Месса в соборе города Тура

Месса в соборе города Тура

<…> Вечерня шла к концу. Архиепископ Гелий Бурдэйский поднялся со своего места, чтобы самому благословить верующих. Проповедь была длинная, служба затянулась до ночи, и глубокая темнота воцарилась в некоторых частях этого прекрасного храма, две башни которого были тогда еще не закончены. Однако святым поставлено было немалое количество свеч в треугольных подсвечниках, предназначенных для этих благочестивых приношений, ни смысл, ни ценность которых еще достаточно не поняты. Были зажжены все светильники в алтарях и все канделябры на клиросе. Это множество огней, неравномерно расположенное среди чащи колонн и аркад, поддерживающих три нефа, едва освещало громадный собор, так как, сочетаясь с густыми тенями колонн, отбрасываемыми на переходы здания, огоньки своей неистощимо причудливой игрою еще более подчеркивали мрак, в котором скрывались своды с арками и боковые часовни, и без того темные даже днем. Не менее живописное впечатление производила толпа. Некоторые лица так смутно белели в полутьме, что их можно было счесть за призраки, в то время как другие, освещенные рассеянными отблесками света, выделялись как главные персонажи на картине. Статуи казались живыми, а люди – окаменевшими. И тут, и там в тени колонн блестели глаза. Казалось, камень бросал взоры, мрамор говорил, своды повторяли вздох, все здание было одушевлено. В жизни народа нет сцен более торжественных, моментов более величественных. Людским массам для поэтического творчества нужно движение, но в эти часы религиозных размышлений, когда богатство человеческой души приобщается величию небес, молчание полно непомерно высокого смысла, преклоненные колени выражают страх, сложенные ладони – надежду. Когда все устремляются душою к небесам, начинает действовать особая духовная сила, вполне объяснимая. Мистическая экзальтация верующих, собравшихся вместе, влияет на каждого из них, и даже самого немощного духом, вероятно, подхватывают волны этого океана любви и веры. Своей электрической силой молитва преодолевает, таким образом, само естество человеческое. Этим безотчетным единством стремлений у людей, вместе повергающихся ниц, вместе возносящихся к небесам, вероятно, и объясняется магическое влияние, которым обладают возгласы священников, мелодии органа, благовония кадил и пышность алтаря, голос толпы и молчаливая молитва. Вот почему мы не должны удивляться, что в Средние века в церквах после длительных экстазов возникало столько любовных страстей, которые зачастую наставляли отнюдь не на путь святости, хотя женщин, как и во все времена, они приводили в конце концов к раскаянию. Религиозное чувство, несомненно, было тогда в родстве с любовью, порождало ее или само порождалось ею. Любовь еще была религией, она еще отличалась своим особым, прекрасным фанатизмом, простодушной суеверностью, высокой самоотверженностью, созвучными с христианством <…>

Бальзак О. Философские этюды. Мэтр Корнелиус // Собр. соч. Т. 19. М., 1960.

Картины ада

Так я сошел, покинув круг печальный,

Вниз во второй; он менее, чем тот,

Но больших мук в нем слышан стон печальный.

Здесь ждет Минос, оскалив страшный рот;

Допрос и суд свершает у порога

И взмахами хвоста на муку шлет.

Едва душа, отпавшая от Бога,

Пред ним предстанет с повестью своей,

Он, согрешенья различая строго,

Обитель Ада назначает ей,

Хвост обвивая столько раз вкруг тела,

На сколько ей спуститься ступеней.

Всегда толпа у грозного предела;

Подходят души чередой на суд:

Промолвила, вняла и вглубь слетела <…>

И вот я начал различать неясный

И дальний стон; вот я пришел туда,

Где плач в меня ударил многогласный.

Я там, где свет немотствует всегда

И словно воет глубина морская,

Когда двух вихрей злобствует вражда.

То адский ветер, отдыха не зная,

Мчит сонмы душ среди окрестной мглы

И мучит их, крутя и истязая…

(Песнь пятая)

<…> Есть место в преисподней, Злые Щели.

Сплошь каменное, цвета чугуна,

Как кручи, что вокруг отяготели.

Посереди зияет глубина

Широкого и темного колодца,

О коем дальше расскажу сполна.

А тот уступ, который остается,

Кольцом меж бездной и скалой лежит,

И десять впадин в нем распознается <…>

Там в два ряда текла толпа нагая;

Ближайший ряд к ним направлял стопы,

А дальний – с нами, но крупней шагая.

Так римляне, чтобы наплыв толпы,

В год юбилея, не привел к затору,

Разгородили мост на две тропы,

И по одной народ идет к собору,

Взгляд обращая к замковой стене,

А по другой идут навстречу, в гору.

То здесь, то там в кремнистой глубине

Виднелся бес рогатый, взмахом плети

Жестоко бивший грешных по спине.

О, как проворно им удары эти

Вздымали пятки! Ни один не ждал,

Пока второй обрушится иль третий <…>

(Песнь восемнадцатая)

<…> Теперь о вас, казнимых в третьей щели,

Звенеть трубе назначена пора! <…>

Повсюду, и вдоль русла и по скатам,

Я увидал неисчислимый ряд

Округлых скважин в камне сероватом <…>

Из каждой ямы грешник шевелил

Торчащими по голени ногами,

А туловищем в камень уходил.

