О сущности украинского национального движения

О сущности украинского национального движения

Здесь необходимо прерваться и коснуться некоторых теоретических вопросов, раскрывающих сущность украинского национального движения и механизмы его деятельности. Как уже отмечалось, оно было относительно немногочисленным, не успело завоевать сколько-нибудь широкую опору в народных массах. Забегая вперед, отметим, что во время Гражданской войны это сыграло в его судьбе роковую роль. Одной из решающих причин поражения «национальной революции», то есть украинского движения, по мнению деятелей украинства того времени и ряда современных историков, стал недостаток национального самосознания народных масс[133]. Стоит разобраться, откуда же взялся этот «недостаток».

Объяснить данный «феномен» можно слабостью национального движения и его недостаточной активностью в деле реализации собственного национального проекта. Во многом в этом была «виновата» объективная реальность, постоянно подвергавшая усилия «украинцев» коррекции и не позволявшая последним реализовать свой проект в полной мере. Но эта самая объективная реальность в значительной степени отражала расстановку сил на тот момент. В какой-то степени близкие к этому сюжеты рассматривает в своей работе А. И. Миллер, хотя он все внимание сосредоточивает только на изучении причин, не позволивших реализоваться проекту Большой русской нации. Что же помешало ему реализоваться? Интересно, что в качестве причин автор называет не столько силу украинского движения и его внутренние резервы, хотя и справедливо подчеркивает, что недооценивать их не стоит, сколько иные факторы[134]. Среди причин, объясняющих успех украинского проекта, историк видит не только часто упоминаемые при этом русско-польское культурное и политическое противостояние, некоторые особенности психологии малороссов и прежде всего крестьянства, наличие неподконтрольной Санкт-Петербургу Галиции, ставшей «питательным бульоном» для созревания украинской идентичности, или же ту весомую поддержку, которую оказывали «украинцам» австрийские и немецкие власти.

Главную причину неудачи русского проекта[135] он усматривает в неспособности тогдашней России довести до конца ассимиляторские проекты в том виде, в котором они существовали (и это было показано исследователем) в российском общественном мнении и правительственных кругах. Эта неспособность имела как объективные, так и субъективные причины. В качестве первых можно назвать отставание[136] социально-экономического развития России от передовых стран Западной Европы, которые тоже сталкивались с аналогичными задачами национальной консолидации своих обществ, но при этом находились в более выгодном положении и обладали более мощным ассимиляторским потенциалом. То есть значительно лучше использовали армию, систему образования, коммуникационную инфраструктуру, органы местной власти для решения национальных задач и реализации собственных национальных проектов формирования наций[137]. В условиях «националистического вызова» экономическая, политическая и социальная модернизация Российского государства и общества не успевала «набрать обороты» и предложить свой вариант развития (в том числе национального) населению страны. Она не успела «переплавить» близкородственные народности в «плавильном котле» единого государственного, хозяйственного и образовательного пространства, уступая инициативу местным, «окраинным» национализмам, появившимся в России раньше, чем в ней произошла индустриальная революция.

К объективным причинам примешивался субъективный фактор. Отчасти он был порожден ими, а отчасти имел более глубокие корни, уходящие в традиционные российские формы государственного и общественного устройства. Речь идет о неполном использовании даже тех возможностей, которыми располагали правящие верхи страны. С одной стороны, это произошло из-за инертности бюрократической машины того времени (по выражению А. И. Миллера, ее «низкой эффективности… как агента ассимиляции»[138]). С другой – имело место непонимание властями важности и первостепенности решения национальных задач, в том числе и для сохранения империи, а также их невнимание к проблеме русского национального единства. Представители властных кругов в основной своей массе с большим трудом расставались с сословно-имперским мышлением. Они пока еще приучались мыслить национальными категориями, использовать национальный фактор и превращать его в мощное средство защиты государственности или же только начинали приходить к осознанию неизбежности действовать в этом ключе. По мнению ряда исследователей (например, американца Марка фон Хагена), русский национализм был проблемой для бюрократов, усматривавших в нем «вызов династическому принципу космополитического государства», коим является любая империя, в том числе Российская. И поэтому бюрократия «последовательно игнорировала этнические категории в своих официальных документах»[139].

