевую жакетку купила, давно хотела.

Сундук теперь пустой. Кофты, платки, все отправили с контейнером. Только на дне лежали вещи приготовленные «на смерть». Тут были новое платье, платок, кофта, белье, тюль. Внуки все говорили: «Бабушка, зачем ты их собираешь?» А как не собирать? Как кинешься, в магазине то одного нет, то другого. В городе, наверно, и можно все найти, а у них на разъезде где что взять?

На самом дне сундука лежали завернутые в старую газету документы, медали и альбом с фотографиями. Достала их из сундука, переложила на буфет, нужно положить так, чтобы не забыть. Медали – и зачем они были ей нужны, никогда их не надевала. Вот когда отрезом давали премию – это другое дело, тогда уж радовалась. Можно было что-нибудь сшить и себе, и детям. А то бывало, что дочке кофточку шила из вафельного полотенца.

Умылась. Рукомойник был металлический, с узорами. Ну вот, за раз всю воду израсходовала, взяла ковш, подошла к ведру, начерпала воды из стоящего рядом бачка. В него наливали только воду из копанки, это для умывания, мытья посуды. А для питья носили воду из колодца. Последний год, когда сил уже не было на колодец ходить за водой, она оттуда и для питья воду брала.

Вышла на улицу. Во дворе стояла баня, рядом яма для картошки, ее когда-то сама выкопала. Картошку в нее закладывали на зиму и смотрели, чтобы снегом закрыло, тогда не померзнет. Пошла в сарай за дровами. Дрова всегда были делом первой необходимости; если дров не было – все! С дровами всегда хлопот было много. Нужно было в конторе лес выписать, договориться, чтобы привезли. Потом найти мужиков, чтобы напилили «Дружбой», потом их надо наколоть. Мало того, что так заплатишь, так везде еще и пол-литра нужна. На этот случай всегда стояло несколько бутылок водки. Только водкой и брали. Хозяйство было большое. Корова, Марушка, всегда выручала, очень умная была. Все разбредутся, она ее позовет, колокольчиком зазвенит, все коровы за ней придут. Не надо было в лес бегать каждый раз. Потом Марушка состарилась и ее отдали, еще потом несколько коров было, но такая больше уж никогда не попадалась. Еще свиней держали, овец. От них и мясо, и шерсть. Шерсть пряли, носки вязали, варежки вязали. Еще и продавали иногда, когда много шерсти было. Она из-за хозяйства даже с работы уволилась. Уволилась и ушла на пенсию с 40 рублями, а надо было еще немного поработать. Потом и зарплаты и пенсии подняли. Сейчас стрелочники получают не так, как она. У них некоторые мужики потом вернулись, год проработали, так и ушли уже с другой пенсией. Надо было и ей так сделать, да не стала. А потом и хозяйство извели. Все думала, вот теперь заживут хорошо, дети выросли, есть хозяйство. А они и разъехались разом.

Детей было пятеро, четверых еще до войны родила. С ними в войну одна осталась, и все четверо выжили. Тяжело было. Младшей Доринке несколько месяцев было, как война началась, всех железнодорожников сразу на военное положение перевели, а у нее девка грудная. Оставляла на старших. Те прибегут на пост, где она дежурила, она молоко им сцедит, они заберут бутылочку и бегут кормить. А старшим-то было всего 6 да 5 лет. А как с работы придет, тут же надо у скотины убрать, еду наготовить, в доме прибрать, летом сенокос, зимой – сено из леса привезти, печь натопить. Она и детей-то не видела. Они сами и в лес ходили, на зиму и ягод, и грибов насобирают, и в баню воду носили с ручья. И еду корове давали.

Выучила всех. Сергей, самый старший, учился в Няндоме, в железнодорожной школе. А Федор, Катя и Дорина после четвертого класса учились в Шепахове, в интернате. Туда пешком ходили, по весне по льду через озеро, чтобы путь сократить. Она им сама сумки шила, в них учебники, ручку, карандаш и чернильницу-непроливашку таскали, вечно все было в чернилах. А как они там в интернате жили: холодно, голодно. Ну, хоть все вместе учились. Набирали дома продуктов, холщовые рюкзаки наматывали и шли учиться. Федя там два или три года в пятом классе побыл и сказал, что больше учиться не будет. Ну а какие у них условия были. Надо прийти, самим приготовить еду, там столовая для рабочих была, но нужны были деньги, денег у них, конечно, не было, им приходилось суп самим себе готовить, позавтракать, пообедать, поужинать – это им все нужно было делать самим. Когда придешь со школы – холодно, все залезут под одеяла и греются, пока дежурные печку растопят. Катя седьмой класс не доучилась, Зина была маленькой – нянчиться надо было, и Дорина одна заканчивала. Потом уже в Няндоме в нормальном интернате доучивалась. За школу еще деньги пришлось платить. Тогда многие дети не заканчивали, только Дорина и Витька Громцев закончили школу. А когда Зина в школу пошла, в Шестиозерске была уже восьмилетка, она закончила дома восемь классов, ей было легче.

