Глава VI Поворот к террору. «Заговор" конюшего И. П. Федорова-Челяднина.
Глава VI
Поворот к террору.
«Заговор" конюшего И. П. Федорова-Челяднина.
Меры, проведенные в жизнь после Земского собора, с очевидностью показали, что правительство не намерено прислушаться к требованиям земского дворянства относительно отмены опричнины. Но после выступления членов собора власти не могли полагаться на одни только репрессии и старались укрепить опричнину изнутри путем расширения её территории и упрочения социальной базы.
К августу 1566 г. царь забрал в опричнину обширную прикамскую вотчину купцов Строгановых[1476]. Последний крупный центр соляных промыслов на востоке страны был включен в состав опричнины[1477]. Правительство получило возможность использовать для финансирования опричных мероприятий громадные денежные богатства Строгановых[1478]. В свою очередь, оно оказывало полную поддержку Строгановым в деле колонизации новых земель в Приуралье[1479].
В феврале — марте 1567 г. царь взял в опричнину обширный Костромской уезд[1480]. Кострома принадлежала к числу тех городов, которые вошли в состав Московского государства с момента его образования. Отличительной чертой уездного землевладения было почти полное отсутствие крупных княжеских вотчин и наличие развитого дворянского землевладения. При наборе опричников в Костроме правительство руководствовалось теми же принципами, что и при наборе опричной тысячи. Предпочтение оказывалось худородному провинциальному дворянству. В опричнину не попали представители местной нетитулованной знати («великие» Сабуровы и Карповы) и многие дворяне, входившие в старый двор[1481]. Земли, конфискованные при «переборе людишек», передавались опричникам[1482]. Подлинные записи Разрядного приказа позволяют установить, что в результате опричного пересмотра примерно 2/3 местных служилых людей вошли в опричнину.
Численность дворян по разрядам[1483].
Включение Костромского уезда в опричнину имело исключительно важное значение. В состав опричного дворянского войска вошли новые контингенты, в результате чего его численность сразу увеличилась с 1000 до 1500 человек[1484].
Вслед за Костромой в опричнину вошла территория бывшего Старицкого удельного княжества[1485]. На опричную службу перешло несколько десятков старицких дворян[1486]. Одновременно царь забрал в опричнину несколько улиц и слобод в Москве[1487].
Правительство не только расширяло границы опричнины, но и с лихорадочной поспешностью укрепляло важнейшие опричные центры, строило на территории опричнины новые крепости и замки. Наиболее крупные строительные работы велись в Вологде, где намечено было соорудить грандиозный каменный Кремль, который по размерам не уступал бы московскому[1488]. Царь всячески торопил строителей и в феврале 1567 г. лично выехал на север «досмотрити градского основания на Вологде и всякого своего царского на Вологде строения»[1489].
В то же время была значительно укреплена Александровская слобода, служившая второй опричной столицей[1490].
При учреждении опричнины Грозный задумал построить «особный» двор в Кремле на месте, где располагались хоромы Старицких, митрополита и царицы. Однако через год он решил вынести двор за пределы земского Кремля, или, как тогда говорили, «за город»[1491]. В течение полугода в опричной половине Москвы за Неглинной был воздвигнут сильно укрепленный замок[1492]. Новую царскую резиденцию окружала мощная стена, на 1 сажень от земли — из тесаного камня и еще на 2 сажени — из кирпичей. Выходившие к Кремлю ворота были окованы железными полосами и украшены фигурой льва. Раскрытая пасть льва была обращена в сторону земщины. Шпили замка венчали черные фигуры двуглавых орлов. Днем и ночью несколько сот опричных стрелков несли караулы на его стенах[1493].
Перенесение царской резиденции из Кремля «за город» в опричную половину столицы вызвало всевозможные толки. По этой причине Грозный поручил своим дипломатам разъяснить за рубежом причины необычного решения. На вопрос «чего для государь... царь и великий князь за городом поставил двор», послы должны были заявить в Литве: «Царь и великий князь велел себе поставите двор за городом для своего государского прохладу»[1494]. В случае, если бы литовцы вздумали говорить, что «государь дворы ставит розделу для и для того кладучи опалу на бояр», послам предписано было заявить в категорической форме, что «делитца государю не с кем»[1495].
Официальные разъяснения в Литве невольно выдали истину. Царь покинул Кремль и перенес резиденцию «за город» из-за раздоров с боярством, чтобы надежнее отделиться от земщины.
Через полгода после выступления против опричнины членов Земского собора правительство в полтора раза увеличило численность опричного войска. Одновременно были сооружены мощные замки в Москве и Слободе и начато строительство мощной крепости в Вологде, в труднодоступных лесистых местах на наибольшем удалении от границ. Все эти военные приготовления не имели ничего общего с обороной страны от внешних врагов. Они с полной очевидностью показывали, что царь и его опричная дума более всего опасались внутренней смуты и готовились вооруженной рукой раздавить мятеж могущественных земских вассалов, роптавших на опричнину.
