Гёттинген

Гёттинген

Говоря об изменении университетских предпочтений в России, касавшихся немецких университетов в пору расцвета образовательных поездок в Европу при Екатерине II, следует подчеркнуть, что среди всех университетов вперед вышли те, которые смогли, отойдя от средневековой схоластики, обновить свое преподавание, приблизить его содержание к потребностям «галантного века», кругу идей Просвещения. Среди них на первом месте, если пока еще не по абсолютному числу поездок, то по важности и глубине изменений, происходивших в преподавании, как для России, так и для Европы в целом, стоял открывшийся в 1737 г. Гёттингенский университет. Как уже указывалось (см. главу 1), при своем зарождении он был специально ориентирован на обучение дворянской аристократии, в особенности иностранцев, которые во второй половине XVIII в. составляли около двух третей его студентов. Для этого основатели университета, не скупясь на финансирование, смогли привлечь к преподаванию в нем лучших немецких ученых и сделать университетскую науку актуальной с точки зрения приоритетов европейской дворянской культуры[383].

Первыми представителями российского аристократии в Гёттингене были уже упоминавшиеся три брата Демидовы, один из которых, Павел Григорьевич, в последующем сам в качестве мецената много сделает для поддержки российского высшего образования. О длившемся четыре года обучении в Гёттингене этих сыновей известного русского промышленника и мецената барона Григория Акинфиевича Демидова известно немного. Сохранилось упоминание, что по инициативе братьев университет в феврале 1755 г. решил отпраздновать рождение великого князя Павла Петровича, и на торжественном акте по этому поводу старший из Демидовых Александр произнес на немецком языке речь, встреченную рукоплесканиями и вышедшую отдельной книжкой в Гёттингене. В приглашении на торжественный акт проректор университета, профессор Г. Г. Рихтер подчеркивал, что «приехавшие по повелению своего достойного родителя с намерением собирать во всех местах сокровища знания и мудрости и с таковой целью предпринявшие путь в семьсот миль» Демидовы «до сих пор занимались всеми присущими их состоянию и возрасту науками с той ревностью, из какой можно довольно усмотреть, как высоко они их ценят» [384]. Из Гёттингена Демидовы в том же году переехали в горную академию во Фрейберге.

Праздники в Гёттингене в честь России, одна из целей которых была подчеркнуть союз российских правителей с английскими королями, выступавшими высочайшими покровителями университета, происходили и в следующие десятилетия. Они в то же время показывали несомненный интерес, который немецкие ученые питали к России, их внимание к развитию там просветительских реформ, науки и культуры. Так, в 1768 г. Магнус Алопеус, сын лютеранского пастора из Выборга, впоследствии известный дипломат и посланник России в Берлине, вступая в Гёттингенское королевское ученое общество, произнес похвальное слово императрице Екатерине II как покровительнице наук, искусств и изящной словесности в его отечестве, а годом спустя выступил в обществе с речью «О древнем, среднем и новом стихотворении российском» (предлагая сокращенный перевод соответствующего трактата В. К. Тредиаковского)[385].

Возникновению такого интереса и завязыванию взаимообогащающих контактов способствовала деятельность уже самого первого из русских студентов в Гёттингене, петербургского немца Георга Томаса (Егора Федоровича) Аша[386]. Сын управляющего столичной почтой, Аш перешел в Гёттингенский университет в 1748 г. после четырехлетней учебы на медицинском факультете в Тюбингене, которая, очевидно, не удовлетворила его потребностей. Выбор Гёттингена был сделан Ашем из-за желания учиться у знаменитого физиолога А. Галлера, благодарность и уважение к которому он потом сохранял в течение всей жизни. После возвращения из Гёттингена в Петербург Аш занимал высокие должности в военной и статской медицинской службе, в 1764 г. был назначен «первоприсутствующим членом» в Медицинской коллегии и генеральным штаб-медиком. И тем важнее, что именно с высоты своего положения он поддерживал оживленные контакты с Гёттингеном, не упуская случая послать туда книги, рукописи и другие научные материалы, экспонаты для музея (монеты, минералы) и прочие редкости, как, например, трофеи с полей русско-турецкой войны, достававшиеся ему как штаб-медику (всего до девяти посылок в год!). В результате в Гёттингене образовалась «коллекция Аша», каталог которой содержит поступления с 1772 по 1807 гг. Ее части вошли в состав этнографического музея, университетской библиотеки и фондов отдельных институтов[387]. По оценке ученых, усилиями Аша и его последователей (И. Г. Туманского, А. И. Тургенева) в Гёттингене было сформировано лучшее за пределами славянских стран научное собрание книг и рукописей по изучению России — «музей истории российской науки XVIII века»[388].