Немного отступая от хода изложения, следует отметить, что для российской, а затем и союзной советской (как ее ипостаси) политической элиты национальный фактор как фактор наступательный, преобразовательный и одновременно обороняющий национальное и государственное единство страны так и не стал приоритетным. Важность его была осознана большевиками, но произошло это вследствие иных причин и к интересам собственно России и русских имело весьма отдаленное отношение.

Сословный, династический, социально-экономический, даже классовый принципы самоидентификации для дореволюционных правящих кругов России оставались преимущественными. Митрополит Евлогий (Георгиевский), который в начале XX в. был на епископском служении в Холмщине, боролся против полонизации местного населения и много делал для ее возрождения как «русской» земли, приводил слова одного русского помещика, утверждавшего, что польский помещик ему ближе, чем малорусский крестьянин[140]. Справедливости ради надо сказать, что польский помещик русского коллегу «своим» никогда не считал, в основу своего сознания полагая национальный, а не социальный признак.

Здесь кроется еще одна причина неудачи общерусского проекта, возможно не менее важная, чем указанное А. И. Миллером социально-экономическое отставание или инертность властей. Дело в позиции широких и весьма влиятельных слоев российской интеллигенции, проникнутой либерально-демократическим духом, который нередко отдавал «смердяковщиной». Эти слои общества сознательно или неосознанно способствовали взращиванию украинского сепаратизма. Живя в атмосфере оппозиции, ерничанья и вечного недовольства, веруя в европейские социальные и политические идеалы как в высшее откровение и к тому же будучи в своей массе людьми либо неглубокими, либо незадумывающимися, они сочувствовали украинскому движению (как и всякому другому движению или течению, подрывающему устои), относили его к «освободительным» и «угнетаемым» властными «тиранами» и «сатрапами».

Российская либерально-демократическая общественность (за редким исключением) росла в духовном и нравственном отрыве от своей страны, церкви и православного миропонимания – этого генетического кода России и русскости. Она ощущала себя «чужой среди своих», не понимала ее и потому не принимала близко к сердцу ее интересов и устремлений. Воспитанная на «чужевластье мод», она стыдливо-снисходительно, а порой и просто брезгливо относилась к России и всему русскому, с яростью встречая любые идеи и устремления патриотического и государственнического порядка. Она не считала Россию самоценной величиной, подгоняла ее под чуждые ей «общие аршины» и не признавала за ней права быть и оставаться особой духовно-исторической личностью. Такая идейно-нравственная атмосфера[141] никоим образом не могла благоприятствовать утверждению проекта триединой русской нации, мешала использованию даже тех возможностей, которые имелись в потенциале у государства, тормозила утверждение в обществе национальной идеи и блокировала политическую волю и энергию властей предержащих.

Неглубокое национальное сознание, а нередко и подчеркнутое бравирование своим космополитизмом, пренебрежение к национальному чувству было присуще русскому образованному обществу. Конечно, к 1917 г. в общественном сознании произошли изменения, и притом весьма значительные, но к тому времени общерусский проект как вероятная политическая реальность уже отошел в прошлое, а российская государственность стояла на пороге гибели. Многие же впервые ощутили себя русскими, лишь оказавшись в эмиграции…

Еще одной причиной, следующей из объективного отставания России от Западной Европы и «особенностей национального подхода» к решению государственных проблем со стороны представителей российской властной элиты (одной из которых является непоследовательность), стало нарастание противоречий во всех областях жизни, породивших политическую напряженность в российском социуме. Общественная борьба, неурядицы подрывали политическую, экономическую и карьерную привлекательность России в глазах национальных движений, которые, наоборот, прибавляли политический вес и все чаще подумывали о самостоятельности. В меняющихся условиях они пытались находить ответ в создании и воплощении в жизнь своих национальных проектов, призванных обосновать и объединить не существующие пока национальные общности или же, если таковые существовали раньше, воскресить их в былом политическом статусе (как на Кавказе). Конфликт в конце концов вылился в колоссальный системный кризис 1917 г., окончательно уничтоживший всякую легитимную власть и предопределивший развал страны.

