§ 1. Идеология народа-шляхты в ее общем виде. Идеологические течения в польском «сарматизме» и их влияние на политическую ориентацию шляхетства
§ 1. Идеология народа-шляхты в ее общем виде. Идеологические течения в польском «сарматизме» и их влияние на политическую ориентацию шляхетства
В предыдущей главе нашей работы было рассмотрено политическое устройство и социальный строй Речи Посполитой в первой половине XVII в., а также социально-политическое положение на Украине в указанный период. Мы выяснили, что социальная структура украинского общества в это время (да и в последующий период) отличалась крайней степенью раздробленности по сословным, культурным, экономическим, национальным, религиозным и другим признакам, среди которых я бы особо выделил региональные различия в хозяйственном укладе населения различных частей Украины.
Мы выяснили также и особое положение шляхты в Речи Посполитой как единственного политического сословия, то есть только шляхта обладала политическими и экономическими правами в государстве (в объемах, уникальных для европейского дворянства) и непосредственно формировала его внутреннюю и внешнюю политику. Теперь, на мой взгляд, настала очередь выяснить, что представляло из себя шляхетство Речи Посполитой и шляхетство Украины как особого региона этого государства. Мы уже выяснили, что в среде шляхетства имела место экономическая дифференциация, что крупные землевладельцы имели возможность даже вести приватные войны друг с другом и грабить более слабых соседей. И в данной главе нашего исследования мы подробнее остановимся на структуре политического класса Речи Посполитой в целом и Украины в частности; его идеологии; политической ориентации его во внутриполитических и внешнеполитических вопросах; политическом влиянии на него правительств иностранных держав и т. д. Мы попытаемся выяснить, насколько монолитным был этот привилегированный слой общества как в экономическом, так и в национальном и религиозном отношениях; каковы были специфические интересы различных групп внутри этого сословия, если нам удастся такие группы выявить. Особенно нас будет интересовать отношение различных групп шляхты к украинскому вопросу, реакции их на выступление Богдана Хмельницкого, степень заинтересованности в удержании Украины в составе Польско-Литовского государства, а, соответственно, степень готовности к компромиссу с Запорожским казачеством, или, по крайней мере, с его верхушкой – старшиной.
Одним из главных идеологических течений единственного политического сословия Речи Посполитой являлся «сарматизм» – весьма причудливая (я бы даже сказал, весьма изысканная) мифологизированная теория о происхождении польского народа (шляхты) от древнего народа сарматов и унаследовании от этих свободных кочевников особых свойств души, отличавших польскую шляхту от первых сословий других стран. Мы подробно остановимся на этом идеологическом течении, так как, на наш взгляд, оно наименее известно отечественному читателю. Тем не менее, оно сыграло весьма значительную роль в развитии Речи Посполитой как государственной системы и во многом предопределило ее упадок в XVII в. Наиболее подробный анализ этой идеологии провела Мирая Войттовна Лескинен в своей диссертационной работе на соискание ученой степени кандидата исторических наук «Образ сармата в истории: На пути формирования национального самосознания народов Речи Посполитой во второй половине XVI – первой половине XVII веков».
«В основе национальной идеологии любого народа лежит этиологический миф. Для составления биографии своего народа авторы хроник обращались к существующим традициям описания истории. В летописании XV–XVI веков ими были библейская история и сведения античных авторов. Для определения природы явления, в том числе явления исторического, эпоха обращалась к мифу о происхождении, полагая, что определить генезис – значит объяснить. Библейская версия происхождения народов возводила происхождение поляков вместе с другими славянскими племенами к Иафету. Существовала и иная трактовка, опиравшаяся на античные источники, которая доказывала происхождение польского народа (как и других славян) от завоевавших местное население племен сарматов. Необходимость разрешения противоречий между ними привела к объединению двух теорий, что и было осуществлено путем возведения генеалогии легендарного предводителя сарматов Асармота к библейским пращурам. Древность славян и в их числе поляков подтверждалась также мифологическим этимологизированием.
Однако на протяжении XVI века идея о сарматских корнях польского народа трансформируется в представление о том, что сарматы являются предками только одного сословия польского общества – шляхты, отождествляемой с польским народом»[186].
Какие же выводы делались на основании мифа о происхождении польского землевладельческого сословия?
«Таким образом, еще на начальном этапе формирования шляхетской идеологии преобладает мотив не общности, а этнической и сословной исключительности. Поскольку власть в польской республике – Речи Посполитой принадлежала шляхте, ограничившей в правах короля и другие сословия, это получало выражение в представлении о дворянстве как о политическом народе – демосе. Ключевым фактором перехода от представлений о народе-этносе к народу-шляхте было изменение социально-политического статуса дворянского сословия в польском государстве в процессе обретения им политической власти. С первыми выборами короля (1573 г.) только шляхтичи могут считаться полноценными “civis” – гражданами Речи Посполитой.
Иными словами, в период генезиса сарматской идеологии, еще сильно мифологизированной, доминирует мотив противопоставления. Поэтому идея об особом происхождении шляхетского польского народа стала аргументом в пользу социальной и политической исключительности дворянства. Сарматский генеалогический миф акцентировал различия, потому оппозиционность к “другому” гармонично сочеталась с консерватизмом, когда речь шла о “своем”.
Особая функция “сарматского народа” в управлении государством обуславливалась его республиканским устройством, идеалом которого выступала Римская Республика. Польская шляхта провозглашалась наследницей традиций античного демократизма, что, впрочем, не вступало в противоречие с обязательством сохранения христианского наследия»[187].