Но главные заслуги в установлении «моста через Европу», благодаря которому из России в Гёттинген смогли попасть десятки русских студентов, принадлежат Августу Людвигу Шлёцеру — гёттингенскому профессору, судьба которого неразрывно связана с Россией. В исследованиях по русско-немецким научным и культурным взаимосвязям этому ученому придается роль одного из важнейших посредников в процессе культурного обмена, происходившего между Европой и Россией во второй половине XVIII — начале XIX в.[389] С одной стороны, Шлёцер продолжительное время (живя как в России, так и в Германии) выступал исследователем и публикатором источников по истории России, стимулируя ее изучение не только в российской, но и в европейской науке[390]. С другой, Шлёцер активно занимался распространением в Европе сведений о современной ему России, писал о русской науке, просвещении и как публицист способствовал созданию у европейского (в особенности, немецкого) читателя определенной картины России в благоприятном свете, в противовес господствовавшему мнению о всеобщем «варварстве» и невежестве русских[391].

Выступая сторонником просвещенной монархии, Шлёцер полагал, что среди всех стран Европы этот идеал ближе всего воплотился именно в России с восшествием на престол Екатерины II. Выделяя среди главных качеств «вновь» (т. е. вторично, после петровских реформ) «преобразованной России» ее успешно идущую европеизацию, открытость, оживление культурных, экономических и политических контактов с западными странами, ученый одновременно предсказывал России грядущую роль мировой державы, от которой будут зависеть судьбы Европы. «Русский патриотизм» Шлёцера не только был одним из центральных факторов его научного творчества, но и объяснял долговечность контактов Шлёцера с Петербургской академией наук, а затем с Московским университетом, и даже служил причиной отдельных конфликтов, возникавших в его отношениях с коллегами в Гёттингене[392].

В 1762–1769 г. Шлёцер находился на службе в Петербургской академии наук в должности сначала адъюнкта, а затем ординарного профессора русской истории. Его деятельность в России по времени совпала с появлением у куратора Гёттингенского университета, барона Г. А. фон Мюнхгаузена желания сделать Гёттинген центром изучения русской истории и литературы в европейском ученом мире (для этой цели он планировал даже открыть здесь русскую типографию). Так, в 1762 г. именно в Гёттингене, впервые в немецких университетах, профессором И. Ф. Мурраем был прочитан отдельный курс лекций, посвященных русской истории. Поэтому работа над сбором источников по русской истории, которую Шлёцер в эти годы планировал вести в том числе и за пределами России, в немецких архивах, представляла интерес не только для Петербургской академии наук, но и для Гёттингенского университета.

