Государственная польза

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Государственная польза

Познакомившись с именами замечательных петровских студентов, можно подвести первые итоги. Всего в царствование Петра I на учебу в немецкие университеты, по нашим подсчетам, выехали 54 человека. Из них 14 носили немецкие или голландские фамилии, являясь детьми иностранцев, состоявших на русской службе (эти иностранцы представляли не только Москву и Петербург, но также Вологду и Архангельск), а 40 происходили из русских семей.

Круг университетов, посещавшихся петровскими студентами, ограничивался всего четырьмя городами: Галле, Кёнигсбергом, Лейпцигом и Лейденом. Предпочтение, оказываемое в данный период университету Галле, было далеко не случайным: во многом обязанное активной деятельности А. Г. Франке по налаживанию контактов с Россией, оно в то же время объективно соответствовало приоритетам в развитии университетского образования в целом, где Галле был первым «модернизированным» немецким университетом, значение которого выходило далеко за пределы Германии. Опыт слушания лекций у таких выдающихся ученых эпохи Просвещения, как X. Томазиус, А. Г. Франке, К. Целлариус, X. Вольф, учениками которых смело можно назвать почти два десятка русских студентов, побывавших в Галле, уже сам по себе был важен для понимания того, как усваивалось в России представление об университетском образовании. С другой стороны, выбор Кёнигсбергского и Лейпцигского университета был скорее обусловлен географическими и политическими причинами: оба они лежали на перекрестках путей, ведущих из России в Европу, так что и в будущем многие студенты, направлявшиеся туда на учебу, делали первую остановку в Лейпциге или Кёнигсберге. Наконец, интерес к Лейденскому университету, который русские студенты начали посещать с 1708 г.[197], объяснялся его высочайшим в начале XVIII в. авторитетом в области медицины, знаменитой школой Г. Бургаве, а возможно, еще и преданиями о том, как на его анатомических лекциях побывал в ходе Великого посольства сам царь Петр.

Между тем, нельзя не заметить, что количество университетских студентов в петровскую эпоху еще очень невелико. Оно уступает, например, числу молодых дворян, отправленных на учебу за границу в 1697 г., не говоря уже о полном количестве русских людей, получавших образование в Европе в царствование Петра I. Напрашивается вывод, что университет как учебное учреждение для воспитания юношества еще не оказался в должной мере воспринятым русским обществом, а слой его студентов был очень узок. Объяснить это можно, прежде всего, особенностями отношения к образованию в сознании самого царя: науку Петр понимал в ее чисто практическом, а не теоретическом смысле, — это значит, что гораздо важнее многих университетских предметов для него представлялось кораблевождение, архитектура, фортификация и т. п., учиться которым он посылал не в немецкие университеты, а в голландские или английские училища, и, таким образом, особой самостоятельной ценности для Петра университетское образование не представляло, а поэтому стимулировать его усвоение в русском обществе в полной мере он не мог. Лично поощряя «овладение науками», царь помогал воспитанию европейски образованных эрудитов из семей нескольких его приближенных, но, по-видимому, не видел в этом специальной пользы для «общего блага», потому что далеко не все возвращавшиеся из университетов юноши были потом востребованы на государственной службе, хотя некоторые, действительно, как мы видели, смогли достичь высоких постов. Если для получения других родов образования Петром были мобилизованы целые общественные слои, то в отношении университетов такой мобилизации не произошло, и всё ограничилось узким кругом столичного дворянства, а в этом можно видеть и показатель грядущих трудностей при создании в России собственного университета.

Однако, как это свойственно петровской эпохе, в приведенные рассуждения укладывается главное содержание образовательной политики царя, кроме одного исключения. Однажды Петр I все-таки содействовал привлечению к университетскому образованию большой группы молодых людей, причем, что важно, преимущественно выходцев из недворянских сословий, которые с готовностью откликнулись на призыв «ехать в чужие края за наукой». Такая высокая активность выходцев из социальных низов, желание приобщиться к науке, с одной стороны, и за счет этого приобщения повысить собственный общественный статус, с другой, будет неоднократно наблюдаться в истории студенческих поездок XVIII — начала XIX вв., ибо, как заметил еще H. М. Карамзин, ученое сословие в России вырастало, главным образом, из «призренной бедности»[198].

