Н.Н. Родигина «Журналы были нашими лабораториями…»: конструирование исторического сознания провинциальных интеллектуалов второй половины XIX века
Н.Н. Родигина
«Журналы были нашими лабораториями…»: конструирование исторического сознания провинциальных интеллектуалов второй половины XIX века
В название статьи вынесены слова Льва Троцкого, писавшего о феномене толстого журнала: «Журналы наши были лабораториями, в которых вырабатывались идейные течения… Журнал в своем многообразии и своем единстве был наиболее приспособленным орудием для идейного сцепления интеллигенции»[828]. Идеолог большевизма акцентировал внимание на роли журналов в идеологической идентификации современников. Однако влияние общественно-политических и отраслевых ежемесячников на формирование коммуникативного пространства русских интеллектуалов во второй половине XIX века было шире и многообразнее. Журналы, наряду с кружками и университетами, конструировали само сообщество русской интеллигенции, формировали его мифологию, создавали «места» и ландшафты памяти, предлагали поведенческие образцы, способствовали складыванию не только мировоззренческой, но и социокультурной, национальной, региональной идентичностей.
Абрам Рейтблат, размышляя о причинах «журнализации» русской литературы XIX века, выделил следующие факторы, обусловившие популярность «идейных» и отраслевых журналов:
1) постепенное повышение уровня образования россиян, заимствование у столичного дворянства культурных образцов провинциальными помещиками, чиновниками, разночинцами, в результате чего чтение стало необходимым элементом образа жизни более широких слоев населения;
2) журналы являлись инструментом солидаризации сторонников того или иного идеологического направления, способствуя в условиях политической неразвитости формированию общественного мнения и мировоззренческой самоидентификации современников;
3) в условиях дифференциации культуры появилась потребность в посреднике между интеллектуальной элитой, ориентированной на просвещение населения, и читателями-неофитами, стремящимися получить оперативную трактовку главных научных, литературных и политических событий, которую мог удовлетворить толстый журнал, осуществлявший связь между столицей и провинцией;
4) в связи со сравнительной дороговизной книг читателям проще было выбрать «свой» журнал и в дальнейшем обращаться только к нему, доверив редакции отбирать произведения для чтения;
5) тенденция к усилению злободневности, социальной ориентированности литературы сформировала читательскую потребность не просто в хороших, но и в новых, актуальных произведениях – и лучше всего этому запросу отвечала именно периодика;
6) журнал отбирал, систематизировал из всего богатства и многообразия культуры наиболее важные тексты и в популярной, доступной форме транслировал их читателям, по сути создавая новый текст, определяемый конструкцией, образом издания[829].
Многочисленные исследования журнальных текстов подтверждают идею Пьера Бурдьё о том, что журналы (как одно из средств массовой информации), конструировали для своих читателей образ мира, осуществляя, таким образом, свое символическое господство. Отбирая и интерпретируя явления реальности, журналы участвовали в символической борьбе за восприятие читателями социального мира, заставляя их определенным образом увидеть и оценить действительность[830]. Имея в виду, что в XIX столетии история была объявлена европейскими (в том числе и русскими) интеллектуалами особой, привилегированной сферой познания (вспомним, к примеру, широко известные слова Виссариона Белинского о том, что «век наш по преимуществу исторический век»[831]), конструирование образов прошлого было одним из инструментов реализации социально-мобилизующей и идентификационной функций журналов. Я исхожу из того, что общественно-политические и отраслевые (исторические) журналы претендовали на формирование исторического сознания русских интеллектуалов: транслировали свои версии прошлого, детерминированные мировоззренческой ориентацией издания; репрезентировали свое понимание целей, закономерностей, функций, предметной области истории; исходя из своих интерпретаций прошлого, обосновывали свое видение истоков и причин происходящего в настоящем и, ссылаясь на опыт прошлого, аргументировали целесообразность тех или иных вариантов решения актуальных проблем современности.
Участие периодических изданий в формировании исторических представлений русской интеллигенции второй половины XIX века – сюжет не новый для отечественной историографии. Наиболее точно сформулировала роль журнальной периодики в конструировании исторических представлений Марина Мохначёва: «Журнал самопроизвольно формирует историческое знание читателя-любителя и профессионала, читателя – современника журнала и последующих поколений читателей»[832]. Однако, несмотря на солидную традицию изучения истории журналов и содержания образа прошлого на их страницах, представляется актуальным выяснение целого круга вопросов, связанных с участием общественно-политических и отраслевых журналов в создании коллективных представлений о прошлом (притом не только в общероссийском масштабе, но и в региональных измерениях). Была ли провинциальная интеллигенция «особым» адресатом журнального дискурса? Если да, то каковы мотивы обращения подписчиков и авторов русской провинции к теме прошлого – общего и своего? Каковы функции журналов в процессе становления исторического сознания провинциальных читателей? Как осуществлялось взаимодействие между редакциями толстых журналов и провинциальными авторами и читателями? Зависело ли содержание дискурса о прошлом, адресованного провинции, от типа журнала?