Призрак смуты породил в душе царя тревогу за собственную безопасность и вновь вернул его к мысли об отречении от престола. Во время одного из посещений Кирилло-Белозерского монастыря Грозный тайно призвал к себе игумена Кирилла и нескольких других монахов и известил их о своем желании принять монашество. Царь уверял старцев, что если ему действительно суждено будет постричься, то он изберет себе именно Кирилло-Белозерский монастырь[1496]. В 1573 г. царь напомнил кирилловским монахам содержание своей давней беседы с игуменом Кириллом. Установить время обращения Грозного в Кириллов помогают следующие факты. Известно, что в игуменство Кирилла царь трижды был на Белоозере: первый раз в 1565 г., затем в 1567 и 1569 г.[1497] Во время второго посещения в 1567 г. Иван пожертвовал монастырю 200 рублей, с тем чтобы монастырские власти устроили для него отдельную келью в стенах обители[1498]. Позже Иван прислал в Кириллов драгоценную утварь, иконы и кресты для украшения своей кельи[1499]. Пожертвование на келью в 1567 г. было, по-видимому, прямым результатом «сокровенной беседы» царя со старцами.
Несмотря на все старания сохранить в тайне содержание кирилловской беседы, слухи о возможном пострижении царя проникли в земщину и произвели там сильное впечатление. Пострижение Грозного и замена его на престоле кем-нибудь из его родственников казалась недовольному земскому боярству лучшим выходом из создавшегося положения. В качестве преемника Грозного все чаще и чаще называли его двоюродного брата кн. В. А. Старицкого.
* * *
Отношения между Россией и Литвой ухудшились после отъезда литовских послов из Москвы. Стремясь закрепить за собой Полоцк, русские выстроили на территории Полоцкого уезда опорные крепости Улу и Сокол[1500]. В ответ литовский сейм объявил о созыве «посполитого рушения» для войны с Москвой[1501]. Литовская шляхта отнеслась к войне с Россией без всякого энтузиазма. Военное положение Литвы в тот период было весьма сложным. С юга в ее пределы вторглись татары, в Ливонии происходили бои со шведами. Ввязываться в войну с Россией было в этих условиях по меньшей мере рискованно[1502]. Но литовское правительство не надеялось сокрушить противника силой оружия и строило свои расчеты главным образом на использовании внутренних трудностей Русского государства. Благодаря русским эмигрантам литовская рада была прекрасно осведомлена о трениях между опричниной и земщиной и старалась ускорить выступление недовольного земского боярства посредством тайных интриг. В период между мартом и маем 1567 г. король послал в Россию лазутчика с тайными посланиями к виднейшим руководителям земской Боярской думы[1503]. Лазутчик должен был проникнуть в Россию через Полоцк. Этот путь был кратчайшим. Литовский рубеж проходил в 20—30 верстах от Полоцка. Но еще важнее было то обстоятельство, что лазутчик вез тайные грамоты боярину И. П. Федорову, находившемуся на воеводстве в Полоцке в почетной ссылке[1504]. По замыслам литовцев, полоцкий воевода должен был помочь лазутчику пробраться в Москву и увидеться там с кн. М. И. Воротынским и другими руководителями земщины. Королевский лазутчик И. П. Козлов был некогда послужильцем Воротынских, что должно было облегчить литовцам соглашение с кн. М. И. Воротынским[1505]. По мнению литовцев, этот воевода, по милости царя просидевший три года в тюрьме на Белоозере, как нельзя более подходил к роли руководителя мятежа против Грозного. В тайном послании король Сигизмунд предлагал Воротынскому перейти в его подданство со всеми крепостями и населением Новосильско-Одоевского княжества[1506]. Он обещал передать Воротынскому все земли, которые удастся отвоевать у России благодаря службе самого удельного князя, т. е. благодаря вооруженному мятежу против царя[1507]. Король обещал Воротынскому, что незамедлительно пришлет ему военную помощь, своих «людей военных»[1508].
Помимо королевской грамоты Козлов должен был вручить Воротынскому послание от гетмана Г. Ходкевича. Гетман подтверждал обещание помочь Воротынскому немалыми войсками и казной и выражал готовность предоставить в его распоряжение самого себя и все свое имущество. Чтобы побудить Воротынского к измене, гетман указывал на гонения «без правды» на бояр, неслыханное разделение страны на опричнину и земщину, «жестокосердие неразсудительное» царя и т. д.[1509]
Помимо Федорова и Воротынского Литва рассчитывала привлечь к заговору других руководителей земщины, бояр кн. И. Д. Бельского и кн. И. Ф. Мстиславского[1510]. За несколько лет до того Бельский пытался бежать из России и получил от короля Сигизмунда II «опасные грамоты»[1511]. В 1567 г. литовское правительство предлагало Бельскому отъехать в Литву со всеми, кого он признает годными для королевской службы. Король обещал вернуть ему старинные владения Бельских в Литве и «сделать государем на своей земле». Аналогичное обещание получил и кн. И. Ф. Мстиславский[1512].
Планы вооруженного мятежа в земщине были разработаны в мельчайших деталях. В частности, предусматривалось, что финансировать заговор против Грозного будут английские купцы, ездившие по торговым делам в Вильну, Нарву и Москву и известные своими пролитовскими симпатиями[1513].
Как мы отметили выше, литовский лазутчик Козлов снабжен был тайными грамотами к полоцкому воеводе Федорову. От успеха переговоров с Федоровым собственно зависел исход всей литовской интриги. Согласится ли Федоров использовать весь свой громадный авторитет в думе для организации заговора, поможет ли привлечь к заговору других руководителей земщины или, напротив, отвернется от затеянной авантюры и выдаст лазутчика царю? В тайных грамотах на имя Федорова король Сигизмунд II и гетман Ходкевич настойчиво убеждали полоцкого воеводу «податься» в Литву. Гетман напомнил ему старые обиды (царь хотел «вчинити кровопроливство» над ним, теперь он «трудит» его своими службами в Полоцке), упомянул об известных всем симпатиях Федорова к польскому королю и обещал щедрые милости в случае отъезда его в Литву[1514].
