Православная культура Московской Руси перед лицом ислама

Православная культура Московской Руси перед лицом ислама

В этой части исследования нас интересует самое риторика антиисламских и антимусульманских дискурсов русских памятников XVI–XVII вв., то, что иногда обозначают как «язык нетерпимости»[432].

Касающаяся мусульман и ислама терминология наших источников позволяет без больших затруднений увидеть основные элементы, из которых этот «язык нетерпимости» складывался. В «Послании на Утру» митрополита Вассиана Рыло[433] мусульмане – это «безбожные варвары», «безбожное бесерменство», «супротивныа врагы», «сыроядцы», «окаанныи сыроядци», «безбожный сей агарянский язык»; «окаянный Батый, иже пришед разбойнически и поплени всю землю нашу»; его преемник – «мысленый волк, еже глаголю страшливый Ахмат»; задача Ивана III – «оборонити свое отчьство от бесерменьства».

В анализируемом ниже «Летописце начала царства…» о мусульманах говорится в таких оборотах: «да просияет вера православная, да потребится вера безсерменская»; «безсерменское пленение и работа от безбожных Казанских Тотар»; «бысть злая от безбожных Казанских срацын»; «нечестивые варвары», «безбожные казанцы».

Митрополит Макарий в 1552 г. употребляет выражения «на супостат ваших»; «против супостат твоих, безбожных Казанских Татар, твоих изменников и отступников, иже всегда неповинне проливающих кровь» христианскую и оскверняющих и разоряющих святые церкви; «на супостат ваших, поганых язык Измаителска роду», «сопротивныя супостаты»; «против безбожных Агарян». Для Сильвестра мусульмане – это агаряне, или «заблудшие агаряне», «злолютые враги» и кровопийцы[434] и проч.

Вместе с тем русские тексты (как летописные, так и собственно религиозные) странно равнодушны к собственно религиозной стороне исламских традиций, о чем недавно напомнил П. Бушкович[435]. Хорошо известно и в высшей степени двойственное отношение к туркам, татарам и исламу Ивана Пересветова; еще более двойственное – Афанасия Никитина. В целом амбивалентность древнерусских и старомосковских дискурсов, касающихся мусульман и ислама, пока еще ожидает специального углубленного изучения.

Характерный памятник антиисламской риторики – «Летописец начала царства…»[436]. Начальная часть «Летописца…» посвящена в огромной степени именно отношениям с Казанским ханством и Ногайской Ордой. Возьмем, например, несколько текстов, напрямую относящихся к «казанским походам».

В статьях летописи, относящихся к 1549 г., говорится, что царь не мог терпеть неверности казанских клятвопреступников и поэтому предпринял поход на Казань. При этом он шлет за митрополитом Макарием. Макарий и Савва, владыка Крутицкий, прибыли «своим собором во Владимир», и митрополит благословил Ивана Васильевича «на земское дело идти на клятвопреступников Казанцов»[437]. В своем поучении митрополит говорит, что царь «идет на свое дело и на земское x Казани и дела своего земского беречи, сколько ему милосердый господь бог поможет и пречистая». Тех, кто внимает поучению, Макарий призывает послужить царю «веледушно сердечным хотением» и постоять «за святые церкви и за православное крестиянство». Он призывает подвизаться «ради Христова стада» и «своего ради венчяния от мздовоздателя бога, а от земнаго царя честь восприяти». Государь же «вас за службу хочет жяловати и за отечество беречи», и ему нужно служить, «сколько вам бог поможет», связываясь «любовью нелицемерною» и «противу врагом стати мужествении». В остальной части поучения про татар и ислам ни сказано более ни слова, но развивается единственная тема – призыв отказаться от местнических споров во время похода.

Предпринятый поход оказался неудачным, армия отступила, царь остановился на Свияжском устье, и бог, видя «благоутробие его и веру велию и подвиг православныя его ради веры», вложил ему свет благоразумия, «да просияет вера православная, да потребится вера безсерменская на том месте, да утвердитса церкви божия, да просияет благодать божия спасителная на месте скверне»[438]. Поэтому решено строить Свияжск, чтобы «тесноту чинить Казанской земле». Для обсуждения идеи царь призывает наряду со своими воеводами и Шигалея (Шах-Али), и казанских князей (большинство среди них были мусульманами), которые вместе с ним осаждали Казань. Совет, включавший, таким образом, и мусульман, решил, где стоять городу и где «церквам святым стояти…».