Журнальный текст, вслед за М. Мохначёвой, понимается здесь как коллективный «текст-источник», результат сотворчества редактора-издателя, автора, цензора и др.[833] Предположу, что на дискурс о прошлом, адресованный провинциальным интеллигентам, могли оказывать влияние следующие обстоятельства: тип издания (политический, литературный, исторический и пр.); его программа и структура; мировоззренческая ориентация; личность редактора-издателя; наличие в авторском коллективе издания людей, интересующихся провинциальной историей; наконец, и сам культурный контекст эпохи.
Антитеза «столичное – провинциальное» стала значимым явлением русской культуры с первой половины XIX века. При этом, как замечено Юрием Троицким, «провинциальное» из топоса превратилось в имя собственное, приобретя явные культурные коннотации (очевидные, в частности, из текстов В. Белинского, Н. Гоголя, Ф. Булгарина, эпистолярных свидетельств современников)[834].
В середине XIX века противопоставление «столица – провинция» из литературного факта превращается в факт общественно-политической и научной жизни. Сама провинция начинает формировать представления о своем месте в российском социуме. Появляются концепции земскообластной истории России А. Щапова и Н. Костомарова; складывается региональное самосознание, выражающееся, в том числе, и в зарождении сибирского областничества, появлении знаменитой своей приверженностью провинциальным идеалам «Камско-Волжской газеты», в публикации первых сборников провинциальной литературы («Нижегородского сборника» под ред. А. Гациского; «Сибирского сборника» под ред. Н. Ядринцева и др.). Выступления в местной и центральной прессе представителей провинциальной интеллигенции с призывами оживить культурную и общественную жизнь провинции в 1860–1870-х годах вызывали неоднозначную реакцию столичных интеллектуалов. Д. Мордовцев, П. Ткачёв на страницах журнала «Дело» утверждали, что XIX век – век централизации, когда цивилизация сосредоточивается в крупных мировых центрах, где собрана интеллектуальная элита. Только в столицах («монополиях ума»), личность имеет возможность раскрыться, а провинции должны довольствоваться ролью доноров для столиц, на которых «лежит вечная забота – питать свои центры». С резкой критикой такой позиции выступили идеологи областничества (понимаемого в данном случае как движение за активизацию культурной жизни провинции и учет региональных особенностей в правительственной политике) Н. Ядринцев, А. Гациский, К. Лаврский. Они отрицали способность столичных деятелей вникать в нужды провинции, выступали против оттока «лучших областных сил» в «столичное болото», отстаивали необходимость развития провинциальной печати, которая бы способствовала солидаризации местной интеллигенции, защищала бы интересы населения, координировала разностороннее изучение прошлого и настоящего «медвежьих углов» Российской империи. Можно интерпретировать данную дискуссию как репрезентацию двух конкурировавших проектов идентичности: «централизаторской» и «региональной»[835].
Таким образом, и в публицистике, и в исторической науке под влиянием общего интереса к народности, бурного развития этнографии, фольклористики, возник интерес к самобытной жизни «российской глубинки» в ее прошлом и настоящем. Такие проявления модернизации, как рост числа образованных граждан, появление интеллигенции как особой социокультурной группы со своей мифологией, культурными кодами, идентификационными основаниями и поведенческими образцами, с одной стороны, и консолидация провинциальных интеллектуалов, складывание регионального самосознания – с другой, породили «национальный», «региональный», «профессиональный» и другие коллективные исторические нарративы.
Далее будет рассмотрена роль как идейных журналов («Вестник Европы»), так и отраслевых изданий («Исторический вестник») в формировании регионального и общенационального исторического самосознания. Специфику «говорения» о прошлом с провинциальными интеллектуалами «идейных» журналов мы рассмотрим на примере либерального общественно-политического журнала «Вестник Европы». Выбор обусловлен следующими соображениями: 1) типичностью его структуры, способов репрезентации реальности, механизмов взаимодействия с цензурой и читателями для толстых журналов изучаемой эпохи; 2) долголетием (издание существовало на протяжении всего интересующего нас периода), что позволяет проследить эволюцию позиции журнала; 3) популярностью, определявшуюся достаточно высокими тиражами; 4) авторитетностью для современников разных мировоззренческих симпатий, о чем свидетельствовало пристальное внимание к журналу литературно-критических отделов крупнейших периодических изданий пореформенной империи; 5) интересом к истории, отразившимся даже в выборе подзаголовка издания, позиционировавшего себя как журнал «историко-политических наук».
История в структуре и содержании толстого журнала
22 ноября 1865 года Главным управлением по делам печати было дано разрешение на издание журнала «Вестник Европы» с периодичностью четыре выпуска в год и стоимостью годовой подписки 8 рублей, что соответствовало средней подписной цене на ежемесячные издания. Его учредители выбор заглавия соотносили со столетним юбилеем Николая Карамзина, издававшего в начале XIX века журнал с таким же названием[836]. Знающим читателям название указывало на либеральный и западнический характер журнала.