Однако, в отличие от Курбского, Федоров не пожелал эмигрировать из России. Миссия Козлова потерпела неудачу в самом ее начале. Вероятно, лазутчик без труда пробрался в Полоцк. Границы в то время охранялись плохо. Но его свидание с Федоровым имело неблагоприятный для него финал. Конюший, по-видимому, выдал лазутчика властям. Царь в то время был в Вологде. Узнав о поимке шпиона, он выехал в столицу и был там уже 26 июня. В Москве он занялся розыском измены. Но следствие обнаружило отсутствие каких бы то ни было серьезных оснований к обвинению земских бояр в государственной измене. Спустя два месяца царь доверительно рассказал английскому послу Дженкинсону, что сначала он «весьма оскорбился» грамотами польского короля к боярам и английским купцам, но потом, в особенности из-за признаний лазутчика перед казнью, решил не придавать грамотам никакого значения, полагая, что «все это — козни польского короля, сделанные с намерением возбудить подозрения царя к английским купцам, а также вызвать обвинения различных его сановников в измене»[1515].
Царь не без основания полагал, что нити литовской интриги тянутся к Курбскому[1516]. Более того, он полагал, что именно Курбский был автором тайных писем к земским боярам[1517]. Интересно, что как раз в начале 1567 г. король осыпал Курбского милостями и пожаловал ему в полную собственность богатейшее королевское имение Ковель[1518]. Подобная мера должна была подкрепить щедрые обещания короля Федорову и прочим земским боярам[1519]. Вследствие подозрений против Курбского царь произвел строгое расследование и приказал руководителям земской Боярской думы составить ответ на литовские письма. Выше мы писали, что из всех боярских писем в Литву только письма конюшего И. П. Федорова, подписанные в Полоцке б августа 1567 г., были составлены, по-видимому, без всякого участия царя Ивана[1520]. Полоцкие послания рисуют их автора, как человека сдержанного и разумного: он всячески избегает «грубианства» по отношению к королю, которое могло бы вконец испортить дипломатические переговоры с Литвой[1521]. В то же время он с едким сарказмом высмеивает попытку литовских панов вмешаться в дела России: «Не бывало и того, чтобы Литва Москву судила — вам, пане, впору управиться со своим местечком, а не с Московским царством»[1522].
Участие царя в составлении московских посланий Воротынского, Бельского и Мстиславского не подлежит сомнению. Наиболее интересным из этих посланий было послание от имени Воротынского. В нем нашли отражение излюбленные политические идеи царя о происхождении царской династии от «Августа кесаря», о божественной природе власти московских государей, «наследственных», а не «посаженных», как польские короли[1523].
Бояре-гедиминовичи князья Бельский и Мстиславский притворно соглашались принять литовское подданство, но выдвинули свои условия. Вместе с Воротынским они иронически предлагали королю разделить между ними все Литовское великое княжество, самому же остаться на польском королевстве, чтобы затем всем вместе перейти под власть «великого государя его царьского волного самодержьства», а уж Иван Васильевич оборонит их всех от турок, татар и других неприятелей[1524].
В совершенно одинаковых выражениях бояре бранили короля за то, что тот «безлепичными» грамотами затевает ссору и, не умея победить врага храбростью, хочет одолеть его по-воровски, хватая исподтишка, подобно змее[1525]. Послания к королю и в особенности к Ходкевичу содержали отборную брань, о чем, надо полагать, более всего позаботился сам царь[1526]. Но обмен ругательными посланиями не мог удовлетворить Грозного, и он решил отпустить в Литву лазутчика Козлова. Козлов должен был передать королю на словах все, что недоговорено было в письмах[1527]. Решение об отпуске литовского лазутчика не оставляет ни малейшего сомнения в том, что в июле 1567 г. царь не верил в измену бояр и не придавал миссии Козлова сколько-нибудь серьезного значения.
Однако Козлову не суждено было вернуться в Литву. Причиной тому были военные неудачи на западных границах России.
В ответ на военные приготовления в Литве Москва предприняла внушительную военную демонстрацию на границе[1528]. В июле полоцкий воевода И. П. Федоров направил князя Ю. Токмакова по ульской дороге на озеро Сушу. В 70 верстах от Полоцка на острове посредине озера Токмаков построил крепость, которая открывала прямую дорогу на литовскую столицу Вильнюс[1529]. Крепость получила весьма многозначительное название Копие. Пока шло строительство-крепости, подходы к ней с запада охранялись сильным земским войском во главе с кн. П. С. Серебряным[1530].
Со своей стороны литовцы послали к Суше двухтысячный отряд. На рассвете 25 июля 1567 г. литовцы внезапно напали на русский лагерь и разгромили царских воевод[1531]. Князь Серебряный бежал с поля боя[1532]. И только Токмакову удалось отсидеться в недостроенной крепости посреди озера.
Поражение земских воевод произвело в Москве самое тягостное впечатление. От заносчивого настроения, сквозившего в царских посланиях к литовцам, не осталось и следа. Царь утратил интерес к бранчливой переписке с королем и занялся подготовкой похода в Литву. Отложив перо, он решил мстить своему недругу мечом.
Язвительные ответы не были посланы литовцам. Уже в федоровских посланиях начала августа ни словом не упоминалось об отпуске в Литву лазутчика Козлова. Причиной было то, что после поражения на границе его посадили на кол. О казни Козлова царь сообщил английскому послу в сентябре 1567 г.