Помещенная под 1551 г. «Повесть о поставлении града Свияжского» выдержана в том же духе. Строительство города рассматривается как божья милость, связанная с освобождением «православного крестиянства от безсерменскаго пленения и работы от безбожных Казанских Тотар»[439]. Решение о новом походе на Казань представлено как ответ на «сарацинские злодеяния»: «Велики бо в благочестии царь государь князь велики Иван Васильевич всея Руси виде бо крестиянство пленено и многие крови крестиянские проливаемы и многим церквам святым запустение, от кого убо сия бысть нестерпимыя беды. Глаголю же, яко вся сия бысть злая от безбожных Казанских срацын». Царь не может терпеть такого положения дел («не терпе убо и она благочестивая и богом возлюбленная благочестиваго царя нашего душа в сицевых бедах крестиянству бытии, в плену») и говорит себе, что бог «устроил» его на этой земле царем и пастырем православных, вождем и правителем, который должен править людьми бога в православии без колебаний, и поэтому свой долг он видит в избавлении «пленных раб» «из рук поганых; воистинну бо сей есть пастырь добрый, иже душу свою пологает за овца»[440]. Поэтому царь стал думать с боярами, как «Казанью промышляти», призвал казанских князей, которые ему служили («Кастрова князя с товарищи»), и других казанских князей, и «царя Шигалея». В поисках решения царь идет в Успенский собор, молится, плачет у иконы Пречистой Богородицы, просит благословения митрополита, который в ответ произносит речь о «работе Казанской» и благословляет Ивана Васильевича «подвизятися за благочестие, за порученную тебе от бога паству, якоже тя святый дух наставит, да не расхитят безбожнии волцы порученных ти овец»[441].

Далее речь идет о битве у Свияжска, о черемисах («горни люди, Чюваша и Чермиса»), о посаженном на казанский престол Шигалее, и все вложенные в уста Ивану и митрополиту Макарию речи сводятся к двум мотивам: «постоять за православие» и «отомстить предательство» части казанцев. Ни разу не упомянуты ни Мухаммад, ни агарянская вера, и только изредка слово «агаряне» появляется в данном контексте. В какой-то момент, участвуя в борьбе группировок в Казани, русские послы побуждают одного из татарских лидеров выступить против врагов Москвы, на что тот отвечает: «бусурман де есми, не хочу на свою веру стати, а государю своему царю и великому князю изменити не хочю же»[442].

Какая же религиозная мотивация приписана Ивану IV? Царь в ходе обсуждения дел просит, чтобы бога молили «о освобождении православного крестиянства и о победе на враги»[443]; в другой момент, глядя на икону Богоматери, царь «глаголет»: «Боже, сотворивый небо и землю и вся, яже суть твоя создания и ведый ты, человеколюбец тайная человеком, ничто есми иное помышлях, но токмо покою крестиянского. Сее же враги креста твоего злые Казанцы на ны что иное упражняются, но токмо снедати плоти раб твоих сирых и поругати имя твое святое, его же не могут знати, и осквернити святыя церкви твоя. Мсти им, владыко. По пророку реку: не нам, господи, не нам, но имени твоему даждь славу, настави нас, господи, на путь спасения и даруй ми пострадати за имя твое святое и за порученное от тебе християнство»[444] и потом добавляет: «никак не могу терпети крестиянства гиблюща, еже ми предано от Христа моего»[445]. С одной стороны, ничто не мешает квалифицировать такого рода высказывания как идеологию «крестового похода», а с другой – в них речь не заходит ни об обращении мусульман в христианство, ни о необходимости борьбы в ними уже по одному тому, что они – мусульмане и «враги креста Христова».

Далее речь идет о вступлении воевод в Свияжск, перед которым царь в очередной раз обращается к митрополиту Макарию. Тот советует царю совершить молебны, освятить город водой и крестом, велит изъять на время из хранилищ мощи московских святителей и проч., и в этом контексте в составе «Летописца…» фигурирует послание Макария в Свияжск[446].