Поучительным примером является уже история первого студента из податного сословия, учившегося в Германии, — Василия Каневского, киевлянина, поступившего в студенты юридического факультета Кёнигсбергского университета 20 ноября 1710 г. По своему социальному состоянию он был дворовым человеком кабинет-секретаря А. В. Макарова, т. е. крепостным, отправленным с согласия барина учиться за границу. Макаров, образованный человек, организатор написания «Гистории Свейской войны», сам прошедший путь от сына простого подъячего до хранителя тайн переписки Петра I, очевидно, покровительствовал желанию своего крепостного учиться, но с другой стороны, не смог или не захотел позаботиться о необходимом для этого материальном обеспечении. Поэтому тот смог проучиться в университете лишь около полутора лет, а затем вынужденно покинул Кёнигсберг и обратился к российским властям в городе Эльбинг в Померании, где в это время стояли наши войска. Комендант Эльбинга Ф. Н. Балк запросил Макарова о дальнейшей судьбе Каневского, и из их переписки ясно, что на продолжение учебы у того совершенно не было денег — не только, чтобы оплатить уроки, но и просто на пропитание[199]. С помощью Балка был найден выход, и Каневского отправили доучиваться в Ригу, но сама ситуация — очутиться без денег в иностранном университете — оказалась весьма характерной для XVIII в. и проявилась и во время массовой отправки студентов в Кёнигсберг, о которой сейчас пойдет речь.

25 января 1716 г. Петр I издал указ о посылке в Кёнигсберг «молодых подьячих для научения немецкому языку, дабы удобнее в коллегиум были»[200]. Из текста указа следует, что речь шла (как и в начале XVIII в. при организации гимназии Глюка) о переводчиках, нужда в которых теперь диктовалась подготовкой новой административной реформы — созданием петровских коллегий. Для работы в них царь велел отобрать «человек сорок молодых робят», по двое из каждой губернии, «добрых и умных, которые б могли науку воспринять… и прислать в Санкт-Петербург в Канцелярию Сената, дав им в подмогу, и на проезд, и на прогоны»[201]. Сенатское дело о сборе этих подьячих в столицу показывает, что некоторые губернии смогли даже представить до четырех человек, некоторые же впрочем совсем уклонились, и тогда на вакантные места были набраны желающие из присутственных мест Петербурга: например, Иван Панов из Адмиралтейской канцелярии просил о присоединении его к отправляемым в Кёнигсберг, «ибо к той науке имел усердное желание», и был зачислен в счет Воронежской губернии. Средства для обучения молодых людей должны были предоставляться самими губерниями: по 250 ефимков на первый год на человека, и по 200 — на каждый следующий год, что «в науке будут». Всего из собранных весной 1716 г. в Петербурге тридцати трех подъячих пятеро служили в самой северной столице, девять человек приехали из Москвы, по четыре человека — из Киевской и Сибирской губернии, три — из Казанской, по два — из Азовской, Архангельской, Нижегородской губернии и из Смоленска. Отъезда за границу им пришлось дожидаться в течение всего лета, поскольку поступление денег из губерний затягивалось, и Сенат все никак не мог выделить нужной суммы; многие юноши, столкнувшись с петербургской дороговизной, едва сводили концы с концами.

Ждавшие в Петербурге отправки в Кёнигсберг не догадывались об имевшем место в эти же дни событии, имевшем существенное значение для развития российского университетского образования в целом. Летом 1716 г. в курортном городке Бад Пирмонте (княжество Ганновер), где поправлял здоровье Петр I, произошла его встреча с Г. В. Лейбницем (всего же таких встреч царя с немецким просветителем, начиная с 1711 г., было три в разных частях Германии). Одной из главных тем на этой последней встрече, состоявшейся за несколько месяцев до смерти философа, было обсуждение проектов организации науки и образования в России. В течение недели в ежедневных разговорах с царем Лейбниц передавал ему свои идеи о необходимости создания собственных российских научных учреждений, таких как Академия наук, открытия в России гимназий и университетов, называя среди будущих университетских городов Петербург, Москву, Киев и Астрахань. Желание Лейбница содействовать в этом России оправдывалось его уверенностью, что «в интересах всех народов и для их общего блага будет, чтобы и русский народ смог получить все преимущества, достигнутые другими и служащие к их улучшению»[202]. Возможно, именно тогда в Бад Пирмонте Петр I всерьез задумался о необходимости развития университетского образования в России[203].