В программе «Вестника Европы» достаточно четко сформулировано понимание организаторами журнала предназначения истории и, исходя из него, задач «историко-политического» издания. Вслед за Карамзиным издатели рассматривали историю прежде всего как сущностную предпосылку всякой полномасштабной политики. Подъем политической истории в России и в Европе во второй половине XIX века объяснялся не только развитием исторической науки, но и социально-государственными факторами. Становление национальных государств, формирование общественного самосознания, рост национальных движений активизировали воспитательную функцию истории, которая приобретала непосредственно государственный характер[837].
В соответствии с таким понимаем истории журнал мыслился как место обмена мыслями между отечественными учеными и публикой «по вопросам интересным для науки и полезным для живой действительности»[838]. Создатели журнала были убеждены в том, что историческая наука, способная раскрывать универсальные, «общеисторические» законы бытия, должна стать наставницей современности, а ее представители – своего рода экспертами, выясняющими «правильность» и «закономерность» тех или иных преобразований. Не случайно один из разделов журнала был посвящен современной хронике – «описанию тех событий истории, в которых… выразился дух нашего времени»; он призван служить «вместе с тем средством для проверки тех общеисторических законов, которые выводятся из опытов над отжившими обществами и народами»[839] (здесь и далее курсив мой. – Н.Р.).
Развивая идеи европейской философской мысли первой половины XIX века, издатели «Вестника Европы» наделяли историю прогностической функцией и были убеждены в том, что учет исторического опыта поможет в решении злободневных проблем политической и экономической жизни России как в настоящем, так и в будущем. Закономерно, что любое ожидаемое правительственное мероприятие редакция журнала старалась предварять публикациями, в которых проводились аналогии с событиями и явлениями прошлого, обосновывались истоки предполагаемых преобразований и в завуалированной форме предсказывались возможные последствия. Возвращаясь к программе издания, заметим, что, несмотря на приоритет политической истории, редакция провозглашала интерес и к истории идей, «руководивших мыслями и поступками людей прошлого», и к повседневной истории людей[840].
Предназначение истории виделось и в формировании национальной идентичности: прошлое должно было способствовать самопознанию русского образованного общества, помочь ему в обретении своих корней. Так, один из идейных лидеров журнала Александр Пыпин писал:
Знание своей истории служит в особенности меркой умственного развития общества: этим знанием определяется у лучших просвещенных людей народа представление о национальной жизни с ее прошлым и настоящим, и вместе представление о том, что желательно для народа в его будущем. С историческим знанием тесно связана разумная постановка национального идеала[841].
Отсюда – серьезное внимание издания к проблемам преподавания истории в школе, анализу учебных пособий и программ по истории, наличие в первых номерах даже специального раздела «Педагогическая хроника».
В 1880–1890-е годы сотрудники журнала несколько разочаровались в подходе к истории как «учительнице любви к отечеству и добродетели», однако, декларируя приоритет научности над соображениями практической значимости в исторических исследованиях, тем не менее, продолжали относить историю к числу «нравственных наук»[842]. Польза истории «для общества» усматривалась именно в формировании исторического сознания, понимаемого как представление о закономерностях исторического процесса. Сразу замечу, что редакция отчетливо понимала ключевую роль «обыкновенных» и исторических журналов в распространении исторических знаний в «обществе, где нет еще широкой политической жизни», члены которого «рассеяны на громадных пространствах», лишены возможности изучать новейшую историю в школе и университете[843].
Программа и структура журнала свидетельствуют о том, что предметное поле истории соотносилось его редакцией как с научным, так и с художественным дискурсом. Его создатели были убеждены, что задачи науки и искусства в деле воссоздания прошлого принципиально едины, что было характерно для исторического сознания образованного общества пореформенной эпохи[844]. Первый, соответственно, самый значимый отдел журнала предназначался для исторической беллетристики. Литература оказывалась историей в самом высшем смысле этого слова, а история литературы становилась, по сути, второй историей своего времени.
Человек в истории не только действует, но и относится известным образом к собственной деятельности в своем сознании. Если мы думаем знать свою историю… то в ней мы прежде всего знаем знание людей того времени о свершившемся на их глазах. Только с этим знанием людей об их времени мы можем иметь дело непосредственно. Пред нами не могут ни стоять отжившие люди, ни снова повториться их деяния, пред нами лежит одно слово, как пред археологами находится кусок ткани или обломок оружия, по которому он может судить о средствах к жизни, к защите. В этом смысле слово и история этого слова представляются сокровищницей – музеем, куда слагали все поколения самый живой, самый наглядный и полный памятник своей исторической жизни», —
такими словами анонсировался раздел «литературной хроники» первого выпуска журнала[845].
Пристальный интерес журнала к истории во многом определялся профессиональным составом его редакционного коллектива, основу которого составляли известные профессора Петербургского университета историки М. Стасюлевич, К. Кавелин, этнограф и литературовед А. Пыпин, демонстративно ушедшие в отставку в 1861 году в знак протеста против политики правительства в отношении студенчества. Обратим внимание на биографическую связь лидеров издания с провинцией. Первые два года литературно-критическим отделом, помещавшим рецензии на провинциальную литературу, заведовал уроженец Воронежской губернии и поборник малороссийской истории Н. Костомаров; родом из Саратова был автор многочисленных статей по истории провинциальной историографии и этнографии А. Пыпин.
