Седьмая шкура лапотной овцы

Седьмая шкура лапотной овцы

Итак, суть реформы. Помещики сохранили в собственности все свои земли. Крестьянам они были обязаны предоставить в пользование участки, на которых стояли их дома, и поля для ведения хозяйства. Свои наделы крестьяне обязаны выкупить, а пока, за пользование землей, должны в течение 9 лет по-прежнему отбывать барщину или платить оброк — поэтому назывались они «временнообязанными». На практике же «временнообязанность», если крестьяне не могли или не хотели выкупать свои наделы, могла продлиться и гораздо дольше. Ну, правда, женить, разлучать, покупать и продавать людей барин больше права не имел. Не дозволено было пороть и рукоприкладствовать — но этот запрет мало где соблюдался. В Гражданскую еще вовсю пороли, причем не только белые, но и красные…

Кроме того, крестьяне получили возможность выкупить свои наделы — да так хитро, что не понять: не то право это было, не то обязанность… Цена выкупа исчислялась, исходя из оброка, в каждой местности по-своему. Однако экономисты подсчитали, что в средней полосе России, где обитала основная масса крепостных, выкупная цена земли примерно в 2,2 раза превышала ее рыночную цену. Процедура тоже была своеобразная: земля выкупалась по «добровольному соглашению» между помещиками и крестьянами, однако помещик мог и заставить крестьян это сделать — но тогда он терял право на дополнительные платежи. Что это были за платежи и их размер — толком непонятно. В целом же получалось согласно поговорке: что пнем по сове, что совой об пень — на таких условиях можно было выкупиться на волю еще при крепостном праве, да и землицы прикупить.

Поскольку ясно, что большинство крестьян осилить условия реформы не могли, государство пошло им навстречу, взяв эту операцию на себя, а крестьянам дав добровольно-принудительный кредит на 49 лет из расчета 6 % годовых. По тем временам ставка была грабительская — а куда денешься? В итоге, с учетом процентов, земля досталась крестьянам в среднем уже в 7 раз дороже рыночной цены.

Сколько среди крестьянских хозяйств было по-настоящему сильных? Это можно оценить. Какой сильный хозяин не мечтает вырваться из общины, душившей любую инициативу? Реформа предоставила такую возможность: тому, кто заплатит выкуп за землю сразу, а не в рассрочку, надел давался в личную собственность. Это был мощный стимул. Каковы результаты? К 1882 году было выкуплено 47 735 душевых наделов (178 тыс. десятин), к 1887 году — 101 413 наделов (394 504 десятины). Зная общую численность населения по переписи 1897 года (ок. 126,4 млн чел.) и ежегодный прирост (примерно по 2 млн в год), можно прикинуть, какой процент бывших крепостных входил в эту категорию. Итак, в 1887 году население России составляло примерно 106 млн человек. Из них около 90 млн сельского населения. Из них бывших крепостных около 35 % (это условие распространялось только на помещичьих крестьян) — 29 млн. Из них мужчин (надел давался только на мужчину, независимо от возраста) — половина: 14,5 млн человек. Получается, что в течение 25 лет смогли внести полностью выкупные платежи лишь за 0,7 % наделов! Это даже и не мизер — это вообще ничто!

Впрочем, не все крестьяне торопились выкупиться — многие предпочитали временнообязанное состояние. В этом был свой смысл: продать, разлучить с семьей, запороть их больше не имели права, а с экономической точки зрения вольная жизнь для бедных хозяев ничуть не лучше крепостной. К 1880 году, спустя двадцать лет после реформы, 15 % крестьян по-прежнему оставались в положении временнообязанных. Понимая, что реформа грозит затянуться на века, в 1881 году правительство установило обязательный выкуп. Впрочем, в девяти западных губерниях (Виленской, Гродненской, Ковенской, Минской, Витебской, Могилевской, Киевской, Подольской и Волынской) обязательный выкуп был введен еще в 1864 году, а на Кавказе и в Закавказье, наоборот — в 1912–1913 гг.