В мае 1765 г. по указу Екатерины II Шлёцер получил разрешение на длительную командировку из Петербурга за границу, сохраняя свое жалование и звание академика. Конечной целью путешествия был Гёттинген, куда Шлёцер стремился «для поправления здоровья и свидания с его фамилиею», но попутно ему поручили заняться поиском источников по истории Московской Руси в архиве Любека. В помощь к нему и для дальнейшего обучения в Гёттингенском университете Академия по инициативе Ломоносова отобрала двоих студентов, Василия Венедиктова и Василия Светова, которых Шлёцер считал наиболее способными для занятий русской историей. В последний момент к этим двум юношам присоединили еще двоих, предназначавшихся ранее к отправке в другие немецкие университеты для подготовки по математическим наукам: Петра Иноходцева и Ивана Юдина. Программы занятий для студентов были составлены академиками, в том числе для Венедиктова и Светова — самим Шлёцером[393]. Он же должен был не только отвезти всех четверых в Гёттинген, но и распоряжаться там «порядком их жития»: «к кому именно из тамошних профессоров на лекции ходить», где жить на квартирах, следить, чтобы «жительством расположить их розно, дабы больше привыкали к обхождению с иностранными и одни б только между собой всегдашних компании не водили». Последнее требование, впрочем, тот выполнить не смог: Гёттинген был переполнен студентами, и для своих русских учеников Шлёцеру удалось нанять лишь одну квартиру на всех. Шлёцер же помог им найти подходящий трактир для обеда, «одеться по здешней моде и приобрести необходимый студенческий инвентарь, а также познакомил их со здешними горожанами и представил профессорам» [394]. 6 сентября (н. ст.) 1765 г. четверо юных россиян были официально занесены в матрикулы Гёттингенского университета и получили все права студентов. При этом с них была взята лишь половинная плата за обучение, поскольку Шлёцер дал письменное свидетельство, что они уже были студентами в Петербурге.

Намеченная Шлёцером программа учебы была обширной и давала русским студентам возможность заниматься у всех ведущих гёттингенских профессоров того времени. Венедиктову и Светову Шлёцер рекомендовал курсы лекций профессоров И. К. Гаттерера, И. С. Пюттера, И. Ф. Муррая, И. Бекмана, Г. К. Гамбергера. Тем самым, основными предметами их занятий должны были стать, помимо истории, политическая экономия и статистика, современное европейское право. Студенты-математики должны были слушать ведущего в этой области немецкого специалиста А. Г. Кестнера, а кроме него — лекции по экспериментальной физике у C. X. Гольмана, геометрии у Мейстера и истории у И. Ф. Муррая[395].

Обучение в Гёттингене для русских студентов не сводилось только к лекциям. По приглашению Шлёцера, который следовал инструкции Академии наук, в их доме поселился репетитор (молодой доктор X. Вестфельд, экономист и минералог), который давал им уроки немецкого языка, читал немецких поэтов и кроме того постоянно общался с ними по-немецки. С ним же студенты приступили к совершенствованию в латинском языке и обучению греческому, что естественным образом привело их в дом знаменитого филолога X. Г. Гейне, семинары которого по древним языкам были известны широко за пределами Гёттингена и посещались не только теми, кто решил специализироваться по истории античности, но и другими любителями наук. Вообще, общение студентов с гёттингенскими профессорами являлось более близким, чем во многих других университетах: так, А. Г. Кестнер пригласил занимающихся у него Иноходцева и Юдина посещать его для частных бесед по всем интересующим их научным вопросам, которые потребуют более подробного объяснения, а в итоговом аттестате выражал восхищение, что студенты кроме посещения лекций стремились «добровольно расширить круг научных работ»[396]. Шлёцер сам так оценивал свой вклад в установление дружественных отношений местных профессоров с русскими студентами: «Я сумел внушить идею, что они — не просто люди из страны, откуда до сих пор в Гёттинген не приезжал ни один экипаж, но что они — ученики Академии, и если их учеба получит успех, то при необыкновенной заботе нашей великой монархини о том, чтобы взрастить новые поколения среди своего народа, без сомнения за ними последуют и другие»[397].