Мировоззренческое кредо издания было достаточно четко сформулировано его редактором-издателем М. Стасюлевичем в одном из писем, написанных еще до создания журнала в 1862 году. Он так определял место своих единомышленников в общественном движении:
Снизу считают нас ретроградами и почти что подлецами, а сверху смотрят чуть не как на поджигателей. Теперь люди благоразумные, попавшись между двумя фанатизмами, без сомнения, отойдут совершенно в сторону и составят, так сказать, партию воздержания[846].
Расценивая демократическое движение (в том числе и представляющий его в русской периодической печати «Современник») как слишком радикальное и революционное, а также отвергая ярый консерватизм и национализм катковских изданий, Стасюлевич позиционировал свой журнал как общественную трибуну сторонников «третьего пути» – русского либерализма.
Адресаты дискурса о прошлом в толстом журнале
О степени популярности журнала свидетельствует его довольно большой тираж, доходивший в 1890-е годы до 7000 экземпляров[847]. Состав читательской аудитории журнала удачно отразил его цензор в ежегодном отчете в Главное управление по делам печати за 1878 год:
«Вестник Европы», имеющий многочисленных читателей, преимущественно среди высшего и образованного класса общества, является одним из влиятельных органов нашей периодической печати. Большинство серьезных статей «Вестника Европы» пишутся людьми талантливыми и специально изучавшими предмет, почему мнения, выражаемые ими, не могут проходить бесследно для общества[848].
Вообще, как отмечалось многочисленными специалистами по истории чтения, аудитория толстых журналов не была обширной. По подсчетам А. Рейтблата, для того, чтобы журнал «не прогорел», нужно было хотя бы 2–3 тысячи подписчиков[849]. Суммарный одноразовый тираж их, по данным того же Рейтблата, в 1860 году составлял – 30 тысяч, в 1880-м – 40 тысяч, в 1890-м – 90 тысяч экземпляров[850]. По свидетельствам информированных современников, в среднем на один экземпляр приходилось 13–14 реальных читателей. Таким образом, можно констатировать, что толстый журнал «обслуживал» интеллектуальные запросы «мыслящего меньшинства».
По моим подсчетам, основанным на материалах журнальной статистики, публиковавшейся в декабрьских номерах «Вестника Европы», в 1871–1881 годах провинциальные подписчики составляли в среднем 69 % читателей издания (оставшиеся приходились на долю Санкт-Петербурга, Москвы и заграницы). Лидирующее положение среди провинциальных подписчиков занимали жители Херсонской, Киевской и Екатеринославской губерний. Сведения о распределении подписчиков в пределах сибирских губерний говорят о том, что журнал читали не только в губернских центрах, но и в селах, и в уездных городах. Письма в редакцию «Вестника Европы», мемуары образованных россиян свидетельствуют о том, что провинциальную читательскую аудиторию журнала составляли люди из разных сословных и возрастных групп: разночинцы, чиновники, представители духовенства и купечества, обитатели «дворянских гнезд», учащаяся молодежь.
Функции журнала в процессе формирования исторического сознания
Анализ публикаций «Вестника Европы» дает основания выделить следующие функции журнала в формировании исторического сознания современников: информационную, идентификационную, координирующую, мобилизационную, профессионально-социализирующую.
Информационная функция заключалась в трансляции социальных представлений о прошлом (в форме научных знаний, литературного творчества, обыденных воззрений современников событий, зафиксированных в мемуарах, дневниках, письмах).
В соответствии с программой издания на протяжении всей второй половины XIX века политическая история, с ее акцентом на государственные преобразования, восстания, войны, деятельность выдающихся людей (и взаимоотношения между ними), была основным предметом научного осмысления истории на страницах «Вестника Европы». В отличие от отраслевых исторических журналов («Русский архив», «Русская старина» и др.), публиковавших главным образом исторические источники, журнал М. Стасюлевича основное предпочтение отдавал научным исследованиям ведущих современных историков. Большинство научных статей предварялось авторскими и редакционными комментариями, поясняющими причины обращения издания к тому или иному историческому сюжету. Как правило, актуализировалась связь тех или иных событий прошлого с настоящим и стремление сохранить в памяти потомков выдающихся героев и злодеев прошлого. При помощи такого рода «вступлений» порождалось эмоциональное отношение к национальной истории, транслировались мировоззренческие оценки прошлого, обращенные, безусловно, в настоящее и имеющие целью найти в прошедшем истоки и обоснования мнений русских либералов по текущим вопросам современности. Типична следующая ремарка, четко формулирующая редакционный заказ историкам:
…в истории мы хотим видеть начало и судьбу тех жизненных стремлений, которые наполняют настоящее противоречиями и столкновениями и которые представляют собой зерно будущего. Чем больше исторические труды будут доставлять разъяснения по этим предметам, тем будут они плодотворнее: сюда направляется больше всего внимания и пытливости, и отсюда всего больше будет исходить возбуждений к новым историческим розысканиям, вопросам и комбинациям[851].