Однако все это относится прежде всего к причинам неудачи утверждения концепции Большой русской нации. Что же касается того, почему украинское движение было относительно слабым и малочисленным, однозначных ответов нет. Вернее, они есть, но вряд ли способны полностью ответить на все возникающие вопросы. Деятели движения, а вслед за ними и «национально ориентированная» часть историков отмечали репрессии царского правительства по отношению к украинству, а также трехсотлетнюю политику «национального угнетения»[142]. Конечно, полностью отрицать влияние запретительных мер в отношении движения нельзя. Они действительно замедляли и затрудняли его развитие, несмотря на то что соблюдались не всегда строго и оставляли возможности для деятельности.

Но только такое объяснение видится излишним упрощением. Оставим за рамками проблему «национального угнетения» и угнетения вообще. Как известно, Российская империя была страной весьма своеобразной: русский народ (великороссы) не был типичным имперским «народом-господином» и не имел правовых, экономических и социальных преимуществ перед народами нерусскими[143]. Более того, Великороссия не имела практически никаких привилегий, а великорусское крестьянство (по сути, подавляющая масса населения), которое, казалось бы, является «коренным», «государственным» народом, было поставлено по сравнению с ними даже в худшие условия и подвергалось более тяжелым формам эксплуатации, чем многие «некоренные» народы империи[144].

Поиск «украинцев» как национального коллектива глубоко в истории тоже вызывает известную долю сомнения по причине отсутствия такового. Примордиалистский подход, получивший «зеленую улицу» в значительной части украинской историографии, по сути является одной из составных частей идеологии движения, возводящей этнический принцип в самоцель и делающей его высшим критерием истинности. Любой этнократизм ищет свое идеологическое обоснование в прошлом. Только с точки зрения непрерывности существования «украинцев» как национального коллектива с определенным набором именно «украинских» черт, сознаваемых как символические ценности, процессы XIX – начала XX в. можно считать «национальным возрождением», пробуждением этого коллектива от долгой спячки, вызванной, ко всему прочему, враждебными действиями извне. Сложение такового коллектива, обладающего помимо специфических черт еще и государственностью, а также современной структурой общества – продукта индустриальной стадии его развития, следует отнести к самому концу XIX – первой трети XX в. Прав украинский исследователь Г. В. Касьянов, утверждая, что «и по содержанию, и по форме украинское “национальное возрождение” было именно созданием украинской нации»[145] и толчок к развитию данного процесса был во многом дан субъективными, приходящими факторами, а не «объективным» изначальным существованием «украинской» общности.

Более предпочтительным видится иной подход к проблеме. Как представляется, относительная слабость движения и, как его следствия, малочисленность и явно недостаточное укоренение украинских идей в массах (а это превращалось в причины его слабости) проистекали именно из противоборства украинского проекта с русским. Даже несмотря на то что последний проводился в жизнь далеко не так последовательно и настойчиво, как это было бы нужно для его утверждения в качестве единственно возможного. Русская государственность, русская культура были теми полюсами, которые постоянно притягивали к себе, вовлекали в свою орбиту выходцев из Малороссии начиная уже с XVII в. Вклад последних был настолько велик, что и государственность, и культура, и русский литературный язык являлись действительно общерусскими феноменами.

Это не было «оттоком кадров» или, тем более, «утечкой умов», ибо не воспринималось таковым. Малорусское население – и простые люди, и привилегированные слои – не мыслили категориями самостоятельной государственности и не считали Россию чужой (что было свойственно позднейшим украинским националистам). А многие были сознательными сторонниками идеи единой Руси и обоснованно полагали, что они вместе с великороссами и белорусами составляют единый державный народ. Это был естественный процесс служения своим (настолько близким, что, в отличие от польских, не воспринимавшимся иностранными и чужими) культуре и государственности. И даже революционная борьба с самодержавием опять же предполагала принятие общероссийской системы координат. И этот принцип действовал на протяжении всего периода нахождения малорусских земель в составе России.