Сама она так и осталась неграмотная, хотя буквы складывать умела, могла и заголовок в газете прочитать, но не до чтения было. От детей, вон, целая этажерка книг в доме.

Вырастила всех, думала, будет полегче, заживут получше, хозяйство будет, побогаче станут. А потом Доринка первая уехала из дома, как только школу закончила, в Новочеркасск, Федор после армии на БАМ завербовался, женился там и остался жить в Иркутской области, Сергей женился здесь, сначала в лесу работал, а потом с женой вместе уехали в Сибирь к друзьям, жили в Красноярском крае. Потом Катя поехала к Дорине в Новочеркасск, а за ними и младшая, Зинаида. Вот так все разъехались, она осталась одна. С тех пор и стоят хлева пустые. К дочерям-то почти каждый год ездила на зиму. Дом худой стал, зимовать в нем тяжело уже. Зимой если заметет, то и дверь не открыть.

Набрала дров, из сарая вышла на улицу, прошла в летнюю кухню, затопила плиту, поставила чайник, завтрак состряпала на скорую руку. Сделала ягодницу с черникой. Пока она возилась во дворе, поднялись сын Сергей и дочь Зинаида. С ней она и уедет вечером в Новочеркасск.

Теперь надо собираться в дорогу. Вещей немного, что-то уже отправили контейнером еще два дня назад, осталось только чемоданы собрать, это дело недолгое. В основном – сарафаны, легкие платья из шелка и пара шерстяных. Сарафаны и платья шила сама. Сначала на старой машинке, самой первой. Когда ее купила, вот было радости. Шить научилась сама. А машинку очень берегла – детям не разрешала к ней и подходить. Однажды машинку описали. Налог не смогла уплатить, то ли куры не неслись, то ли еще что-то. Так пришли в дом, а там что было брать, только машинка, вот ее и описали. Но без нее куда? Пришлось в Няндоме на базаре покупать товар на налог и сдавать, пока машинку не забрали. Потом уже купила новую, а старую все равно не выбрасывала, вдруг новая сломается. И вот теперь старую придется в доме оставить. У дочерей давно уж новомодные, электрические, они уже на ручных и не шьют.

Снова вспомнилась деревня. Поднялась с сундука, положила полотенце в чемодан, взяла альбом с буфета и подошла к столу, села на стул, стала смотреть альбом. Вот карточка, где мама с папой, вот старшая сестра Нюра с мужем и детьми. Брат и сестры. Первое, что помнит, – как лошадь со двора уводили на Первую мировую войну. Она тогда громче всех плакала. Еще дядька лавочник, у него лавка была на другой стороне. Когда-никогда забежишь к нему, он даст сладких конфеток-монпансье из круглой жестяной коробочки, сейчас таких сколько угодно в магазине продают. Он самый богатый был в семье.

В школу она не ходила, матери помогала по дому. У них семья была не из богатых. Мама десятерых родила, а выжило только пятеро.

Красивая деревня у них была. Церковь деревянная, речка деревню на две части делила, с двух сторон горушки, на них и стояли дома. Мост был через речку, вечером там молодежь танцует, гуляли, веселились, а потом сгорело все. Все на сенокосе были, дома только дети оставались. У них дома были сестры Настасья да Шура, маленькие еще. Шура все тянула Настю в дом, спать, хорошо та не пошла, а так бы и сгорели девки. Когда люди прибежали – везде одни пепелища остались, только церковь не сгорела. И пошли они погорельцами милостыню просить. Потом деревня отстроилась заново. А церковь уже при советской власти закрыли. Когда колокол вниз скидывали, один мужик им сказал: «Нате вам копеечку, раз вы бедные такие». Вечером его забрали, и больше они того мужика и не видели. Потом после войны, как магазин в деревне закрыли, все стали потихоньку в другие места перебираться. И родители к сестре Настасье переехали. Так отец несколько раз в деревню уходил. Не понимала она его тогда, а вот теперь…

Дома у них все просто было. Пол некрашеный, мыть его приходилось с песком, скребли так, чтобы половицы желтыми были, потом этот песок надо было смывать. На стенах обоев не было, бревна заклеены газетами. Стол, лавка, все самодельное, печка русская. Домов два было, летний и зимний. Зимний небольшой, там же и скотина рядом, а летний высокий, много окон, света. У большинства так. Работать тяжело приходилось. Сначала самостоятельно хозяйствовали. Потом колхоз создали. В колхоз первыми лентяи записались, кто не хотел лес корчевать, поле разрабатывать. Они долго еще работали единолично. Вспомнилась песенка:

Мы наденем белы кофточки,

Пойдем на сенокос,

Все равно единоличники

Запишутся в колхоз.