Казалось бы, в таком тексте, как послание митрополита Макария к русской армии в Свияжск, незадолго до «Казанского взятия» (май 1552 г.) не может не быть агрессивной антиисламской пропаганды. Но, как ни неожиданно, ее мы в источнике не находим. Макарий шлет благословение в новый Свияжский град, царю, воинству и всему «христоименитому народу»; призывает к городу милость Божию и помощь чудотворцев, просит Бога благоволить этому граду – чтобы «свершися град сей, и наполнися народа многаго людскаго, и всякого блага исполнися», а также даровать «благочестивому Царю нашему и всему его христолюбивому воинству светлую, без крови, победу на вся сопротивныя супостаты». Макарий радуется тому, что победа почти одержана, что Казанское ханство почти покорено, а другие соседи Руси предлагают мир, что «множество христианского плена» освобождено. Макарий очень многословно призывает возблагодарить господа, чтить заповеди, «храниться» пустых бесед, не позволять другим сбиваться с истинного пути и не допускать содомского греха[447] и рассуждает о соответствующих вопросах. Далее говорится о том, что недостойным поведением мы навлекаем на себя неприязнь, и поэтому в казанской земле начались бунты против русской власти. Когда речь заходит об епитимьях, эта тема оказывается никак не связанной с войной, которая ведется против мусульман (отложив гордость и неправду, «от духовных отец епитимиями исправляющее себе, и слезами и милостынею очищающее: и тако прощение грехов получите, и Бога милостивого обрящете»[448]), и перерастает в тему добродетели и прощения, и лишь в самом конце мы встречаем абстрактно-воинственную «антимусульманскую» экскламацию: «вперед бы есте подвизалися, с Божие помощью, храбрьски и мужски, за святыя церкви и за нашу святую православную веру, против безбожных Агарян», т. е. следуя приказам царя и снискивая тем самым божию милость.

Что же касается самого «Летописца…», то, по словам его автора, в июне 1551 г. царь, собравшись в поход, приходит к своей жене Анастасии, чтобы произнести большую речь по поводу предстоящей войны.

«Яз, жено, надеюся на вседержителя и премилостиваго и всещедраго и человеколюбиваго бога, дерзаю и хощу идти противу нечестивых варвар и хощу страдати за православную веру и за святые церкви, не токмо до крови, но и до последнего издыхания. Сладко бо умрети за православие, ни есть смерть еже страдати за Христа, се есть живот вечный; сие страдание принта мученицы и апостоли и прежни благочестивии цари и сродници наши, и за то от бога прияша не токмо земное царство и славу и храбрьство на супротивныя и страшнии врагом своим быша и многолетний славни на земли пожиша» – и далее развернуты рассуждения именно на эту тему – тему радости и веселия в страдании за Христа, в пребывании потом около ангелов и проч. Анастасии велено не скорбеть, пока царя не будет, а молиться, давать милостыню, в ответ на что Анастасия сначала горько плачет, рухнув на ложе, а потом произносит свою речь – в том числе и о том, что бог окажет милость тем, кто хочет положить душу свою «за православную веру и за православные христьяне», а потом, даст бог, из Поволжья принесут весть, как благочестивый царь «со всем своим христолюбивым воинством брався с нечестивыми и одолел и на свое царство здрав возвратися»[449]. Царь в ответ «целование дасть и отходит от нея».

Далее следует раздел «О походе», но поход начинается с похода в храм, с молитв, с обращения к Петру и Ионе, московским чудотворцам. Однако и следующая главка говорит не о самом походе, а «о благословении». Получая его, царь произносит очередную речь (о помощи сил небесных и проч.), прося, чтобы бог призрел бы люди своя и «подал бы нам помощь и утвержение и не предал бы нас врагом нашим и многое христьянство, томимое безбожными казанцы, свободил и сотворил бы нам помощь, яже его воля святая»[450]. Митрополит и владыки в ответ восклицают: «подобает убо тобе, царю, за порученное стадо мужествене стояти и данный ти талант умножити, да не наречешися наимник, но истинный пастырь, иже душу свою предаеши за овца. Но токмо, царю, нас сирых на кого оставлявши. О добрый пастырю, свет очию нашею, камо идеши».