В числе критериев отбора исторических трудов для публикации и для критического анализа лежал как тематический, так и хронологический принцип. Редакция отдавала приоритет работам, посвященным недавнему прошлому и раскрывавшим белые пятна тех периодов истории, которые еще памятны читателям. При этом историография понималась как результат совместных усилий ученых и общества по последовательному заполнение содержательных лакун в знаниях о прошлом. Примечательна в этом смысле реплика рецензента книги П. Щебальского «Чтение из русской истории. Пётр III – Екатерина II» (1866):
Весьма недавно мы устремились к истории прошедшего столетия, и, весьма естественно, на первых порах приходится ограничиваться изданием памятников и документов, подготовлением средств будущему историку. С.М. Соловьёв только что входит в XVIII век, и пройдет еще не один год, прежде он соберет в одно стройное целое то, что пока остается рассеянным в отдельных исследованиях, и воспользуется разнообразными документами, обнародованными по сие время. В ожидании такого труда было бы полезно ввести в общество познание о недавно прошедших временах более того, что уже сделано…[852]
Включению читателей журнала в число тех, кто должен воссоздавать национальную историю и формировать ее источниковедческую базу, способствовало употребление местоимений «мы», «наша». Создавая ощущение сопричастности к «нашей» истории, предлагая «общие» образы прошлого, редакция либерального ежемесячника выстраивала свое коммуникативное пространство, реализуя идентификационную функцию журнальной прессы и консолидируя своих единомышленников. Реконструкция событий прошлого оказывалась социально значимым делом, участие в котором должно стать потребностью каждого образованного человека. Более того, широкий общественный интерес к прошлому, доступность архивов по новейшей истории и возможность ее критического осмысления, свободный выбор тем исторических исследований понимались как обязательное условие либерализации общественной жизни. По мнению редакции, демонстрация «свободы мысли и слова» в исторических трудах означала освобождение общественной мысли от присущей николаевскому царствованию «боязни истории» и гарантию успешности либеральных реформ. В октябрьском номере 1869 года читаем:
Очевидно… что расширение свободы исторического изучения составляет неизбежную необходимость для общества, если только для него предполагается нужным какое-нибудь умственное развитие. Все толки о нашей особенной национальности, о необходимости самопознания, об обращении к народным началам, не говоря уж о превосходстве нашем над Европой… не имеют никакого смысла, как скоро литература еще столь бессильна, что для нее остаются закрытыми многие важные вопросы даже прошедшего[853].
Осознанное стремление влиять на содержание исторической памяти современников воплощалось и в тематике, и в содержании публикаций по истории, и в определенных методологических предпочтениях, детерминированных либеральной мировоззренческой ориентацией издания и соответствующими ей образами прошлого. Как установлено О. Леонтьевой, в общественной мысли пореформенной России соперничало несколько проектов мировоззренческой идентичности: династический, национально-государственный (в либеральном и консервативном вариантах), национально-культурный, демократический или народнический[854]. Содержательный анализ публикаций «Вестника Европы» позволяет сделать вывод о сосуществовании на его страницах национально-государственной и народнической (демократической) версий прошлого. Журнал, в частности, транслировал представления сторонников либеральной национально-государственной концепции (С. Соловьёва, К. Кавелина, Б. Чичерина), признававших государство высшей стадией развития народности, разумной силой, воплощающей идею общего блага и коллективную волю народа[855]. Отсюда – культ русских реформаторов, к которым причислялись Пётр I, Екатерина II, М. Сперанский. Народническое (демократическое) понимание прошлого усваивалось из опубликованных на страницах журнала работ А. Щапова, Н. Костомарова, В. Семевского. Народничество трактовалось сотрудниками журнала максимально расширительно, как интерес к народу в идеологии, в науке, литературе, в школьном преподавании, в музыкальном и изобразительном искусстве и даже в моде[856]. При этом «народ» понимался и как синоним (политической) нации, и как обозначение крестьянства. Исходя из этой народнической платформы, журнал помещал статьи о народных движениях, расколе, сектантстве, социально-экономическом положении и этнографии русского крестьянства.
Знакомство при помощи журналов с лучшими образцами современной научной литературы не только способствовало оперативному распространению исторических знаний среди провинциальных читателей, но и формировало представление о тематических приоритетах академической науки, о нормах историописания, о методах и источниках исторического исследования. Чтение художественных текстов (исторических романов, повестей) обусловливало воспитание ценностного отношения к прошлому, его более активное «присвоение». Информационная функция журнала реализовалась и при помощи критических разборов монографий, сборников документов, учебных пособий по истории.
Дискурс о прошлом «Вестника Европы», как впрочем и других толстых журналов, предназначался всем читателям: как жителям столиц, так и провинции. Однако в нем можно выделить совокупность текстов, адресованных главным образом провинциальным интеллектуалам. С начала 1870-х годов редакция регулярно помещала обзоры литературы по региональной истории и краеведению. Внимание к работам провинциальных авторов объяснялось самой редакцией журнала несколькими обстоятельствами. Выдвигая в качестве одной из важнейших задач развития нации самопознание, «Вестник Европы» исходил из того, что изучение как прошлого, так и настоящего «должно быть поддержано работой всей страны, работою местных сил»[857]. Именно местной интеллигенции отводилась основная роль в изучении прошлого русской провинции. Как считали петербургские публицисты, обращение к прошлому регионов Российской империи должно способствовать росту самосознания провинциального общества и реконструкции тех фрагментов прошлого, которые обычно ускользали от внимания столичных историков или могли быть восстановлены только по местным источникам.