Потом все и записались. А в колхозе ее на лесозаготовки отправили. Поставили в пару с отцом лес валить. Ну и работала бы себе со стариком потихоньку, так нет, а ей все надо, чтобы быстро, ухватисто, все говорила: «Что вы меня со стариком поставили». Там ноги и застудила, да так, что всю жизнь с ними мучается. Тогда и решила уехать из деревни. Вышла замуж за Федора, переехали на железную дорогу. Сначала жили в будке на 801-м, там родила старшего сына Сергея. Федор тогда ему радовался, сын родился, а остальным уже нет, родились – и ладно, потом переехали в барак на 804-м, там и жили, до того как этот дом поставили.

Всю жизнь работала, особенно в войну. Там ночью от станции, от 807-го до 801-го, идти надо, там тоже будка. Ночью идешь, молоток на плече, простукиваешь рельсы, если находишь что-то, петарду подкладываешь, петарда взрывается, приходили ремонтировать. И идешь обратно, а волки воют.

Уйдешь на пост, хорошо, если на тот, что от дома недалеко. А дети дома одни, и четверо их. Приходилось младшую Дорку на стул на высокий сажать на весь день, чтобы слезть не могла, а что делать? Она целый день и сидела.

Вышла на веранду. Когда дом закончили, решили построить веранду, чтоб сидеть там летом: хранить корзинки, сушить грибы, ягоды. Она обратилась тогда к заведующему складом за разрешением на покупку досок, он ей его выдал, а его и посадили за это. Скольких людей так ни за что попересажали: мужа, Лешу Дятлева и еще многих.

Так, чемоданы вроде собраны. Вот вспомнила, трудовую книжку чуть не забыла. Записи там всего три – принята стрелочником, присвоен второй разряд и уволена по собственному желанию. Хотя и до этого в деревне, в колхозе работала. А стаж получился совсем маленький, и пенсия 40 рублей. Как выжить было? Выращивали картошку и на делянке, там ямы были, все поле от дома и до леса засаживали, днями на полях с картошкой проводили, в ямы клали на зиму на хранение, потом весной она и еще продавала ее – очень помогала эта прибавка к пенсии. Сколько полей было засажено, а теперь и не осталось ничего, все заросло, все забыто.

А как сенокос делили, там ведь и драки и споры были, кому какой участок, кто что выкашивает. Всеми семьями ходили, косили, собирали стога. Вот были времена, когда за каждый клочок земли такой шум устраивали. Каждый год соберутся и давай делить, кому делянка достанется на покос, кому в лесу. Крик стоит, все попереругаются, а потом все равно помирятся. Ходили и в лес траву косить, когда мало на поле было. Порой возили сено зимой за несколько километров, очень трудно было. А сейчас коров никто не держит, лес разросся прямо к дому. Раньше ни одной травинки не оставалось. Сена накосишь пару стогов, продашь, еще добавка к пенсии, так и жила на 40 рублей.

А на железной дороге работала по ночам, по суткам. Но с начальником не повезло. Как война началась, он подговорил мужа Федора сахар украсть из эшелона, у тебя, говорит, семья большая. Вот Федор и взял полмешка сахара, в сарае его поставил и никому не сказал. У соседки по бараку, у Поли Федяшовой, сын работал в НКВД, он следствие и проводил. Федора осудили на 10 лет. Но сколько из эшелона сахара исчезло на самом деле – неизвестно.

Она к мужу на свидания ездила, там Зинаидой и забеременела, а детей-то у них и так четверо было. А потом на пятом месяце она вышла на посту поезд встречать, ее под локомотив и ушунуло. Думала, не родит, а доктор тогда сказал: «Будем рожать». И родила. Тут за сеном надо идти для коровы, а время рожать пришло. Все равно, взяла санки и пошла. Идет обратно, уже из лесу вышла и тут чувствует, что ребенок пошел, а до дома далеко, мужики дрова колют, думает, но вот-вот ведь родит, еле до дома дойти успела, а там сын Федор, она его в хлев отправила, а сама зашла в комнату и тут же родила. Пришла соседка и ругается, ладно сама бы погибла, так ведь и детей осиротила бы.