Так или иначе, но по истечении лета деньги на отправку подьячих нашлись, и в сентябре 1716 г. первый корабль с девятью россиянами отплыл из столицы, сперва в Данциг, где по осеннему времени должен был дожидаться погоды, а затем уже в Кёнигсберг, и 5 ноября, согласно их донесению, юноши «начали науку». Остальные посланные, впрочем, съезжались уже сухим путем в течение всего следующего года, вплоть до ноября 1717 г.[204]

Где же русские юноши должны были проходить ту «науку», ради которой их отправили в Германию? Хотя в первоначальном тексте указа о посылке подъячих не было четких указаний на то, в каком учреждении они должны обучаться, но все обстоятельства их пребывания в университетском городе вели к тому, что это будет местный университет. Действительно, в течение первой половины 1717 г. в матрикулы Кёнигсбергского университета записались одиннадцать россиян из числа посланных по указу Петра (Конон Плаксин, Иван Колушкин, Иван Ершов, Никита Титов, Илья Протопопов, Семен Фролов, Федор Прокофьев, Спиридон Хлотенов, Иван Варфоломеев, Федор Ардабьев, Борис Красовский), а в последующие два года еще трое (Матвей Маков, Степан Олсуфьев, Степан Пучков). Тем самым, в Кёнигсбергском университете образовалась одна из самых больших групп русских студентов за весь XVIII век.

Восемь из четырнадцати студентов обозначили себя в матрикулах как дворяне, что с большой долей уверенности позволяет предполагать недворянское происхождение шести остальных. Всего же, как видим, из тридцати трех подьячих студентами смогли стать около половины, что определялось, по-видимому, их степенью владения немецким языком и латынью — тем, кто не знал ни того, ни другого, слушать лекции и состоять студентом было невозможно. Для обучения языкам они прежде должны были нанимать для себя частных учителей — «шпрахмейстеров».

Но нельзя сказать, что зачисление в студенты немедленно открыло перед молодыми людьми «врата европейской учености». Так получилось, что они не имели ни четко сформулированного плана учебы, ни инструкций из Петербурга, ни надлежащего контроля. Надзор за юношами, вполне в духе петровского института фискалов, был вверен одному из самих подъячих, который добросовестно отправлял на родину регулярные описания «непотребств» своих товарищей. Потому неудивительно, что некоторыми россиянами очень быстро был перенят образ жизни местных студентов, а академические привилегии использовались «для вящей своей вольности» (так что их фискал даже просил запретить посланным записываться в университет!). Иные из юношей, напротив, и хотели бы заниматься науками, да из России не поступало обещанных денег: вместо 200 ефимков в течение первого года подъячие не получили ни копейки, деньги, выданные на дорогу, давно кончились, а за жилье, дрова, платье, еду и особенно за учебу нужно было платить, и если сперва им удавалось жить в долг, то вскоре и эта возможность прекратилась. Одна из жалоб студентов отражает то плачевное состояние, в котором они очутились в конце 1717 — начале 1718 г.: «В зимнее время пребываем как холодом изнуряемы, так и без науки, понеже хозяева, у которых мы имеем квартиры, видя сей замедленный вексель, отсылают от себя с квартир… того ради и по тюрьмам за долговые деньги засажать хотят». Подъячие не только «закосневали» без науки, не в состоянии заплатить учителям, но даже не могли выйти на улицу за отсутствием одежды и обуви. Обращаясь и к царю, и в Сенат, и к вице-канцлеру П. П. Шафирову, студенты просили их «спасти, не дать пропасть в иностранстве». О тяжести положения говорит и то, что с той же просьбой дважды в Петербург вынужден был писать сам бургомистр Кёнигсберга, знакомый царя по Великому посольству X. Негелин, который подтвердил, что «российские ученики от неприсылки к ним денег нажили великие долги, и в том от заимодавцев посажены в тюрьмы, в которых и доныне почитай все обретаются, оставя свои науки». Несмотря на всё свое расположение к России, бургомистр предупредил, что ни один из них не будет освобожден пока полностью не заплатит долга [205].