В связи с этим примечательна позиция редакции в уже упомянутой дискуссии об отношении столичной печати к провинции. «Вестник Европы» так отвечал на обвинения в игнорировании столичной печатью интересов провинциальной России:
До сих пор приходится слышать и читать упреки какому-то «Петербургу», что он не знает провинции и народа… Под словом «Петербург» можно подразумевать весьма различные вещи, в упомянутых укорах всего чаще понимается именно Петербург административный, когда он не оказывает достаточного внимания к каким-либо местным вопросам провинции… С другой стороны, предполагаемое малое знание провинции Петербургом составляет вину самой провинции. До последнего времени она слишком мало изучала и вводила в литературу свою местную историю, свои общественные и народные отношения[858].
С усилением, как в количественном, так и в качественном отношении самой провинциальной литературы, увеличивалось и число публикаций, посвященных провинциальной истории и краеведению.
«Вестник Европы» чутко следил за новинками «областной литературы», уделяя особое внимание историческим разделам многочисленных губернских сборников, издававшихся, главным образом, статистическими комитетами[859]. Помещая рецензии на такие издания, журнал не только представлял читателям результаты работы местных историков и краеведов, но и координировал деятельность местных ревнителей старины. В числе наиболее предпочтительных направлений по воссозданию прошлого русской провинции либеральные обозреватели журнала называли: сбор и публикацию материалов местных архивохранилищ, фольклорных и этнографических источников; правильную организацию археологических раскопок; учреждение музеев и общественных организаций, занимающихся изучением истории родного края. Журнал сообщал о проведении археологических съездов, деятельности краеведческих и педагогических музеев, губернских архивных комиссий, провинциальных историко-филологических обществ, акцентировал внимание на роли статистических бюро в изучении истории русской провинции. Внимательное изучение рецензий, анонсов, информационных сообщений о прошлом русской провинции на страницах «Вестника Европы» позволяет сделать вывод о том, что журнал видел роль местной интеллигенции не только в изучении, но и популяризации истории родного края. История провинции рассматривалась как основа просвещения населения, формирования регионального и национального самосознания (как части и целого). Участие провинциальной интеллигенции в этом процессе оценивалось изданием как подвижничество, проявление гражданской позиции, как деятельность, заслуживающая уважения и подражания. Показателен, с точки зрения риторических приемов конструирования образа провинциала-подвижника, фрагмент рассказа об издании, освещающем деятельность Минусинского краеведческого музея:
Нас вообще радует появление серьезных трудов по какой-либо отрасли науки и публицистики в провинциальной литературе. Наша провинция, за исключением четырех университетских городов, так обделена средствами образования, что от нее немыслимо требовать сколько-нибудь значительной научной деятельности: отсутствие книг… отсутствие людей с научными интересами способны убить всякую любознательность, всякий порыв работать хотя бы в тесных условиях местного изучения. И если, тем не менее, изредка являются труды подобного рода, они внушают особое уважение, потому что для совершения их нужно много бескорыстной любви к науке, много нравственной выдержки в неблагоприятных условиях провинциального захолустья, без опоры в сочувственном кружке, без обмена мысли с товарищами по занятиям, часто при затруднениях материальных[860].
Приведенный отрывок, во-первых, свидетельствует о внимании издания к провинции; во-вторых, демонстрирует сочувственное, но несколько снисходительное отношение столичного рецензента к результатам интеллектуальной деятельности местного общества, смягченное перечислением «объективных» трудностей работы провинциальных исследователей и публицистов; в-третьих, иерархически интерпретирует «региональный масштаб» исследований как второстепенный, вспомогательный по отношению к более общим трудам, посвященным изучению страны, всего народа и пр. Назидательность столичного издания в обращении к провинциальным историкам объяснялась распространенным в профессиональной корпорации историков (и отчасти оправданным) отношением к региональной истории и краеведению как уделу историков-любителей. В связи с этим журнал видел свои функции не только в мобилизации и координации деятельности провинциальных интеллектуалов по изучению истории, этнографии, археологии родного края, трансляции полученных знаний своим землякам, но и в приобщении историков-любителей к профессиональным стандартам академической науки.
Именно ко второй половине XIX века исследователи относят становление академической исторической науки и появление «профессионального кодекса» историка-исследователя. Создатели журнала стремились сформировать коллективные представления о качествах, которые должны быть присущи всем, кто занимается историческими изысканиями. Объективность, беспристрастность, скрупулезность назывались теми чертами, которые должны культивировать как профессиональные историки, так и рядовые любители старины. Однако у людей, делавших «Вестник Европы», не было иллюзий по поводу возможности идеального воплощения в практике исторических исследований позиции объективного и беспристрастного наблюдателя. Так, ведущий раздела «Исторические новости» замечал в 1890 году, что как бы историк ни проникался философскими представлениями о значении своей науки, он множеством нитей связан с условиями данной минуты, с характером своего общества и народа, которые не могут на него не влиять[861].