В 1866 году началось освобождение и государственных крестьян. Там условия были получше. Крестьянин мог либо по-прежнему платить оброк государству, либо выкупить надел, а сумма выкупа примерно соответствовала рыночным ценам на землю. Правда, их тоже «обнесли» с наделами: в центральных губерниях они сократились на 10 %, в северных — на 44 %, а выкупные платежи оказались на 45 % больше оброка.

Кстати, «отпущенные на волю» крестьяне личной свободы так и не обрели. Их забрали у помещика, зато прикрепили к земле, так что они, перестав быть рабами, сделались теперь по-настоящему крепостными. Куда бы ни поехал такой мужик, хоть в Москву, он все равно получал паспорт от общины, налоги платил тоже в общине, а при малейших неприятностях, скажем, с полицией, его тут же высылали «на родину».

Такова в основном реформа 1861 года. В ней существовало еще множество нюансов и частных определений для разных местностей, поскольку условия в каждой точке России свои. Но в целом реформа была проведена в интересах помещиков, да и государство сделало на освобождаемых крестьянах свой гешефт. В этом имелся определенный экономический резон — но о том речь впереди.

А что крестьяне? Крестьяне попросту не поверили реформе. Долго еще по деревням ходили легенды, что баре спрятали от народа подлинную царскую волю. А когда поверили — уже после 1906 года — тут-то русскому самодержавию и конец пришел.

Елизавета Водовозова приводит в мемуарах разговор с крестьянской семьей, которая слыла в их местах за одну из наиболее честных и порядочных. Но сперва — антураж.

«Когда в один из воскресных дней я вошла в его избу… я застала всех членов семьи за самоваром: при этом на столе лежала связка баранок. Малышам давали по баранке и выгоняли на двор. Меня более всего поразил облик и вся фигура Кузьмы. Это был человек лет под шестьдесят, сухой, как жердь, сутулый, с лицом, на котором выдавались скулы, обтянутые желтою кожей, совершенно лысый, но с очень густыми седыми бровями, торчащими какими-то кустиками. Он сидел под образами, и глаза у него были опущены вниз даже тогда, когда он говорил: он точно разговаривал сам с собою, а когда изредка поднимал голову, глаза его бегали, как у затравленного зверя.

Перед двумя из крестьян стоял чай в стаканах без блюдечек, и перед каждым из сидевших за столом лежало по крошечному кусочку сахару. Когда кто-нибудь допивал чай, хозяйка наливала следующим, так как в семье было всего два-три стакана и одна оловянная кружка…

На мои расспросы о воле Кузьма отвечал вопросом же:

— Как така воля? Ты, барышня, из Питера, значит, поближе нас к царю стоишь, вот ты и растолкуй нам, какую нам волю царь дал. А мы, почитай, воли-то энтой и не видывали!

— Показаться-то воля показалась, — заметил его старший сын Петрок, — да мужик-то и разглядеть не успел, как она скрозь землю провалилась.

— Царь-то волю дал заправскую, — заговорил Федька, — читальщики о ту пору вычитывали нам не то, что попы, в манихфестах. Наши-то попы да паны подлинный царский манихфест скрыли, а заместо его другой подсунули, чтобы, значит, им получше, а нам похуже».

Дальше, как водится, пошла история о «старичке», который ездит по деревням и читает подлинный манифест. Такой старичок, либо мужик, объявлялся, наверное, в каждой волости России и вычитывал по бумажке «подлинную волю». Была она примерно одинаковой везде…

«Тут-то я всего не упомню, а выходило так, что усадебная земля, панские хоромы, скотный двор со всем скотом помещику отойдут, ну, а окромя этого, — усе наше: и хорошая, и дурная земля, и весь лес наши; наши и закрома с зерном, ведь мы их нашими горбами набили. А заместо этого, извольте радоваться, что вышло: отрезали такую земельку, что ежели в ей хоча половина годной для посева, так ты еще Бога благодари…»

Вот и говори после этого, что народ лишен исторической памяти! Неграмотный мужик точно воспроизвел прежние, доромановские условия землепользования. Именно от этого «манихфеста», то есть крестьянского понятия о справедливости, и пошли те требования, которые они с истинно сельским упорством предъявляли снова и снова.