Деятельное участие малороссов в культурной, экономической, политической жизни общего государства и отношение к этому как к чему-то естественному и нормальному не могло не сказаться на количественном и, что не менее важно, качественном составе украинского движения. Маргинальность политического украинства признавали и сами активисты движения. «Неудачники всякого рода и люди, выброшенные из житейской колеи, обнаруживают у себя возникновение симпатий к украинской идее»[146], – писал журнал «Украинская хата». Ситуацию усугубило еще и то, что действовать общерусскому и украинскому проектам, утверждать общерусскую и украинскую идентичность приходилось на одном и том же поле и бороться за одно и то же население, превращать одни и те же объекты религии, культуры, истории в символические ценности «своей» национальности. Все это сопровождалось идейной борьбой, прежде всего внутри самого малорусского этноса.

Национальные движения не являются каким-то особенным российским изобретением. Без них не происходило становление ни одной национальной общности. И так же, как неповторимы эти общности, неповторимы и судьбы движений, их облик и индивидуальные черты. Тем не менее у всех этих движений есть и общие моменты, позволяющие их квалифицировать как таковые. Сравнительно-типологическое изучение украинского движения не входит в непосредственный круг наших задач. Однако на одном из его аспектов следует задержать внимание. В отличие от национальных движений других славянских народов (как наиболее близких и схожих) украинское движение оказалось в весьма непростом положении. Оно целиком и полностью было построено на отрицании и противопоставлении главным образом всему русскому: русской культуре, государственности, истории, языку и т. д. Это можно назвать отрицательной доминантой. Здесь речь идет не о нравственной оценке, а о способе мироощущения и поведенческих нормах, которыми руководствуется какой-либо общественный коллектив.

Этническая близость между малороссами и великороссами была настолько тесной, что делала тот этнический фундамент, на котором основывается любое движение, довольно расплывчатым. Выдающийся ученый-славист Любор Нидерле, чех по национальности, оценивал эту близость следующим образом. У малороссов[147] и великороссов «столь много общих черт в истории, традиции, вере, языке и культуре, не говоря уже об общем происхождении, что, с точки зрения стороннего и беспристрастного наблюдателя, это – только две части одного великого русского народа»[148].

Эта близость, в частности, выражалась в трудности определения их этнических границ. По классификации, которую предложил польский исследователь Ю. Хлебовчик, такой тип культурно-языкового пограничья, при котором этнические границы между соседними этносами оказываются размытыми, называется «переходным». Размытость возникает из-за высокой степени этноязыкового родства между данными этносами, на базе которого возникает и развивается генетическое двуязычие населения переходного пограничья, двуязычия как массового феномена, как общественного (а не лично-индивидуального) процесса. В таком случае между этносами отсутствует четкая демаркационная граница, и последняя существует в виде довольно широкой переходной зоны, в которой наблюдается нарастание или сокращение числа тех или иных этноязыковых черт[149]. При определенных условиях двуязычие и культурная диффузия этносов могут послужить факторами, определяющими национальное развитие данного населения. Именно таким было (и является в настоящее время) пограничье между великороссами, малороссами и белорусами, в отличие, скажем, от пограничий между западно– и центральноевропейскими народами (или даже поляками и украинцами), относимых к пограничьям «стыковым». В случае с польско-украинским пограничьем определяющую роль играли религиозные различия (католики-православные и даже католики-униаты). Общность происхождения, этническая, культурная и языковая близость в известной степени затрудняли выделение особой украинской идентичности как антитезы идентичности общерусской и даже долгое время ставили (и отчасти продолжают ставить) ее под сомнение. И хотя украинская идентичность все же завоевала себе право на существование, далось это ей в нелегкой борьбе, отнимавшей немало времени и сил, когда постоянно приходилось доказывать, в том числе самим себе, правоту и обоснованность отстаиваемого дела.