В конце февраля 1766 г. Шлёцер, отлучавшийся на некоторое время по поручениям Академии наук из Гёттингена, вернулся и, не найдя у своих питомцев тех успехов, которых ожидал, решил сам вплотную заняться их образованием: жил с ними в одном доме, руководил учебой и «все дни не спускал с них глаза»[398]. Результат своего труда он смог увидеть уже в мае того же года, когда сообщал в Петербург, что «оба историка, которые приехали сюда с запасом школьных знаний, не больших, чем у немецкого мальчика десяти лет, тем не менее чрезвычайно продвинулись: они уже могут с пониманием слушать все лекции, и даже Венедиктов, который еще в августе не знал ни одного немецкого слова, теперь может полностью объясняться»[399]. В это же время Шлёцер непосредственно подключил студентов к своим историческим трудам: Василий Светов помогал ему в работе над введением к «Опыту изучения русских летописей». Сохранившиеся письма Светова родителям говорили о его большой загруженности занятиями, проявлениях усталости и тоски по родине[400]. Однако уже в июле 1766 г. Шлёцеру пришлось выехать обратно в Петербург, а студенты перешли на попечение к профессору истории и философии И. Ф. Мурраю.

О бытовых условиях жизни русских студентов в Гёттингене подробно рассказывают полугодовые финансовые отчеты, представляемые ими в Академию наук (по предложению Шлёцера, с начала 1766 г. все денежные расходы были вверены самим студентам, которые, однако, должны были тщательно фиксировать их в специальной ведомости). По словам студентов, положенным им окладом в 250 рублей в год «не без нужды себя содержать можно». В Гёттингене питание было «нарочито недешевым», особенно же дорого стоили хорошие книги и лекции, из которых по математике они вынуждены были заниматься privatissime «за неимением здесь охотников»[401]. Представивший в Петербурге эти отчеты Шлёцер, объяснив, что по его мнению Гёттинген — самый дорогой из университетов Германии, добился увеличения с 1767 г. жалования студентам до 300 рублей в год, тем более, что столько уже получали находившиеся в тот момент в Страсбурге Поленов и Лепехин (здесь опять напрашивается сравнение с положением дворянских студентов в Лейпциге, которые получали по 800, а потом 1000 рублей в год, и тем не менее, из-за воровства Бокума, находились в бедственных условиях).

Из гёттингенских ученых, помимо Шлёцера и Муррая, наибольшее влияние на студентов-математиков оказал А. Г. Кестнер. Еще в Петербурге Иноходцев выполнил перевод его статьи «Похвала астрономии» и теперь в Гёттингене под влиянием профессора именно астрономию избрал своей окончательной специальностью. Вернувшись в Петербург в июне 1767 г., Иноходцев, сдав экзамен и представив научную работу «Геодезическое сочинение об уровне мест», был избран адъюнктом Академии наук (а впоследствии достиг звания ординарного академика). Много надежд подавал и Юдин, но спустя год по возвращении из Германии он скончался.

Студенты же историки продолжали свою учебу в университете, и вновь под руководством Шлёцера, который в сентябре 1767 г. добился в Петербурге очередного отпуска и выехал в Гёттинген, не предполагая больше вернуться в Россию. Студентов он обучал теперь практическим приемам работы с историческими источниками, его собственным методам «критики источника». Светов пробыл в университете до конца лета 1768 г., а Венедиктов по рекомендации Шлёцера остался в Гёттингене на год больше, до сентября 1769 г. (в последних семестрах он дополнительно слушал лекции по церковной истории, естественному праву, статистике и философии). Однако надежды на создание самостоятельной научной школы русских историков, которые Шлёцер возлагал на них, Венедиктов и Светов не оправдали. Первый из них умер от туберкулеза спустя два года после возвращения в Россию, не успев оставить заметных трудов, а второй служил при Академии наук переводчиком и учителем русского языка в гимназии, перевел несколько важных в учебном и научном отношении трудов немецких ученых, но самостоятельных исторических работ не имел[402].