Внимательное прочтение рецензий на «областную литературу» по истории и этнографии дает возможность выделить требования, которые предъявлялись к провинциальным исследователям.
Во-первых, предполагалось, что они будут создавать источниковедческую базу для воссоздания прошлого русской провинции. «Настоящая эпоха нашей историографии характеризуется не столько обилием исследований, сколько массой издаваемого вновь материала, за которым не поспевает историческая разработка», – утверждал ведущий «Литературного обозрения» журнала в 1885 году[862]. В соответствии с этим давались рекомендации о том, как правильно собирать и фиксировать этнографические сведения и фольклорный материал; как записывать воспоминания очевидцев тех или иных событий. Обозреватели журнала настаивали на том, что местная история должна быть написана на материалах местных источников, в первую очередь, архивных. Показательна в этом смысле реакция на «Исторический очерк Сибири» В. Андриевича, которая, по мнению редакции, представляла собой конспект тех фрагментов «Свода законов Российской империи», которые касались Забайкалья:
Это издание опять свидетельствует о недостаточности провинциальных сил, которым нередко трудно бывает справляться с вопросами истории или местного описания. Заглавие книжки способно сильно заинтересовать всех, занимающих русской историей, и книга о Сибири, написанная на месте, заставляет предполагать местные сведения, документы, предания, которые трудно иметь вне Сибири. Но на этот раз ожидание не будет удовлетворено[863].
Большое значение придавалось правилам публикации «найденных» источников, суть которых, прежде всего, «передать памятники, сколько можно точно» и «облегчить пользование ими»[864].
Во-вторых, рецензенты из «Вестника Европы» обращали внимание и на саму историографическую операцию – на то, как местные историописатели работали с источниками и исторической литературой. Как правило, это внимание ограничивалось констатацией круга привлеченных источников (реже – рефлексией по поводу их полноты) и рекомендациями тех исторических исследований, которые могли бы быть учтены. В данном случае важно, что журнал давал представление о «прозрачности» всех процедур, выполняемых историками, предъявлял требования «научности» к провинциальной исторической и краеведческой литературе.
В-третьих, журнал пытался влиять и на «литературную фазу» текстопорождения, анализируя особенности стиля и приемы изложения краеведческого материала. Как указывали С. Маловичко и М. Мохначёва, в провинциальной историографии и краеведении второй половины XIX века и в России, и в Европе господствовал антикварно-эрудитский тип историописания (он продолжает сохранять свои позиции и в современных отечественных исследованиях по региональной истории). Для такого типа текстов характерен культ эмпирического знания, когда процесс сбора фактов понимается как смысл исторического творчества. Часто такое историописание сопровождалось некритичным подходом к источникам, стремлением к комментированию всего, что есть в них, произвольным отношением к «фактам» и мнениям о них вплоть до построения весьма сомнительных общих конструкций[865]. Вполне естественно, что работы провинциальных историков часто вызывали непонимание у представителей академической историографии, сотрудничавших с «Вестником Европы». Поддерживая работы по региональной истории и историческому краеведению, они часто критиковали их авторов за отсутствие обобщений, игнорирование влияния природно-климатических, культурно-исторических условий на историю края, чрезмерную доверчивость к свидетельствам источников, преобладание позиции «краелюба» над позицией исследователя. Несмотря на то что основной объем рецензий занимал пересказ содержания произведений «областной литературы», они, тем не менее, включали и критические требования относительно и приемов повествования, и качества анализа источников, и «литературной обработки» исторического материала. А. Пыпин предложил такой алгоритм организации работы для провинциальных историков: 1) необходимо выяснить, что ранее написано по избранной теме; 2) выявить круг источников, в первую очередь местных, ранее не известных историкам; 3) сравнить информацию, содержащуюся в уже опубликованных источниках и работах предшественников, с собственными выводами[866].
Толстый журнал и его провинциальный читатель: способы коммуникации
Как сами провинциальные историки относились к рецензиям «Вестника Европы»? Для поиска ответа на этот вопрос прежде всего обратимся к текстам журнала и выясним, актуальна ли была для издания реакция самого «адресата» дискурса о провинциальной историографии. Наличие рецензий на повторные издания «областной литературы» или на новые публикации авторов, о которых уже ранее писали литературные обозреватели журнала с репликами о том, изменился ли рецензируемый текст под влиянием критики журнала или нет, позволяет ответить на этот вопрос развернуто. Как правило, позиция ведущего «Литературной хроники» журнала публично формулировалась в тех случаях, когда автор прорецензированного труда выражал свое несогласие с критикой. Журнал, таким образом, становился ареной для дискуссии, в ходе которой уточнялось видение задач, методов, источников работ по местной истории, формулировались сами правила и приемы профессиональной дискуссии. Позволю себе объемную цитату, иллюстрирующую типичную реакцию автора журнала на упреки со стороны провинциальных авторов. Речь идет о рецензии на книгу В. Витевского по истории Оренбургской губернии.