* * *
Поражение на Суше не вызвало подозрений в боярской измене[1533]. Тем не менее внешние неудачи еще больше осложнили положение правительства. Разгром фронды на Земском соборе, военные приготовления в опричнине и новые наборы в опричное войско воочию показали земщине, что периоду компромисса и уступок опричнины пришел конец. Опричная дума вновь вернулась к прежним насильственным методам правления страной. Однако теперь в ее политике наметились определенные признаки неуверенности и слабости. Выступление оппозиции на соборе до крайности сузило социальную опору правительства и показало, что недовольство глубоко захватило новые группировки феодального сословия земщины: старомосковское боярство, часть дворянства, приказную верхушку и, наконец, церковников. Летом 1567 г. в земщине широко распространились слухи о посещении царем Кириллова. Неосторожными и двусмысленными речами насчет пострижения в монахи Иван дал богатую пищу для всевозможных нежелательных толков в земщине, ободривших оппозицию. Толки эти поддерживались также слухами, будто царь и его ближайшее окружение ведут в слободе монашеское житье, как бы примеряясь к монастырской жизни. Всем памятно было первое отречение Грозного, и потому главным предметом споров в земщине стал вопрос: кто займет престол в случае вторичного отречения Грозного и пострижения его в монахи. Законному наследнику исполнилось 13 лет. Но противники царя не желали видеть его на троне. При нем Грозный имел возможность в любой момент покинуть монастырь и вновь взять бразды правления в свои руки.
После царевича Ивана наибольшими правами на престол обладал двоюродный брат царя князь Владимир Старицкий. Слабовольный, недалекий человек, он представлялся боярам подходящим кандидатом на царский престол. При нем они рассчитывали вернуть себе прежнее влияние на дела государства.
Однако влияние Старицких в Боярской думе заметно ослабло после заточения в монастырь волевой и энергичной кн. Ефросиньи Старицкой, удаления из думы ее родственников бояр кн. И. А. Куракина и кн. П. М. Щенятева, ссылки кн. П. А. Куракина, а также ликвидации Старицкого удела в традиционных границах и роспуска, удельного двора. Ничтожный и глупый князь Владимир не мог объединить вокруг себя сколько-нибудь значительные политические силы. Вот почему избрание Старицкого на царский престол едва ли могло быть результатом его собственных усилий или же происков его партии. В значительно большей степени оно - зависело от позиции влиятельного старомосковского боярства, возглавлявшего правительство земщины. В первые годы опричнины наибольшим влиянием в земщине пользовалась группировка конюшего И. П. Федорова-Челяднина. Конюший возглавлял московскую семибоярщину в начале опричнины и был очень популярен в народе, поскольку не брал взяток и любил справедливость[1534]. В течение длительного времени Федоров возглавлял одно из главных приказных ведомств Конюшенный приказ. Чин великокняжеского боярина-конюшего был наследственным в роду Челядниных. Представители этой фамилии служили в конюших с конца XV века[1535].
И. П. Федоров был пожалован чином конюшего в конце 40-х гг.[1536] Разряды именуют его конюшим начиная с декабря 1547 г., официальная летопись — с весны 1551 г.[1537] По мнению А. А. Зимина, Федоров недолго возглавлял Конюшенный приказ, т. к. вскоре после раскрытия заговора 1553 г. царь решил обезглавить «боярский синклит» и вовсе ликвидировал звание конюшего[1538]. А. А. Зимин считает, что последние данные о конюшестве Федорова относятся к августу 1553 года[1539]. Это не совсем верно. Сошлемся хотя бы на запись Разрядного приказа от 9 мая 1556 г., где свияжский наместник Федоров именуется с чином конюшего[1540]. Согласно московским официальным летописям, боярин Федоров возглавлял Конюшенный приказ до времени опричнины[1541].
В силу древней традиции конюшие-бояре занимали более высокое положение, нежели дворецкие[1542]. Помимо того, они обладали некоторыми особыми прерогативами в качестве старших бояр старомосковской Боярской думы. По словам папского посла в России Антония Поссевина, конюшие-боя-ре Московского государства обладали правом выбора царя, когда трон остается вакантным[1543]. По-видимому, конюшие бояре выступали как полновластные и полномочные представители Боярской думы в период, когда страна оставалась без правителей. Иначе говоря, они исполняли функции блюстителей великокняжеского престола в периоды междуцарствий[1544]. Возможно, что именно в связи с этим обстоятельством малолетний великий князь Иван воспитывался в семье конюшего И. И. Челяднина[1545].
Глубокий раздор между царем и Боярской думой и слухи о возможном вторичном отречении Грозного поставили государство на порог нового династического кризиса. Разрешение его зависело в значительной мере от позиции старомосковской знати, в первую, очередь от позиции наиболее влиятельной в земщине группировки конюшего И. П. Федорова-Челяднина.
Через своих многочисленных соглядатаев в земщине царь был прекрасно осведомлен о династических притязаниях Старицкого и всевозможных нежелательных толках в Боярской думе[1546].
Незадолго до введения опричнины Грозный составил подробный рассказ о первом боярском заговоре в пользу Старицкого, который заканчивался следующей многозначительной фразой: «и оттоле бысть вражда велия государю с князем Володимером Ондреевичем, а в боярех смута и мятеж, а царству почала быти во всем скудость»[1547].
После Земского собора «смута и мятеж в боярех» приобрели куда более опасный размах. Смысл «смуты» состоял в том, что недовольное боярство вновь готовилось поддержать династические притязания Старицкого в случае, если бы царский престол оказался вакантным.