О становлении научных связей между Гёттингеном и Россией в 1760-е гг. говорит также пребывание в Петербурге в это время трех гёттингенских профессоров — физика и экономиста И. Бекмана (в России в 1763–1766 гг., позднее член Вольного экономического общества), И. М. Ловица, приглашенного Академией наук в качестве астронома и геодезиста, который в сопровождении только что вернувшегося из Гёттингена Иноходцева участвовал в работах по прокладыванию русла Волго-Донского канала и был там убит пугачевцами, а также А. Ф. Бюшинга, известного географа, который в 1761–1765 гг. заведовал протестантской немецкой школой в Санкт-Петербурге. Многие из выпускников этой школы, дети лютеранских пасторов, служивших в России, видимо, не без влияния Бюшинга, отправились затем на учебу в Гёттинген, где их имена обнаруживаются в университетских матрикулах[403]?.

Наконец, в августе 1766 г. в Гёттинген прибыла группа из пяти студентов, назначенных Синодом по предписанию Екатерины II учиться богословию (таким образом, считая приехавшего сюда из Страсбурга в том же году Поленова, в 1766–1767 гг. в Гёттингене было десять «чисто» русских студентов, не говоря уже о русских немцах — по этому поводу Шлёцер писал об образовавшемся здесь впервые «русском землячестве»). Получая широкое образование, посланцы Синода слушали не только лекции профессоров богословия, но и таких ученых, как Михаэлис (восточные языки), Гейне, Бекман, Кестнер и др.[404] В январе 1770 г. подававший большие надежды студент Александр Смирнов скончался и был похоронен в Гёттингене. За счет университета ему был поставлен памятник, а надгробная речь проректора Г. Л. Бемера, в которой тот говорил о сделанных Смирновым успехах в изучении древних языков, «кротком поведении» и других превосходных качествах характера, была опубликована[405].

Серьезных успехов в Гёттингене добился студент Дмитрий Семенов (Руднев). Как и Мина Исаев в Лейдене, Семенов выполнял в Гёттингене обязанности инспектора студентов и одновременно сам учился. На момент отправки ему уже было около тридцати лет, и по окончании Московской академии несколько лет он успел прослужить учителем в крутицкой семинарии, откуда по собственной просьбе был включен в число студентов богословия, назначенных к отправке в Европу. В Гёттингене Семенов активно занимался историей, филологией, древними языками. Ученик Гейне и Шлёцера, он подготовил здесь диссертацию «О следах славянского языка у писателей греческих и латинских» (не сохранилась). В последние годы учебы он особенно сблизился с профессором всеобщей истории и дипломатики И. К. Гаттерером, в доме которого квартировал и которого сам обучал русскому языку (что лишний раз свидетельствовало о характерном для гёттингенских ученых повышенном внимании к России).

Дмитрий Семенов, Петр Розанов и Егор Андреевский вернулись в Россию, закончив обучение, в апреле 1773 г. (последний студент Дмитрий Новиков задержался в Германии из-за болезни и прибыл чуть позже). Синодальная комиссия, которая должна была решать вопрос о дальнейшей судьбе студентов и в частности рассматривала возможность открытия богословского факультета в Москве, нашла познания всех четверых достаточными, особенно же выделила Семенова и Розанова. В 1774 г. они были определены преподавателями Московской академии, а студент Андреевский — учителем в Новгородскую семинарию (долго болевший Новиков, не дождавшись своего назначения, умер в Александро-Невской лавре).