Когда сведения о таком обороте событий достигли, наконец, Петра I, тот был возмущен заключением студентов в тюрьму «к бесславию народа российского» и приказал выдать деньги из казны, которые были пересланы непосредственно самому Негелину, тут же заплатившему кредиторам и позаботившемуся о дальнейшей учебе молодых людей. 1 декабря 1718 г. по просьбе царя Негелин заключил контракт на обучение всех тридцати трех российских посланцев в школе кандидата юриспруденции Петра Стеофаса. Эта школа существовала в Кёнигсберге с целью повышения образования студентов, недостаточно готовых к слушанию университетских лекций, давая им общую ознакомительную подготовку по математике, истории, географии, основам философии и права; обучались в ней, прежде всего, лифляндские дворяне. Согласно условиям контракта, русские ученики должны были жить в школе на полном обеспечении, изучая сперва языки, а затем переходя к «различным частям философии и юриспруденции». Срок действия контракта был предусмотрен в полтора года.

В ходе этого нового этапа обучения вновь возник вопрос о «государственной пользе», т. е. выяснении смысла и задач учебы с точки зрения государства, той службы, которая будет ждать молодых людей по возвращении в Россию. Характерно, однако, что сейчас этот вопрос подняли сами студенты. Даже наблюдая университетскую среду изнутри, они не могли для себя до конца уяснить цели своего обучения здесь применительно к их будущему в России. С одной стороны, студентов смущало то большое количество «сциенций», которые начал им преподавать Стеофас и которые «невозможно окончить в полтора года», с другой — казалось (и в этом отпечаталось, пожалуй, привычное еще с XVII в. отношение русских к иноземцам), что учитель утаивает от них «главные» секреты, не допускает к совершенствованию в изучаемых предметах. В длинном послании в Петербург, подписанном многими студентами, ставится вопрос, как могут они вернуться домой, не доучившись и не получив настоящих знаний, за которыми и были посланы за границу. Главный же стимул к проявлению такой сознательности состоял в опасении царского гнева на недостойных учеников. Неудовлетворенные Стеофасом и ходом своей учебы, они теперь просили «дабы для лучшего ускорения их наук повелено было, их разобрав, разослать дале к добрым Академиям».

С точки же зрения Стеофаса, которую тот выразил в своем письме в Сенат, эти жалобы были ни чем иным, как проявлением ученической «лености и склонности к гулянию», когда «им то учение и обхождение весьма показалося трудно». Указывая на примеры «неистового обхождения и бесчестных забав» русских студентов, Стеофас отказался в июне 1720 г. от продления контракта и даже потребовал немедленно освободить квартиры по его истечении, не оставив русским никакой возможности дольше находиться в Кёнигсберге. По словам студентов, «здешним жителям уже давно объявлено, дабы нам ни в чем не верили, ибо из Санкт-Петербурха ни в какой кредит нам здесь вступать не повелено».

Итак, уже во время этой первой из коллективных студенческих поездок за казенный счет в немецкие университеты, куда были направлены юноши, происходившие из небогатых дворянских семей или недворянских сословий и не имевшие собственных возможностей содержать себя во время учебы, проявился определенный сценарий, который потом будет с печальным постоянством повторяться во время других подобных поездок. Отправка студентов сопровождалась выдачей им некоторой суммы денег, которые, однако, быстро были потрачены, после чего они вынужденно влезали в долги. Правительство, недовольное долгами, выплачивало сумму для их погашения непосредственно в руки немецких «ответственных лиц», и они же получали последующие переводы денег из России, которые, таким образом, не доставались студентам. Это, естественно, вызывало недовольство последних, а трения во время учебы приводили к желанию искать дальше «добрых Академий», притом что содержание учебы и его конечная цель оставались еще весьма неясными.