Опасность заговора и феодальной смуты носили вполне реальный характер. Почвой служило всеобщее недовольство опричной политикой в среде земских бояр и дворянства[1548]. Слухи о заговоре в земщине не на шутку пугали царя Ивана, который стал серьезно подумывать об отъезде с семьей за границу, если в стране начнется феодальная смута. Подобные мысли приходили на ум мнительному и нервному самодержцу и прежде. Но первые шаги к практическому осуществлению их Иван предпринял только теперь.
В конце августа 1567 г. в Москву прибыл английский посланник и купец Антоний Дженкинсон, удостоенный официальной аудиенции в день праздника нового года, первого сентября[1549]. Спустя несколько дней посол был вызван к царю в опричный дворец. Посещение дворца было окружено тайной. Глубокой ночью царь встретил Дженкинсона и сам проводил его во дворец «тайными переходами». В переговорах участвовали любимец царя князь А. Вяземский, а также английский купец Р. Рюттер, потому что «было в таком великом деле толмачити некому», как объяснял Грозный[1550]. Поручения царя к английской королеве были столь необычны, а их разглашение чревато такими осложнениями, что царь запретил Дженкинсону делать какие бы то ни было записи: «и приказали есмя с ним к тебе (королеве. — Р. С.), словом свои великие дела тайные»[1551].
Сведения о тайной беседе сохранились по той причине, что посол составил письменный отчет о ней немедленно по возвращении в Англию в ноябре 1567 г. Согласно записи Дженкинсона, Грозный предложил послу военный союз и просил королеву в случае «беды» предоставить ему убежище в Англии «для сбережения себя и своей жизни, и жить там и иметь убежище, без опасности, пока беда не минует, бог не устроит иначе»[1552]. Царь не желал ронять свое достоинства и потому хотел, чтобы соглашение носило обоюдный характер. Каждая из договаривающихся сторон должна была предоставить другой убежище на взаимных условиях. Подобная дипломатическая форма соглашения не могла никого обмануть и не имела значения сама по себе. Особое значение придавалось тому, чтобы «хранить это (соглашение. — Р. С.) в величайшей тайне»[1553].
Грозный считал переговоры с англичанами делом, не терпящим отлагательств, и настаивал на том, чтобы ответ королевы доставлен был ему в ближайшую навигацию, 29 июля 1568 года[1554].
Одновременно с переговорами в Москве опричная дума предприняла некоторые предварительные меры на случай возможного отъезда царя в Англию. Между 1567 и 1571 гг. в Вологде строились специальные суда, на которых царская семья могла бы в случае опасности выехать в «поморские страны»2.
Много лет спустя царь Иван откровенно объяснил новому английскому послу причины, побудившие его обратиться к англичанам в 1567 г. «Поводом нам замыслить те переговоры с нашею сестрою было верное предвидение нами изменчивого и опасного положения государей и того, что они наравне с нижайшими подвержены переворотам»[1555].
Несмотря на все усилия царя сохранить в тайне обращение к англичанам, сведения о нем вскоре же проникли в земщину. Поразительный отчет Дженкинсона о поездке в Москву получил довольно широкую огласку при английском дворе. Отсюда сведения должны были через купцов рано или поздно просочиться в Россию. Отголоском их явилась запись местного псковского летописца о злом волхве, англичанине Бомелее, который подучил царя «бежати в Англинскую землю», «а свои было бояре оставшие побити»[1556].
Неуверенность и малодушие Грозного вызывали тревогу и замешательство в среде опричников, причастных к жестоким репрессиям против земщины, преторианцы прекрасно понимали, какой конец ждет их в случае смуты и бегства царя. В земщине новый опрометчивый шаг Ивана был встречен ликованием. Недовольные предсказывали близкий конец опричнины и все чаще называли имя Старицкого, как единственного возможного преемника Грозного на царском престоле. В его пользу все больше склонялись наиболее влиятельные в земщине группировки старомосковских бояр.
* * *
Победа на Суше ободрила литовское правительство и побудила его приступить к давно задуманному наступлению против России. К августу 1567 г. королю удалось собрать в лагере под Молодечно весьма значительные силы. Из Молодечно армия перешла в Радошковичи (конец ноября), а затем Борисов (декабрь)[1557]. Отсюда перед литовцами открывалась прямая дорога на Москву. Однако намечавшийся поход вглубь России так и не состоялся. В январе 1568 г. войска были распущены по домам[1558].
Русское правительство было осведомлено относительно планов Литвы и намеревалось опередить противника. В начале сентября Боярская дума вынесла решение о походе против царского недруга Сигизмунда. Царь намерен был во главе всей русской армии предпринять наступление в Ливонию на Ригу через Люцен (Лужу) и Розиттен (Режицу). При благоприятной ситуации армия должна была изменить маршрут и повернуть на Вильну, столицу Литовского великого княжества[1559].
20 сентября Грозный во главе опричной армии выступил из Москвы в Новгород и Псков. Одновременно земские войска двинулись к Пскову через Можайск и Великие Луки. В начале ноября обе армии соединились близ ливонской границы. Однако вторжение в Ливонию так и не было осуществлено. В середине ноября царь спешно покинул армию и «погнал» на перекладных в Москву. Его сопровождали опричные бояре и стража[1560].