Государь же «глаголет» им: «На пречистую упование и надежу все возлагаем, да на ваши святые молитвы уповаю, просите и приимете». Митрополит благословляет царя, осеняет его крестом, дает «о Христе целование». Посвятив очередную главку теме «вседания царского на коня», летопись переходит к очень подробному описанию передвижения царя, его двора и армии в Коломенское, устроенной там трапезе и дальнейшему перемещению в сторону Казани. Раздел «О царском походе» открывается рассказом о том, как царь всех утешает для начала «словесы надеянием»: «Имамы на бога упование да и на свою правду, пред Крымским есмь царем ничем неповинен, он, рыкая, хочет поглотити христьянство, но милосердый бог сотворил, елико хощет», и проч.[451]

Обратимся к еще одному тексту, передающему риторическое и идеологическое обрамление практик, связанных с присоединением Казанской земли. Это послание митрополита Макария царю и русскому войску, датируемое июлем 1552 г.[452]

Макарий шлет царю благословение от себя и всех священных соборов, молится за здравие царской семьи, бояр, воинов, о «людех православных, иже поборающих по благочестии, и о нынешнем подвизе вашем…». Подвиг состоит в том, чтобы вести войну против казанских татар, которым даются такие определения, как «супостаты», «безбожные», «изменники», «отступники», и вменяется в вину неповинное пролитие христианской крови и осквернение и разорение церквей. Соответственно царь и его воинство подвизаются «за святыя Божия церкви и за всех православных християн, неповинне в плен веденных, и разхищенных, и всяческими бедами от них томимых, и многообразными страстьми оскверненных» и за христианскую веру, сияющую, «как солнце в державе царя и во всей Поднебесной». Именно на православную веру (не на государство, страну и народ как таковые) покушается дьявол, поднимая на нее лютую брань при помощи «поганых» царей Крыма и «их пособников поганых язык, Крымских и Казанских Татар», которые непременно попадут в ад. Макарий и все «смирении богомолцы твои…» молят о помощи и самого бога, и архангела Михаила, «истинного заступника и поборника на поганых язык». В этом фрагменте послания казанские татары названы не только супостатами, но и «погаными языками Измаителская роду». Далее говорится о необходимости повиноваться воле царя, «храниться» от гордости, лихоимства, блуда и пьянства, «сохранять веру и чистоту и брак» и храбро «подвизатися за истину». Кроме того, если придется претерпеть от «супостат», следует не мстить, а принять «венец страдания», «до крови пострадати» за христианскую веру, и именно за «пролитие своея крови» участникам войны с мусульманами обещано прощение всех грехов. В ответном послании Ивана, в том же июле 1552 г., сообщается о движении в сторону Казани и о том, что войско молится, «чтобы путь нам был мирен и немятежен» и бог «и враги бы наша иноплеменныя в покорение и во умирение привел», сподобил бы нас вернуться с избавою христианской «в свое отечество»[453].

Еще один текст, в котором, казалось бы, непременно должна быть развернута антиисламская риторика, – это упомянутое выше послание известного персонажа эпохи Ивана Грозного Сильвестра к князю Александру Борисовичу Горбатому, казанскому воеводе[454].

Послание было написано вскоре после взятие Казани, и в нем в очень возвышенном стиле пространно говорится о необходимости утверждения православной жизни в Казани и о прославлении православия. Звучит в послании и мотив крещения мусульман, но – как именно он звучит?

Иван Васильевич уподоблен императору Константину и поэтому бог на его стороне; он вооружился божественной силой и «всеоружством Животворящего Креста, и безчисленая варварьская нахождениа и против ополчениа крепце победи, и град Казань разори своим благородием и вашим храбрством, и врагов своих до конца погуби», а теперь претерпевает скорби по своему православному царству. Вы, пишет Сильвестр, подражаете царю и «сугубы добродетели сотвористе своим воинствованием, ово супостатом страшни показастеся, ово мудрованиа всего воинства своего бодренейше и зело храбрствено сотвористе». Но подражать царю нужно не только воинской доблестью, но и милосердием к побежденным. Эта мысль проиллюстрирована параллелью с Давидом, который после победы над Саулом никак не мстил своему бывшему угнетателю. В этом царь Иван Васильевич вполне подобен Давиду: «каково наветование от врагов своих подъят, и како ратоваша многа лета на царство его Крымский царь и Казанский, и Наган, и колико неизчетны пролияша крови Христианския: и что творяше благочистивый он Самодержец? Егда живым сущим врагом его, мнозими дарми добле сих утоляще, аки ничтоже от них стража; умершим же оним, гневом Божиим, различными казньми, на детех их благодательство показует», – и под этим Сильвестр понимает приближение ко двору крещеных потомков казанских ханов: «не сына ли Сафа-Киреева, Царя Анигирея, нареченнаго во святом крещении Александра, в полату свою введь, не единотрапезна ли того у себе сотвори?» – и крещение царевича представлено как отеческое благодеяние царя. Все это – выражение любви к врагам, и эта тема развита в послании[455].