Еще одним следствием отрицательной доминанты украинского движения стала его растущая радикальность, антироссийская и антирусская направленность. Чтобы в этом убедиться, достаточно ознакомиться с источниками, ведущими свое происхождение из самого движения. Характерна, например, следующая выдержка из журнала «Украинская хата» (1912. № 6): «Если ты любишь Украину, ты должен пожертвовать любовью к другим географическим единицам. Если любишь свой язык, то ненавидь язык врага… Умей ненавидеть. Если у нас идет речь об Украине, то мы должны оперировать одним словом – ненависть к ее врагам». И далее: «Возрождение Украины – синоним ненависти к своей жене московке, к своим детям – кацапчатам, к своим братьям и сестрам кацапам, к своему отцу и матери кацапам. Любить Украину – значит пожертвовать кацапской родней»[150]. Ненависть к России – и как к политико-государственному организму, и как к историческому пути и духовному опыту – стала альфой и омегой идеологии и практики украинского движения, его объединительным механизмом, мерилом отношения к текущей жизни, важнейшей составляющей психологии его адептов.

«“Украинцы” (здесь имеется в виду не народ, а адепты украинского национального движения. – А. М.) – это особый вид людей. Родившись русским, украинец не чувствует себя русским, отрицает в самом себе свою “русскость” и злобно ненавидит все русское. Слова: Русь, русский, Россия, российский – действуют на него как красный платок на быка. Без пены у рта он не может их слышать. Но особенно раздражают “украинца” старинные, предковские названия: Малая Русь, Малороссия, малорусский, малороссийский… Все русское для них – предмет глубочайшей ненависти и хамского презрения»[151]. Такая характеристика психологии членов украинского движения, данная его противником – малороссом, при внимательном рассмотрении оказывается очень точной. История XX в. и наши дни лишь еще и еще раз подтвердила правоту этой психоэмоциональной характеристики.

Радикальность, антироссийская и антирусская направленность украинского движения, заложенные уже в самом его фундаменте, лишь проявлялись и становились все более яркими по мере развития движения и встававших перед ним трудностей в ходе борьбы за реализацию своего национального идеала. Относительная слабость приводила к неудачам, а те порождали отчаяние и озлобление, усиливая антироссийскую окрашенность движения. А это, в свою очередь, лишь укрепляло его отрицательную доминанту, формировало колоссальный комплекс неполноценности и провинциальности (провинциальности духа), ставший отличительной чертой приверженцев украинского движения (и которого нет у тех их соотечественников, что не порывали с русской культурой и исторической традицией). В перспективе это грозило выхолащиванием той положительной заряженности, направленной на конструирование своего национального фантома и превращения его в живой национально-государственный организм, которая есть и должна быть у любого движения, особенно национального. При таком положении украинский фантом мог быть сведен не к положительному идеалу, а к антитезе его «спарринг-партнера», к некоему антиорганизму, антинации.

Если провести некоторые аналогии, то по своей «отрицательной» направленности (здесь речь идет о механизме функционирования, а не об эмоциональных оценках) украинское движение можно сравнить с македонским национальным движением[152]. Действительно, во всех прочих случаях со славянскими национальными движениями имели место вполне выраженные потенциальные особенности, которые при соответствующей работе были способны превратиться в объективные характеристики национальной общности. Это либо отчетливый этнический фундамент (у чехов), либо конфессиональные (между сербами и хорватами) и языковые (у болгар) различия, либо различная государственная традиция (чехи и словаки) или их сочетания. Македонское же движение зародилось и действовало на отрицании болгарской и сербской (и греческой) национальных идентичностей. Правда, в данном случае противопоставление было двусторонним, что позволило адептам движения выработать некий промежуточный национальный тип. Такой вариант, кстати, был возможен для русинов Галиции, имевших серьезные предпосылки для выработки собственной, галицийской, национальной идентичности на противопоставлении польской и общерусско-малорусской. Но этого не произошло, и там утвердились принцип соборности Украины (две территории – одна нация) и идентичность украинская. Хотя этнические, культурные, ментальные различия между бывшей русской и австрийской частями Украины сохраняются до сих пор, так как были закреплены в решающий период украинского нациотворения – в 1920–1930-х гг. В немалой степени именно они задерживают и усложняют создание в современной Украине монолитного в национальном отношении общества.

Таким образом, ключевая причина относительной слабости и немногочисленности украинского национального движения и его недостаточного укоренения в массах крылась в его характере как движения не «созданного» на базе этноса с довольно отчетливыми субъективными признаками («этническим фундаментом», языком, религией, исторической памятью), а скорее «выделяющегося» из более крупного организма, сложившегося или находящегося на стадии формирования и своей основой имеющего этнос с гораздо менее ярко выраженными признаками. Возникшая как результат этого отрицательная доминанта движения, к тому же односторонняя, только затрудняла национальное строительство.