Прежде чем покинуть войска, царь вызвал в свою ставку на Ршанском яму виднейших земских бояр и в длинной речи старался убедить их в необходимости отложить поход. Боярам было указано на то, что осадная артиллерия сильно отстала от армии из-за распутицы, что без артиллерии идти в Ливонию нельзя, что в Литве собраны многочисленные войска и т. д.[1561] 12 ноября 1567 г. было решено «отставить» поход в Ливонию[1562]. Решение прекратить тщательно подготовленное наступление против ливонцев было продиктовано соображениями не столько военного, сколько политического порядка. Во время похода царя уведомили о том, что недовольные земские дворяне во главе с Федоровым организовали против него заговор.
Сведения о заговоре Федорова крайне противоречивы и запутаны. О нем писали многие авторы, но только двое из них, Штаден и Шлихтинг, были непосредственными очевидцами событий.
Штаден несколько лет служил толмачом в одном из земских приказов, лично знал конюшего Федорова и пользовался его расположением. Благодаря покровительству Басманова он был принят затем в опричнину и участвовал в расправах с земцами[1563]. В своих «Записках», составленных в конце 70-х гг., Штаден утверждал, что известные ему факты он записал «с поспешением и коротко, но беспристрастно»[1564]. В самом деле, мемуарам Штадена чужда та крайняя тенденциозность, которой, к примеру, отличаются «Сказания» Шлихтинга. Осведомленность Штадена относительно настроений земщины не вызывает сомнений. О заговоре он рассказывает следующее: «У земских лопнуло терпение. Они начали совещаться, чтобы избрать великим князем князя Володимера Андреевича..., а великого князя с его опричниками убить и извести. Договор был уже подписан... Великий князь ушел с большим нарядом; он не знал ничего об этом сговоре и шел к литовской границе в Порхов... Князь Володимер Андреевич открыл великому князю заговор и все, что замышляли и готовили земские. Тогда великий князь распустил слух, что он вовсе не хотел идти в Литву или под Ригу... На ямских вернулся он в Александрову слободу...»[1565]. Штаден утверждает, что недовольные земцы желали уничтожить опричнину и посадить на трон Старицкого.
Шлихтинг располагал более обширной информацией относительно заговора в земщине, нежели Штаден. В качестве переводчика он не раз участвовал в беседах между лейб-медиком Лензеем и Вяземским, непосредственно руководившим следствием о заговоре Федорова. Но его информация отличалась односторонним характером: она отражала сугубо официозную версию[1566].
В своих записках Шлихтинг дважды касался вопроса о земском заговоре, причем в каждом случае истолкование событий не только различно, но и исключает предыдущее. В «Новостях» Федоров изображен злонамеренным заговорщиком, в «Сказаниях» он представлен как жертва тирана, неповинная «даже в дурном подозрении»[1567]. «Новости» — это краткая фактическая записка, написанная Шлихтингом тотчас после бегства в Литву. «Сказания» были составлены несколько позже по заданию литовского правительства. В «Сказаниях» Шлихтинг сознательно фальсифицировал сведения о заговоре Федорова, но и тогда он не отказался от своей первоначальной версии. На последних страницах «Сказаний», при описании новгородского разгрома он мимоходом заметил: «И если бы польский король не вернулся из Радошкович и не прекратил войны, то с жизнью и властью тирана все было бы покончено»[1568]. Это замечание, рассчитанное на невнимательность читателя, не имело никакого отношения к новгородской истории. Поход короля в Радошковичи совпал по времени с заговором Федорова.
В краткой записке, поданной королю, Шлихтинг писал следующее: «Когда три года тому назад в. к. в. были в походе, то много знатных лиц, приблизительно 30 человек с князе Иваном Петровичем во главе, вместе со своими слугами и подвластными, письменно обязались, что передали бы великого князя вместе с его опричниками в руки в. к. в., если бы только в. к. в. двинулись на страну. Но лишь только в Москве узнали, что в. к. в. только отступали, то многие пали духом; один остерегался, другого, и все боялись, что кто-нибудь их предаст. Так и случилось»[1569]. План заговора был выдан царю Старицким и руководителями земской Боярской думы[1570].
Известие Шлихтинга подтверждает данные Штадена о том, что заговор раскрылся во время ливонского похода вследствие доноса Старицкого. Но в его рассказе появляется новый момент. По его утверждению, Федоров и прочие заговорщики находились в тайном сговоре с литовским правительством. О внутренних целях заговора Шлихтинг полностью умалчивает.
Ряд интересных сведений о заговоре Федорова сообщают ливонские, литовские и польские хроники, авторы которых пользовались рассказами русских беглецов и т. д. Названные источники распадаются на источники литовского и ревельского происхождения. Они содержат существенно различные версии событий.
В Литве русские эмигранты усиленно распространяли слухи о пролитовских заговорах в земщине. Правительство относилось к таким слухам вполне благожелательно: в них оно находило оправдание собственных просчетов, следствием которых была посылка в Литву тайных грамот к боярам. Неудивительно, что и в курляндской хронике С. Геннинга[1571], и в литовской хронике А. Гваньини[1572] и в польской хронике М. Бельского[1573] передана версия о пролитовском заговоре в Москве.
Напротив, источники, составленные в шведском Ревеле, не подтверждают литовской версии. Ревельский хронист Рюссов, рассказав о казнях в России, прокомментировал их следующим образом: «Великий князь подозревал своих людей в том, что они хотят предаться королю польскому, но это была неверная клевета»[1574]. В записке «О московских обстоятельствах» неизвестный ревельский автор сообщает о решении московских бояр убить царя и ничего не говорит об их измене в пользу Литвы[1575].