Что это – работа весьма полезная для истории нашей восточной окраины, в этом нет сомнения, автор весьма трудолюбиво собирает свой материал, в котором особливо ценным является, конечно, тот, который извлекает он из архивных бумаг… О способе изложения мы уже говорили. В предисловии автор опять счел нужным говорить о своих рецензентах и, между прочим, негодует на рецензию… «Вестника Европы», видя в ней несправедливые нападения на его работу. Нам очень жаль, что он пришел к такому заключению, потому что оно совершенно несправедливо. Например, в рецензии «Вестника Европы» было говорено о недостатках в изложении, которое впадало в ненужные излишества (например, по поводу процесса Волынского, по поводу известной Салтычихи), но оказывается, что то же самое замечание было сделано в рецензии «Журнала министерства народного просвещения», которую автор считает благосклонной к своему труду. Автор принадлежит к числу писателей, не допускающих никакого противоречия: он продолжает защищать уместность того, что его читателям (совершенно независимым друг от друга) показалось совершенно неуместным, но, очевидно, что в замечании «Вестника Европы» не было ничего недоброжелательного[867].
Приведенный фрагмент, как минимум, показывает не только наличие обратной связи «журнал – читатель», но и указывает на ее оперативность (и книга, и две рецензии «Вестника Европы» датируются одним годом), свидетельствует о важности мнения журнала для провинциальных историков и о значимости реакции последних для самой редакции. О типичности описанной ситуации свидетельствует содержание и других рецензий, очень схожих между собой не только по содержанию, но и лексике, риторическим приемам аргументации в коммуникативной цепочке «журнал – провинциальный историк – журнал». Таким образом, журнал участвовал в разработке корпоративного кодекса историков как представителей единого коммуникативного пространства, включавшего в себя не только профессиональных исследователей, но и провинциальных историков-любителей, выполняя роль посредника между ними. Он не только транслировал мнения столичных историков о том, какой должна быть провинциальная историография, но и включал региональных историков и краеведов в процесс обсуждения норм провинциального (и в конечном счете национального) историописания, информировал интеллектуалов о проблемном поле и результатах развития отечественной исторической науки.
Провинциальными авторами публикация своих работ на страницах «идейных журналов», в том числе и «Вестника Европы», воспринималась как возможность максимально расширить круг своих читателей; существенное значение имело для них и материальное вознаграждение за труд (так как надежда на гонорар многими провинциальными авторами расценивалась как шанс поправить свое, порой тяжелое, экономическое положение). Чаще всего «провинциальные материалы» передавались на суд редактора через посредничество сотрудников издания, биографически связанных с тем или иным регионом или хорошо знакомых с авторами, писавшими о нем.
Например, в «Вестник Европы» обращались с рекомендациями о публикации произведений о сибирской провинции Г. Потанин, Н. Ядринцев[868]. Посредниками для «определения» рукописей о Сибири в «Русскую мысль» выступали Г. Мачтет, Г. Успенский, К. Станюкович[869]. В «Русском богатстве» функции «литературных сватов» чаще всего выполняли сибиряк Н. Анненский, а также В. Короленко, А. Иванчин-Писарев, С. Кривенко, Д. Клеменц, познакомившиеся с сибирскими реалиями во время пребывания в ссылке[870].
Порой авторы напрямую обращались к редакторам и ведущим сотрудникам изданий с просьбой о публикации своих текстов. Архивные фонды редакторов ведущих журналов содержат немало обращений провинциальных историков с просьбой «решить судьбу» их произведений. Стасюлевич, например, как свидетельствуют воспоминания Л. Слонимского, старался своевременно сообщать авторам о судьбе присланных ими рукописей и не задерживал больше месяца редакционное решение, каков бы ни был объем материала. Отрицательные ответы давались гораздо быстрее, и если автор не являлся лично, то ему посылали сообщение по почте, часто с приложением рукописи[871].
Посредническую функцию в общении между провинциальными авторами толстых журналов и их редакторами выполняли журфиксы, роль которых в «журнальном» быту достаточно подробно охарактеризована М. Мохначёвой[872]. Известная мемуаристка Эмилия Пименова так писала о журфиксах «Русского богатства»:
Если кто-нибудь из провинциальных писателей приезжал в Петербург, то непременно появлялся в который-нибудь из четвергов в «Русское богатство». Это был своего рода «литературный клуб», но, разумеется, не все были вхожи туда, и для этого надо было обладать определенной репутацией передового общественного или литературного деятеля и быть знакомым кому-нибудь из членов этого круга[873].
Некоторое представление об авторитете «Вестника Европы» среди провинциальных интеллектуалов дают поздравительные телеграммы в честь юбилеев журнала и его ведущих сотрудников. В большинстве такого рода текстов, изобилующих гиперболами и метафорами, журнал называется «светочем среди мрака провинциальной жизни» (Курск), а его лидеры «глашатаями добра и широкого простора в общественной деятельности» (Ирбит), «гуманными защитниками окраин» (Тифлис), «представителями той общественной программы, которая в течение целого ряда лет напоминала о роли интеллигенции в создании лучших форм русской жизни» (Омск)[874].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.