Потом и праздников у них ведь поприбавилось. Выборы тоже были праздником, наряжались, шли голосовать. Идут, спрашивают друг у друга: «Вы на голосование-то ходили?» Надо было первыми успеть. Народ потом шел гулять. Новый год праздновали, дети фантики какие-то вдоль дороги находили, на елку цепляли, а елку всегда с Дорой выбирала. Встанут на лыжи и давай в лес, подъедут к какой-нибудь елочке, обтрясут; так, эта кособокая – не подходит, дальше едут; эта елка маленькая – не подходит; вот так и выбирали.

Дети, когда подросли, тоже наряжались, по домам друг к другу ходили, собирались, гуляли. Каждый вечер народ нарядится и к поезду московскому на станцию выходит. И они туда же. Там и все новости узнаешь, и с людьми встретишься. Так бабы и говорили: «Ты сегодня к поезду идешь?» Позже, когда после войны вербованные приехали, и в самом поселке жизнь оживилась. Сначала западников прислали, но те все на особицу были, многие поумирали. Их и на кладбище отдельно хоронили. А эти вербованные парни веселые были. Построился клуб рядом со школой, началось строительство домов. Девки замуж за них повыскакивали.

А дом этот муж построил, еще когда из тюрьмы вышел, но не достроил. Переезжать они решили, потому что барак был старый уже, кособокий, под него вода затекала, бревнами подпирали. Вот и решили переехать, а лес им выписать отказались, даром что живут в лесу и лесозаготовки тут же. Тогда летний дом в Шожме-деревне разобрали и перевезли. Но муж его так и не достроил. Сначала операция у него была, а он все равно полез крышу крыть. Говорил, хочу успеть вас перевезти. Вот шов и разошелся. Его отвезли в больницу в Няндому, он там и умер. Она его из Няндомы на паровозе перевозила. Пришла на станцию, ищет машиниста, стала с ним договариваться, а он: «Не могу, жду женщину, у нее муж умер». Она и говорит, это же я. На похороны много людей собралось, весь поселок, пути освободили, чтобы провезти его на кладбище, но его на руках понесли. Потом племянник дом достраивал.

Внучка как-то спрашивала, любила ли она мужа. Что сказать? Она все просто объясняла: «Я хотела скорее из деревни уехать и в вагоне-лавке покупать все, а как только вышла, так вагон-лавка по железной дороге сразу ходить перестал, я еще смеялась над этим». Федор веселый был. А потом в тюрьму попал. Она к нему ездила, пироги возила, еду. Однажды поехала на свидание, Кате показала, где в сарае солярка стоит, но наказала, чтобы та никому не говорила. Катя, Сергей и Федор стали печку растапливать, а дрова сырые, никакие разгораются. Вот Катя и сказала Сергею про солярку, они взяли и плеснули ее на дрова, да, видно, много. Огонь полыхнул, и брови Кате, Сергею и Федору опалило. Когда вернулась, Сергей уже в Няндому уехал, а Катя с Федором на печке. Глядь, а бровей нет ни у кого, могли же и дом спалить, и себя.

Вот и время уезжать; нет, только четыре часа. Это просто кукушка неправильно кукует в часах. Она их с собой не забирает. Да и незачем, отстают они. Она вон и полотенце вышитое здесь оставляет, и оттоманку, и комод, и… вообще всю жизнь свою оставляет.

Ну, время идти на станцию. Еще каких-то полчаса, и все…

Поезд подошел, еще постоит здесь несколько минут и отъедет.

После отъезда Марии Горних к своим дочерям в квартиру со всеми удобствами из плохенького дома, после того как она обменяла одиночество на постоянную заботу, жизнь ее разделилась на «до» и «после». Теперь же она была пленницей обстоятельств, она жила в чужом доме, по чужим правилам, а это никак не вписывалось в привычный для нее образ жизни.

В 1995 году был продан ее дом. Продали не из-за денег, а потому, что там стали разбирать бесхозные дома на дрова или просто сжигать. Этой продажей хотели сохранить дом.

В 1996 году Мария Федоровна умерла. Ее похоронили на деньги, полученные от продажи дома.

А дом новый хозяин все же разобрал, но другой так и не построил. Этим летом, когда я был в Шестиозерье, я сфотографировал место, где когда-то стоял ее дом…