Без всяких подробностей о заговоре Федорова упоминает австрийский посол Даниил фон Бухау, посетивший Москву в середине 70-х гг.[1576]
Единственным источником русского происхождения, который сообщает о заговоре Федорова, является Пискаревский летописец начала XVII в.[1577] Если Штаден и Шлихтинг черпали свои сведения в опричнине, то московский летописец, по-видимому, передавал традицию, сложившуюся в земщине. Это обстоятельство придает источнику особую ценность.
В Пискаревском летописце отсутствует версия об измене земских бояр в пользу литовцев, как и в рассказе Штадена. Недовольные опричниной земские дворяне «уклонялись» в сторону Старицкого, но до настоящего заговора дело не дошло: опальные пострадали, главным образом, из-за неосторожных разговоров, «по грехом словесы своими»[1578].
Существовал ли в действительности заговор или дело ограничилось крамольными беседами, трудно сказать. Из-за отсутствия достоверных данных этот вопрос, возможно, никогда не будет решен окончательно. Ясно лишь, что налицо было весьма опасное настроение, общее негодование против насилий и произвола опричнины, захватившее многих земских бояр и дворян. В случае устранения Грозного и его семьи единственным законным претендентом на царский престол оставался Старицкий, поэтому недовольные, так или иначе, должны были посвятить его в свои планы. Но успех движения в пользу Старицкого в значительной мере зависел от позиции конюшего Федорова. Неизвестно, Согласился ли опальный боярин участвовать в заговоре, но он во всяком случае не стал передавать царю неосторожные речи других бояр[1579].
Роль доносчика взял на себя недалекий князь В. А. Старицкий, пожелавший выгородить себя в глазах брата. В дни ливонского похода он передал царю разговоры, которые вели в его присутствии недовольные земские дворяне, ободренные слухами о возможном пострижении царя или отъезде его за границу[1580]. В рассказах Старицкого царь увидел непосредственную для себя опасность, начало боярской крамолы, которой он боялся и давно ожидал[1581]. По возвращении в Москву он распорядился начать дознание об измене конюшего Федорова[1582]. Сведения, переданные царю Старицким, по-видимому, не отличались определенностью и сами по себе не могли служить основанием для обвинения опального конюшего. Поэтому в качестве улики опричное правительство решило использовать перехваченные ранее тайные грамоты польского короля, в результате чего и возникла версия о тайном сговоре Федорова с литовским правительством.
Так можно представить себе ситуацию, исходя из реального, достоверного содержания мемуарных и летописных источников.
Правительство не могло доказать вины Федорова. С другой стороны, оно должно было считаться с авторитетом конюшего в Боярской думе и его популярностью среди населения столицы. Вследствие подобных обстоятельств власти отдали приказ о казни Федорова только через год после раскрытия, «заговора», что само по себе парадоксально[1583].
По возвращении из похода царь Иван ограничился тем, что наложил на Федорова громадную денежную контрибуцию и сослал его в Коломну[1584].
От произвола опричнины Федорова спасло его исключительное влияние в земщине. Не мудрено, что Грозный стал вымещать свой гнев на второстепенных участниках «заговора». Казни, произведенные после неудачного ливонского похода, положили начало трехлетнему периоду кровавого опричного террора.
Синодик опальных царя Ивана Грозного сохранил подробные списки лиц, казненных по делу о заговоре Старицкого в 1567—1570 гг. Названные списки, составленные на основании подлинных документов опричного архива (донесений палачей, царских указов и т. д.), позволяют установить последовательный ход опричных репрессий от дня ко дню[1585].
Под предлогом борьбы с заговором опричные власти предали казни многих членов дворянской фронды, высказывавших ранее недовольство опричной политикой. В числе их был знатный дворянин В. Н. Борисов. Борисовы были ближайшей родней княгини Ефросиньи Старицкой (по матери Борисовой) и на протяжении многих лет занимали одно из первых мест в удельном правительстве[1586]. Тотчас после учреждения опричнины В. Н. Борисов был сослан на поселение в Казанский край, но уже через год вернулся в Москву. Здесь он не раз виделся со своим двоюродным племянником князем Владимиром Андреевичем, и, по-видимому, не стесняясь высказывал свое недовольство опричниной, желание видеть племянника на царском престоле и т. д. Неудивительно, что он оказался в числе первых лиц, выданных царю Старицким.
Вместе с Борисовым в синодике опальных записаны несколько казанских ссыльных (кн. В. В. Волк Приимков-Ростовский[1587], Т. Г. Тыртов, В. Ш. Хлуденев, В. Ф. Еропкин), несколько членов Земского собора (дворянин II статьи М. М. Лопатин[1588], дьяки И. Бухарин, И. Юмин, приказной П. Ш. Романов, богатый купец А. Ивашов[1589], и т. д. Помимо них преследованию подверглись лица, не имевшие никакого отношения к «заговору»[1590].
По возвращении в Москву царь был озабочен тем, чтобы оправдать бесславное окончание похода в Ливонию. Главной причиной отмены похода выставлено было расстройство по-сошной службы, помешавшее своевременной доставке на границу артиллерии[1591]. Ведал посошными людьми дьяк Казенного приказа К. Дубровский, известный взяточник. Царь велел подобрать все жалобы да дьяка со стороны посошных людей. Опричный суд уличил Дубровского в злоупотреблениях и предал казни[1592]. В царском списке опальных делу Дубровского посвящена лаконичная запись: «Казарина Дубровской, да 2 сынов его, да 10 человек его тех, которые приходили на пособь». Ниже в синодике записаны имена других лиц, принадлежавших к приказной администрации: Иван Ишук Бухарин, Иван Юмин, Истома Кузьмин, приказной Петр Шестаков Романов[1593]. Возможно, что они были казнены по одному делу с Дубровским.