У всех огонь змеился над ступнями;

Все так брыкались, что крепчайший жгут

Порвался бы, не совладав с толчками.

Как если нечто маслистое жгут

И лишь поверхность пламенем задета, —

Так он от пят к ногтям скользил и тут <…>

(Песнь девятнадцатая)

Так с моста на мост, говоря немало

Стороннего Комедии моей,

Мы перешли, чтоб с кручи перевала

Увидеть новый росщеп Злых Щелей

И новые напрасные печали;

Он вскрылся, чуден чернотой своей.

И как в венецианской арсенале,

Кипит зимой тягучая смола,

Чтоб мазать струги, те, что обветшали <…>

Так, силой не огня, но Божьих рук,

Кипела подо мной смола густая.

На косы налипавшая вокруг.

Я видел лишь ее, что в ней – не зная,

Когда она вздымала пузыри,

То пучась вся, то плотно оседая <…>

Я увидал, как некий дьявол черный

Вверх по крутой тропе бежит на нас.

О, что за облик он имел злотворный!

И до чего казался мне жесток,

Раскинув крылья и в ступнях проворный!

Он грешника накинул, как мешок,

На острое плечо и мчал на скалы,

Держа его за сухожилья ног.

Взбежав на мост, сказал: «Эй, Загребалы,

Святая Дзита шлет вам старшину!

Кунайте! Выбор в городе немалый,

Я к ним еще разочек загляну.

Там лишь Бонтуро не живет на взятки.

Там “нет” на “да” меняют за казну».

Швырнув его, помчался без оглядки

Вниз со скалы; и пес с таким рывком

Не кинется вцепиться вору в пятки.

Тот канул, всплыл с измазанным лицом,

Но бесы закричали из-под моста:

«Святого Лика мы не признаем!

И тут не Серкьо, плавают не просто!

Когда не хочешь нашего крюка,

Ныряй назад в смолу». И зубьев до ста

Вонзились тут же грешнику в бока.

«Пляши, но не показывай макушки;

А можешь, так плутуй исподтишка».

Так повара следят, чтобы их служки

Топили мясо вилками в котле

И не давали плавать по верхушке <…>

(Песнь двадцать первая)

Мы с моста вниз сошли неторопливо,

Где он с восьмым смыкается кольцом,

И тут весь ров открылся мне с обрыва.

И я внутри увидел страшный ком

Змей, и так много разных было видно,

Что стынет кровь, чуть вспомяну о нем.

Ливийской степи было бы завидно:

Пусть кенхр, и амфисбена, и фарей

Плодятся в ней, и якул, и ехидна, —

Там нет ни стольких гадов, ни людей,

Хотя бы все владенья эфиопа

И берег Чермных вод прибавить к ней.

Средь этого чудовищного скопа

Нагой народ, мечась, ни уголка

Не ждал, чтоб скрыться, ни гелиотропа.

Скрутив им руки за спиной, бока

Хвостом и головой пронзали змеи,

Чтоб спереди связать концы клубка.

Вдруг к одному, – он был нам всех виднее, —

Метнулся змей и впился, как копье,

В то место, где сращенье плеч и шеи.

Быстрей, чем I начертишь или О,

Он вспыхнул, и сгорел, и в пепел свился,

И тело, рухнув, утерял свое.

Когда он так упал и развалился,

Прах вновь сомкнулся воедино сам

И в прежнее обличье возвратился <…>

(Песнь двадцать четвертая)

Мы были там, – мне страшно этих строк, —

Где тени в недрах ледяного слоя

Сквозят глубоко, как в стекле сучок.

Одни лежат; другие вмерзли стоя,

Кто вверх, кто книзу головой застыв;

А кто – другой, лицо ступнями кроя <…>

Мучительной державы властелин

Грудь изо льда вздымал наполовину;

И мне по росту ближе исполин,

Чем руки Люцифера исполину;

По этой части ты бы сам расчел,

Каков он весь, ушедший телом в льдину.

О, если вежды он к Творцу возвел

И был так дивен, как теперь ужасен,

Он, истинно, первопричина зол!

И я от изумленья стал безгласен,

Когда увидел три лица на нем;

Одно – над грудью; цвет его был красен;

А над одним и над другим плечом

Два смежных с этим в стороны грозило,

Смыкаясь на затылке под хохлом.

Лицо направо – бело-желтым было;

Окраска же у левого была,

Как у пришедших с водопадов Нила.

Росло под каждым два больших крыла,

Как должно птице, столь великой в мире;

Таких ветрил и мачта не несла.

Без перьев, вид у них был нетопырий;

Он ими веял, движа рамена,

И гнал три ветра вдоль по темной шири,

Струи Коцита леденя до дна.

Шесть глаз точило слезы, и стекала

Из трех пастей кровавая слюна.

Они все три терзали, как трепала,

По грешнику; так, с каждой стороны

По одному, в них трое изнывало.

Переднему не зубы так страшны,

Как ногти были, все одну и ту же

Сдирало кожу со спины <…>

(Песнь тридцать четвертая)

Данте А. Божественная комедия /

Пер. М. Лозинского. М., 1967.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.