Из студентов богословия, учившихся по инициативе Екатерины II за границей, особого упоминания достойна, конечно, дальнейшая судьба Дмитрия Семенова (Руднева), в которой отразились все лучшие надежды на развитие ученого богословия в России, возлагавшиеся на эту поездку. Поступив в Московскую академию с прекрасными отзывами о своих успехах, Семенов уже на следующий, 1775 г. был назначен префектом академии и профессором философии. Тогда же он постригся в монахи под именем Дамаскина, что открывало ему возможности занятия высших ученых должностей в церковной иерархии. В мае 1778 г. Дамаскин в сане архимандрита был назначен ректором Московской академии и пробыл на этом посту пять лет. Главные его усилия здесь были направлены на улучшения преподавания, «освобождения академической науки от уз схоластики». Ректор сам активно читал лекции, по воскресеньям толковал перед студентами Священное писание в богословской аудитории, обучал желающих немецкому языку, значительно расширил библиотеку Академии, регулярно проводил диспуты и академические собрания. Его просветительская деятельность была широко известна в Москве, где Дамаскин был избран членом Вольного Российского Собрания при Московском университете, а еще раньше Гёттингенское ученое общество избрало его своим членом-корреспондентом. В 1782 г. Дамаскин был назначен на кафедру викария Московской епархии, епископа Севского, а еще через год возглавил другую епархию в Нижнем Новгороде. Во время своего епископского служения, Дамаскин проявлял внимание к уровню образованности священников, которых сам испытывал в знаниях, улучшил местную семинарию. Кроме того, к наследию Дамаскина принадлежат его ученые труды: вышедшие в Германии переводы сочинений русских архиепископов Феофана Прокоповича и Платона (Левшина), библиографический свод «Библиотека Российская», содержащий много важных сведений по истории русской литературы, а также выполненное на высоком уровне издание собрания сочинений М. В. Ломоносова, в биографии которого издатель мог усмотреть некоторые черты, родственные его собственной судьбе. Признавая научные заслуги епископа Дамаскина, Петербургская академия наук избрала его в конце жизни своим почетным членом[406].

После богатых командировками русских студентов 1760-х гг. в Гёттингене наступил некоторый перерыв, и в 1770-е гг. большинство студентов, приехавших сюда из России, имели немецкое происхождение. В последующее десятилетие здесь вновь появляются представители русской аристократии, как бы перенимая эстафету предпочтений, которая раньше принадлежала Лейдену и Страсбургу. К тому же, научная слава университета привлекала те русские семьи, в которых высоко ценилось получение именно научных знаний, а не светского воспитания. Так, среди русских студентов-дворян в Гёттингене в 1780—1790-х гг. мы встречаем Василия Адодурова, сына куратора Московского университета, трех братьев Татищевых (возможно, родственников историка), барона Григория Александровича Демидова, сына старшего из упоминавшихся выше братьев Демидовых, впоследствии гофмейстера и мецената, наконец, двух графов Василия Мусина-Пушкина и Петра Разумовского, последний из которых был старшим сыном графа Алексея Кирилловича Разумовского, сознательно выбравшим для его воспитания пребывание в ученой среде университета. По-видимому, многие из этих студентов участвовали в занятиях русской историей с профессором Шлёцером, хотя конкретных свидетельств об этом сохранилось не так много: Шлёцер упоминал в письмах в Петербург русских студентов в связи с какими-то обстоятельствами, при которых требовалась его помощь. Так, студент из Петербурга Христиан Берг (учился в 1770–1776 гг. на медицинском факультете) попал в затруднительное, но весьма распространенное в немецких университетских городах положение, когда одна из городских семей требовала от него через университетский суд уплаты долгов и признания отцовства двух незаконнорожденных детей. Шлёцер защищал интересы Берга по просьбе его родителей перед лицом проректора университета[407]. Барон Г. А. Демидов, приехав в мае 1788 г. в Гёттинген, не имея наставника, около года пытался беспорядочно слушать лекции, после чего Шлёцер составил для него учебный план на летний семестр 1789 г. и сам занимался с ним русской историей[408].