При таком сценарии конфликтность пребывания казенных студентов из России в немецком университете оказывалась почти неизбежной, вне зависимости, насколько они на самом деле подражали традиционному «буйству» немецких студентов, которое в университете допускалось именно потому, что эти студенты в конечном счете приносили городу большую финансовую прибыль. Впрочем, с недостойным поведением русских студентов петровские власти разбирались сами: 19 октября 1719 г. последовал царский указ об отдаче в матросы двух подьячих детей Матвея Макова и Федора Копылова, которые «непотребно житие свое препровождали, и ничему не учились и государево жалованье получали туне» [206].

Оставшиеся же подъячие (тридцать человек, поскольку один — Никита Титов — умер в начале 1720 г. и был похоронен в Кёнигсберге), после того как их практически выставили из города, были отозваны Сенатом домой. Здесь их проэкзаменовали и 28 человек определили на службу переводчиками в Коллегию иностранных дел, дипломатические миссии в Пруссии, Англии, Голландии, Дании, Польше, а также на различные места в Адмиралтейскую коллегию. Можно заключить, что общий итог командировки оказался положительным: государство получило полезных сотрудников, образование которых, несмотря на описанные трудности, оказалось достаточно высоким и востребованным для нужд петровской России.

Итак, в качестве общих выводов после рассмотрения студенческих поездок из России в Германию в петровскую эпоху, можно сделать несколько замечаний. Во-первых, рубеж XVII–XVIII вв. ознаменовал начало регулярных контактов между Россией и немецкими университетами и, в частности, поездок туда русских студентов. Первые контакты состоялись в эпоху Великого посольства, после которых наиболее важное место в отношении к России сохраняли университеты Кёнигсберга и Галле — первый как ближайший на пути в Европу, второй — как наиболее передовой, где развивались идеи Просвещения и такие ученые, как профессор А. Г. Франке, сознательно заботились о развитии русско-немецких связей в области образования.

Во-вторых, внимание к европейским университетам затронуло в петровское царствование лишь узкую прослойку русского дворянства, в основном среди непосредственного окружения Петра I. Какого-либо специального интереса к университетам сам царь не проявлял и не обсуждал их роли для народного образования, по крайней мере, до разговора с Лейбницем в Бад Пирмонте в 1716 г. Поэтому в целом, количество русских студентов в немецких университетах в эту эпоху невелико, а приобщение России к университетскому образованию еще не дало стабильных плодов.

В-третьих, сразу же обнаружилась достаточно высокая стоимость обучения в немецких университетах, которая превышала личные возможности не только выходцев из недворянских сословий, но и многих дворян. Поэтому значительная часть поездок на учебу финансировалась со стороны государства. Петр I охотно поощрял инициативу отцов, подававших челобитные о помощи для отправки их сыновей на учебу в Европу. С другой же стороны, уже первая массовая поездка группы казенных стипендиатов в Кёнигсбергский университет, организованная самим государством, выявила серьезные проблемы как с финансовой стороны, так и по содержанию самой учебы, ставя вопрос о «практической» пользе университетского образования для государственной службы России, который в петровское время решен не был.

В связи с этим, наконец, обращает на себя внимание то, что четкая специализация обучения россиян в немецких университетах еще отсутствовала. Хотя студенты из России в этот период посещали лекции всех четырех университетских факультетов, утверждать, что немецкие университеты внесли вклад в подготовку для России какого-либо класса специалистов еще нельзя. Можно, правда, подчеркнуть хорошее знание иностранных языков и латыни, которое привозили домой русские студенты, что позволяло им дальше поступать на службу переводчиками, а также указать на начало обучения в Германии в это время российских медиков (среди которых пока присутствовали только выходцы из семей иностранцев). Тем самым, основное значение обучения в университетах для россиян в петровское царствование сводилось пока еще именно к общему ознакомлению с европейской наукой и преподаванием, после чего должен был начаться медленный процесс усвоения университетского образования в России, утверждения его ценности в обществе и государстве.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.