В мае 1906 года в крестьянском наказе Первой Государственной Думе звучали те же слова:

«Земля вся нами окуплена потом и кровью в течение нескольких столетий. Ее обрабатывали мы в эпоху крепостного права и за работу получали побои и ссылки и тем обогащали помещиков. Если предъявить теперь им иск по 5 коп. на день за человека за все крепостное время, то у них не хватит расплатиться с народом всех земель и лесов и всего их имущества».

Люди так и не смогли понять, почему они должны платить за каждый аршин земли, а их двухсотлетний труд на хозяина этому хозяину подарен. Так и не поняли до самой весны семнадцатого, пока не пришли большевики да не объяснили. Впрочем, дворянам обижаться не приходится: у них для объяснений было почти триста лет…

Однако продолжим беседу с крестьянином:

«— По крайней мере, помещики не могут вас теперь истязать, как прежде, бить, надругаться над вами!.. — старалась я указывать им на выгодные стороны новой реформы.

— Как было допреж, так осталось и ноне: и скулы выворачивают, и зубы пересчитывают… — утверждал старик Кузьма, не подымая глаз от стола.

— Но этого никто не имеет права с вами делать! Вы можете жаловаться мировому.

— Как жалобиться-то на пана? — возражал Петрок. — По нашим местам заработков, почитай, никаких нетути: чугунка далече, фабрика одна-одинешенька, да и та не близко, и народу в ней завсегда боле, чем надоть. И не всякому сподручно хозяйство бросить… Вот и приходится путаться кругом свойво же пана: у его мужик наймается на косовицу, мосты чинить, лес рубить, бабы на жнитво да на огороды… Паны куда лютей стали супротив прежнего! Ежели ты таперича у пана робишь, ён ткнул тебя куда да как попало, либо палкой с медной головой, либо ногой, ажно дух займется!.. А ему што? Допреж иной разбирал: ежели, значит, искалечит, загубит человека, ему изъян, а ноне хошь ты пропадом пропади! А пожалобился на его, к примеру сказать, хоча своему посредственнику, и не найдешь ты работы во всей округе, кажинный пан буде тебя со двора, как собаку, гнать али потравами затравит, а ежели баба по грибы али за ягодами в лес пошла, да он встрелся, — вдрызг изобьет.

— Паны сказывают нам: таперича земля у вас своя, нас из-за вас разорили! А посмотрели б, какие доходы мы с земли получаем! Да ежели ты и негодную полоску получил, так ты и эту землицу, мужичок миленький, не только потом и кровью ороси, а без малого полста лет выкупай, — с горечью промолвил Тимофей, второй сын хозяина.

— Мужику, — заговорил старик Кузьма, — здесь, значит, на земле, николи не было управы и вовек не буде… Может, на том свете Бог мужика с паном рассудит! Как допреж кажинную копейку, добытую хребтом да потом, отбирали, так и ноне тянут с тебя и за оброки, и за недоимки, и за выплату. Как допреж пороли до крови, и таперича тебе таковская же честь, а ежели народ не стерпит, забуянит, подымется уся деревня, так и таперича нагрянет военная команда, кого пристрелит, кого окалечит, кого как липку обдерет али такой срамотиной опорочит, что лучше б твои глазыньки на свет не глядели!.. И весь свой век проходишь ты как оплеванный».

Милая барышня так была потрясена этим рассказом, что более никогда не говорила своих любимых слов: «Теперь, когда цепи рабства пали!» Елизавета Николаевна прожила долгую жизнь и успела собственными глазами убедиться, что и вправду кто сеет ветер — пожнет бурю.

Впрочем, крепкий ветерок подул уже в 1861-м. За шесть лет, с 1855-го по 1860-й, произошло 474 крестьянских восстания. В 1861 году — 1176. Их подавляли жестоко, военной силой. Куда больший размах приняло гражданское неповиновение — на 1 января 1863 года крестьянские общины отказались подписать 60 % уставных грамот. В целом 1861 год послужил основой мощных аграрных волнений в 1903–1907 годах и, в конечном итоге, взорвал Россию изнутри в 1917-м.