Все это, конечно, так. Но при этом не следует забывать, что слабость движения, в частности его влияние среди населения, была именно относительной. Хотя и медленно, но утверждалась в массах и украинская самоидентификация. Национальные идеи были просто чем-то отвлеченным от реальных проблем «земной» жизни. К тому же даже принятие украинской идентичности еще не означало полного противопоставления как России, так и русскости, хотя уже и не в таком виде, в каком она могла бы быть при торжестве проекта Большой русской нации. Иными словами, от принятия украинской идентичности широкими массами (именно ими) до превращения ее в некую символическую, определяющую мировоззрение категорию (то есть до ее «национализации») лежала определенная дистанция.

Украинское движение обладало еще одной весьма важной чертой: оно было активным и деятельным (и здесь маргинальность ему только помогала). К нему примыкали те, кто разделял определенные взгляды и был им предан. Длительный путь становления и развития движения научил его сторонников самоорганизовываться и надеяться прежде всего на собственные силы и средства. Это ценное качество проявилось сразу же после Февральской революции и позволило украинскому движению не растеряться в новых условиях и приступить к достижению поставленных им целей, а также начать наверстывать все, что оно не успело достичь до революции. Не менее важно то, что никакая активность не могла бы компенсировать неподготовленность движения к политической борьбе. А украинское движение, несмотря на свою, вызванную внешними и внутренними причинами, относительную слабость, оказалось все же готово принять вызов, брошенный мировой вой ной и революцией. Это и стало итогом и главным достижением его предыдущего развития.

Итак, к революции 1917 г. украинское национальное движение подошло уже достаточно сформировавшимся идеологически и оформленным организационно, в том числе в политические партии. Им были разработаны основы литературного языка, выработана национальная концепция истории «украинского народа». Время от времени выдвигались определенные требования в национально-культурной и политической сферах. Движение вплотную подошло к вопросу о формах национально-государственного устройства Украины. Главное – ему удалось утвердить в общественном и, отчасти, народном сознании идею особой украинской идентичности и закрепить такие связанные с самосознанием национально-политические понятия, как «Украина», «украинцы» и т. п., которые все больше начали наполняться этническим содержанием.

Вместе с тем многие процессы – элементы национального строительства – не были закончены. Так, создание литературного языка было далеко от своего завершения. Аналогичное положение сохранялось и в области культуры. Находились в зачаточном положении, а подчас и вообще отсутствовали некоторые структурные подразделения движения (в церкви, армии, системе среднего образования), без которых существование полноценного национального коллектива было немыслимо. А главное, не было государственности, без которой нация, как социально-политический феномен, не может считаться таковой. Не было готово стать нацией и общество. По-прежнему актуальными оставались слова М. Грушевского, сказанные им несколькими годами ранее. Он говорил, что задачи украинского движения состоят в том, чтобы вывести украинство России «из рамок этнографической народности» и сделать его «политическим и экономическим фактором, приняться за организацию украинской общественности как нации», ибо потеря воли и времени может затормозить дело «на многие поколения»[153].

В таком виде застали украинское движение Первая мировая война и революция, полностью изменившие условия, в которых оно до этого развивалось, и заставившие его адептов корректировать свои цели, приоритеты, практическую деятельность.

По своим организационным формам, размаху, идейной направленности советский период в деятельности украинского движения довольно сильно отличается от дореволюционного. Логика развития советского периода жизни движения вытекает из нескольких лет революции. Оттуда берут начало многие общественные процессы, в полную силу проявившиеся в 1920-х гг., особенно в их первой половине. Поэтому следует показать основные моменты развития движения в 1917–1920 гг. При этом акцент следует сделать не на изложении конкретных событий, коими был так богат этот бурный период. Гораздо важнее постараться определить, что в целях, стратегии и тактике движения осталось прежним, а что изменилось и какое влияние это оказало на украинское национальное строительство.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.