В 1785 г. Академия наук вновь направила в Гёттингенский университет четырех студентов для обучения физико-математическим и естественным наукам. Студенты должны были учиться: Яков Захаров — химии, Алексей Кононов — естественной истории, Григорий Павлов — астрономии, Василий Севергин — минералогии. Наблюдение за их прилежанием осуществлял доктор права Ф. К. Вилих. Инструкция, составленная академиками, среди которых уже были выпускники немецких университетов И. И. Лепехин, Н. П. Соколов, П. И. Иноходцев, поощряла широту и разносторонность в занятиях студентов, предоставляла им разумную свободу в расходовании средств. При этом ежегодное содержание, назначенное студентам, составляло как и раньше 300 рублей, что явно не учитывало происходившей в это время в России инфляции и падения курса рубля относительно европейских валют. В результате уже на первых порах студенты столкнулись в Гёттингене с «дороговизной». Тем не менее, с осени 1785 г. они успешно приступили к занятиям, где их руководителями были уже получившие европейскую известность профессора А. Г. Кестнер — по математике, Г. Лихтенберг — по физике, И. Ф. Гмелин — по химии, И. Бекман — по технологии (академические студенты одними из первых в России получали в Гёттингене представления об этом новом в европейской науке предмете), И. Ф. Блуменбах — по естественной истории и др. Помимо этих профессоров, с похвалой о занятиях студентов отзывался и Шлёцер, лекции которого по русской истории и статистике они также посещали. Особенно выделял Шлёцер Захарова, в отношении которого ученый даже выступил с ходатайством перед Академией наук, чтобы тому изменили инструкцию и разрешили сделать основным предметом занятий «историко-политико-экономические науки», в которых Захаров «выказывал истинный талант».

Однако главным препятствием для продолжения успешного хода учебы и в этой командировке было неурегулированное финансовое положение. Помимо высоких цен студентам пришлось переносить и хронические затяжки с выплатой содержания. Денег не хватало не только для оплаты лекций и покупки книг, но порой и на жизнь: в отчете осенью 1787 г. студенты сообщали, что Захаров уже два месяца лежал в тяжелой лихорадке, не в состоянии вызвать врача. Павлову из-за долгов грозила тюрьма.

Несмотря на такие условия, видимо, сам дух университета, питаемый бескорыстными стремлениями к научным занятиям, способствовал особенным успехам студентов во время этой командировки. Так, больших достижений добился Захаров, ученик Гмелина и Бекмана, представивший в Петербург одно из первых в русской науке сочинений по технологической химии. Своими учениками, Кононовым и Севергиным, были довольны профессора Кестнер, Лихтенберг и Блуменбах, сообщавшие в Академию наук свои похвальные отзывы. Экзамен, который два последних студента сдали после возвращения в Петербург в марте 1789 г., показал их достойными званий адъюнктов. Захаров же просил у Академии еще один год пребывания в Гёттингене и, несмотря на то, что соответствующее разрешение им не было получено, провел там еще два семестра, а в мае 1790 г. также был избран адъюнктом. Все трое — Кононов, Севергин и Захаров — впоследствии стали академиками (затерялись следы лишь Григория Павлова, который, по-видимому, не вернулся в Россию)[409].

Итак, в контактах России с Гёттингенским университетом, завязавшихся в XVIII в., по своему значению преобладали научные командировки, которые дали возможность вырастить для России немало замечательных ученых. Будучи изначально не столь популярным в среде российской дворянской аристократии, как Лейден и Страсбург, Гёттинген в то же время привлекал тех представителей дворянства, которые стремились к глубоким занятиям наукой. Большую долю студентов здесь составляли и русские немцы, причем, в основном, будущие врачи, что говорило о высоком признании гёттингенской медицинской школы в Европе, прежде всего, благодаря А. Галлеру и его ученикам. Значительный отрезок контактов России с Гёттингеном проходит под знаком участия в них А. Л. Шлёцера, фигура которого соединяла гёттингенский и петербургский ученый мир. Поэтому неудивительно, что именно в Гёттингене в XVIII в. больше, чем в других университетах, можно наблюдать развитие интереса ученых к научному изучению России, что стимулировало дальнейшие университетские контакты, которые продолжились уже в начале XIX в.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.