Напомнив о боях за Казань, и о пленении многих татар и черемисов, и о «низвержении» «древней злобы», Сильвестр возглашает: «Ныне убо собнови Православный Царь град сей, Казань, Христианским законом, а Огорянский попра»; Казань теперь украшена церквями, в ней совершается литургия, царство Казанское царь вручил тебе, дабы его блюсти и хранить от врагов – как «Господь преда Моисею Израилтян». Сильвестр многословно призывает адресата просить у бога помощи и мудрости, соблюдать послушание, чистоту души, заповеди милосердия и проч., приводит как пример для подражания Иосифа в Египте, после чего, наконец, обращается к теме устроения религиозной жизни в Казани: «Еще воспомяну ти, любимче: вручи тебе Благочестивый царь сие Казанское Царство великое, и все Христолюбивое воинство, и многоименитый народ, верни и невернии, також и град Казань, со окрестными веси, в нем же святыя, божественныя церквы и освященный собор, и все Христоименитое исполнение Христианскаго праведнаго закона утвердити и укрепити во благочестии, и во исправлении»[456]. Но что же именно предполагается делать? Воевода должен следить за тем, чтобы церковное благочиние «исправлялось бы» по уставу (по соборному уложению, а книжка есть в Свияжске, пишет Сильвестр). Воеводе же сообщается, какими качествами должен обладать епископ города, и разворачивается целый ряд пространных поучений о богоугодной жизни адресата, в том числе долго и возвышенно говорится о праведном суде. И лишь в самом конце обширного и красноречивого рассуждения о суде Сильвестр формулирует, наконец, процитированный выше весьма абстрактный призыв молиться об обращении «агарян» и «черемис» и «просвещать» их «святым крещением».

Еще более релевантна также упомянутая выше правительственная инструкция, данная первому казанскому архиепископу Гурию[457].

Восемью годами позднее, в послании ногайскому хану (бею) Исмаилу, доставленном из Москвы от имени Ивана IV, мы находим еще более выразительную и удивительную идеологическую и в каком-то смысле «теоретическую» формулу отношения к исламу и мусульманам. «А у насъ в книгахъ крестьянскихъ писано николи не велено силою приводити к нашей вере; но хто какову веру захочетъ, тот такову веру и веруетъ. А тому Богъ судитъ в будущей векъ хто веруетъ право или не право; а человекомъ того судити не дано. А у насъ в нашей земле много мусулманского закону людей нам служитъ, а живутъ по своему закону»[458].

Добавим, что знаменитая «Казанская история», составленная в конце XVI в., известная по сотням списков и повествующая о казанских походах и взятии города в 1552 г., дает иногда противоположные оценки казанским татарам. «В некоторых частях повествователь обнаруживает горячее сочувствие к казанцам, которое, впрочем, легко соединяется с осуждением их же»[459]. Давно замечено сходство «Казанской истории» и «Повести о взятии Царьграда», так что русские оказываются поставлены в параллель с «агарянами», берущими Константинополь, а казанцы соответственно исполняют противоположную функцию.

Таким образом, «язык нетерпимости» русских текстов времени «Казанского взятия», с точки зрения сопоставления с характерными и общеизвестными западнохристианскими аналогами, весьма причудлив, и если нетерпим, то не в том смысле, в каком обыкновенно принято говорить о религиозной нетерпимости. Есть ли основания квалифицировать этот язык как язык «крестовых походов» и программы насильственного обращения «агарян» в православие? Этот вопрос нуждается в более подробном и именно компаративистском анализе, который предстоит проделать в будущем.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.