* * *
Возобновление опричных репрессий вызвало крайнее возмущение в среде земского дворянства. Ответом на репрессии явилось новое открытое выступление против опричной политики, которое возглавил митрополит Филипп Колычев. Осуждение Филиппом опричных репрессий против приверженцев Старицкого имело свои особые причины.
Московский митрополит, пишет А. А. Зимин, упорно противоборствовал опричнине. «Главным мотивом было сопротивление высших церковных иерархов централизаторской политике правительства Ивана IV»[1594]. По мысли А. А. Зимина, сама «русская церковь в XVI в. представляла собой один из наиболее могущественных рудиментов феодальной раздроблённости, без трансформации которого не могло быть и речи о полном государственном единстве»[1595]. Определенное значение в столкновении между митрополитом Филиппом и Грозным имели простарицкие и новгородские симпатии первого[1596].
Приведенная точка зрения едва ли справедлива. На протяжении XVI в. церковь неизменно остается важнейшей опорой монархии. Столкновения между высшей светской и духовной властями каждый раз вызваны частными, а не общими причинами, не вытекают из природы самих учреждений.
Конфликт между Филиппом Колычевым и Грозным — это кратковременный эпизод, служивший отзвуком и выражением глубокого раскола, происшедшего в среде правящего боярства в годы опричнины. Известное влияние на ход конфликта оказали простарицкие связи Филиппа. В литературе установлено, что многие Колычевы издавна служили в Старицком уделе[1597]. Мирскую карьеру самого Ф. Колычева оборвало, по-видимому, участие его в мятеже князя А. И. Старицкого в 1537 г. После подавления мятежа он вынужден был бежать на север и постричься в монахи[1598]. При избрании на митрополию Филипп самым решительным образом поддержал выступление членов Земского собора против опричнины. После собора отношения между ним и Грозным оставались весьма натянутыми. Когда в среде оппозиции возникли толки о возможном отречении царя или его свержении, недовольные стали все чаще обращать свои взоры в сторону митрополита. Они имели все основания рассчитывать на то, что в случае ухода Грозного Филипп будет добиваться искоренения опричных порядков и поддержит кандидатуру Старицкого. .
Значение простарицких симпатий Филиппа нельзя слишком переоценивать[1599]. Выступлением против опричнины Колычев выразил настроения более влиятельных боярских группировок, стоявших за его спиной и, по существу, приведших его к власти. Протест исходил из среды старомосковского боярства, занявшего доминирующее положение в Боярской думе ко времени опричнины. Признанным главой старомосковской оппозиции в думе был опальный конюший И. П. Федоров.
Выступление Филиппа самым тесным образом связана с процессом Федорова, хотя эта связь почти полностью игнорируется исследователями опричнины. О выступлении Филиппа рассказывают новгородский летописец, опричники Таубе и Крузе, авторы «Жития Филиппа». Летописец сообщает краткие фактические сведения о протесте митрополита и суде над ним. Очевидцы событий опричники Таубе и Крузе составили через четыре года после суда пространный, на весьма тенденциозный отчет о событиях[1600]. «Житие митрополита Филиппа» было написано много позже, в 90-х гг. XVI в. в Соловецком монастыре. Авторы его не были очевидцами описанных ими событий, но использовали воспоминания живых свидетелей: старца Симеона (С. Кобылина), бывшего пристава у Ф. Колычева, и соловецких монахов, ездивших в Москву во время суда над Филиппом[1601]. Все эти свидетели были хорошо осведомлены о событиях, происшедших в период суда в 1568 г., и гораздо хуже о предыдущих событиях. Сведения «Жития» относительно первых лет владычества Филиппа на Москве в 1566—1567 г. очень путанны и малодостоверны. Некоторые моменты этого периода прямо фальсифицированы. Выступив против опричнины, Филипп нарушил клятву, данную при посвящении в сан. Чтобы избежать упоминания об этом неприятном факте в биографии мученика, авторы «Жития» утверждают, будто Филипп стал митрополитом еще до учреждения опричнины и т. д. В целом апология Филиппа представляется мутным источником. Она содержит массу недостоверных подробностей и требует самой строгой критики и сопоставления с другими источниками.
При избрании на митрополию Колычев обязался не вступаться в опричнину, в свою очередь царь признал за ним старинное право «советывания» по важным делам. Митрополит никак не мог оставаться в стороне от суда над измен-никами-боярами из земщины. На первых порах он часто беседовал с царем наедине, убеждал его прекратить репрессии, «претил страшным судом» и т. д.[1602]
Филипп решился открыто выступить против опричнины,, по-видимому, в тот момент, когда следствие об измене конюшего Федорова вступило в критическую фазу. Незадолго до выступления митрополита, передают авторы «Жития», к нему явились «неции... благоразумнии истиннии правителие и искусние мужие, и от первых велмож и весь народ» и с «великим рыданием» просили его о заступничестве, «смерть пред очима имуще и глаголати не могуще»[1603]. Памятуя о невероятной продажности тогдашних правителей-бояр,. можно определенно утверждать, что авторы «Жития» имели в виду истинного правителя и первого вельможу конюшего Федорова, благоразумие которого признавал сам Иван. Подозрения насчет заговора грозили конюшему плахой, таким образом он оказался среди «смерть пред очами имущих».
Выслушав «истинных правителей», митрополит будто бы обещал им свое покровительство, сказав, что «бог не попустит до конца пребыти прелести сей»[1604].