Надо сказать, что протестантские учения различного толка в XVI в. распространились и в Речи Посполитой, особенно среди шляхты и горожан. Но именно в этом государстве контрреформация прошла наиболее успешно и мирно. Причин тому несколько: во-первых, сама католическая церковь в Польше быстро и удачно перестроила формы своей проповеди, стала «ближе простому народу», заговорила на понятном для него языке, используя понятные для него примеры; во-вторых, «материальная поддержка костелов и монастырей также обеспечивала шляхте выгодные условия для карьерного роста их сыновей и дочерей. Есть некая логика в том, что, несмотря на антиклерикальные настроения и интерес к религиозным новшествам, шляхта быстро и легко вернулась в лоно католицизма. Судя по всему, для нее выгоднее было сохранить доступ к духовным должностям и приносимым ими доходам, чем захватывать церковные владения»[188]; в-третьих, активная образовательная деятельность отцов-иезуитов также принесла свои плоды, притянув к католицизму дворянскую молодежь.
У современных польских авторов читаем: «На протяжении первой половины XVI в. шляхта сумела “переделать” государство таким образом, что оно гарантировало ей свободное использование своих привилегированных позиций. Программа экзекуционистов (то есть сторонников ограничения власти монарха. – Б. Д.), правда, не была реализована полностью, но заложила основы для исключительных шляхетских привилегий, получивших название “золотых вольностей”, ибо эти свободы были для шляхты величайшей ценностью. Свобода включала в равной мере гарантии как материальной, так и личной безопасности (свобода вероисповедания, власть над крепостными, политические права); ее нельзя считать анархией, так как Речь Посполитая держалась не на безвластии, а на праве. На самом деле функционирование государства было возможным благодаря скорее присущему шляхте чувству ответственности за судьбы Речи Посполитой, чем упорядоченной правовой системе. Речь Посполитая сформировалась на протяжении XVI в. как государство свободных людей. По мере того, как расширялась ее территория, шляхетское достоинство получали и многие свободные землевладельцы. Это означало, с другой стороны, также расширение отношений зависимости и на другие слои населения. В XVI столетии общество формально состояло из нескольких сословий: шляхты, духовенства, мещанства и крестьянства. Внутренне они были очень разнородны, но границы между сословиями достаточно легко преодолевались. Вместе с тем, однако, существовало деление на господ и подданных, на людей свободных и имевших ограниченную свободу. Шляхта при этом считала себя чем-то большим, чем просто сословием. Она была шляхетским народом. А это означало низведение всех других слоев населения до статуса плебеев, то есть ставило их вне “народа”»[189].
Особенно презрительно относились представители шляхетства к крестьянству. Иллюстрацией этого отношения служат, например, стихи, пожалуй, первого классика польской шляхетской литературы Миколая Рея (1505–1569 гг.). Кстати, сам он был ярым кальвинистом, что тоже нашло свое яркое отражение в его поэзии. Но сейчас нам интересна его интерпретация образа крестьянина. Приведем пару стихотворений на эту тему.
Мужики в городе Страсти Христовы покупали
Холопы двух придурков в город снарядили,
Чтобы Страсти Христовы к празднику купили,
Мастер видит – болваны, и пытает: «Смерды,
Вам как изобразить-то – живого иль по смерти?»
Мужики обсудили: «Лучше-де живого,
Всяко нам удобняе приобресть такого;
Сельчанам не потрафим – можно и убити,
А излишек случится – можно и пропити»[190].
Мужик, который под дубом срал
Ехал пан по дороге и маленько вбок взял,
Там дуб стоял тенистый, а под ним холоп срал,
Смешался тот, а барин рек: «Не суетися!
Без этого ж никто не может обойтися!»
Мужик и отвечает: «Я, чай, обойдуся,
Все, пане, тут оставлю и прочь повлекуся.
Надо вам – так берите, мне оно не треба.
Взамен же соглашуся на ковригу хлеба»[191].
Помимо «сарматизма» в идеологическом отношении для шляхты польских земель огромную роль играла принадлежность ее к католической церкви. «Мир в сознании польской шляхты XVI–XVII вв. отождествлялся с Европой. Критерием “европейскости” того или иного народа или государства было не географическое положение, а конфессиональная принадлежность. Европа делилась на две части: христианскую (европейские католические страны) и нехристианскую (мусульманский регион и православные государства); в религиозно-политическом аспекте отношение к ним определялось не внешнеполитическими обстоятельствами, но внутриконфессиональной солидарностью. Этот же критерий определял степень враждебности и дружественности соседних народов»[192].
«Однако и среди христианских государств и народов Польша, по мнению польской знати, занимает исключительное, ни с чем не сравнимое высокое положение, так как обладает отличным от всех политическим устройством – республиканским»[193].
Речь Посполитая, согласно шляхетским («сарматским») представлениям, не просто отличается типом общественного устройства, но обладает лучшим и справедливейшим из возможных, обеспечивая истинную свободу своим гражданам посредством гарантии реализации их прав и привилегий. Под свободой понимается независимость от власти одного человека (короля), внутрисословное равенство.
«Родина сармата – прежде всего государство, осознание шляхетской общности в масштабах государства превалирует над местным, в том числе и этническим патриотизмом. Он не нивелировал, однако, естественного чувства принадлежности к определенной земле, чувства Отчизны.
Из такого восприятия Родины логически следует отождествление идеального поляка с истинным гражданином, который описывается в этических категориях. Моральные качества были главным критерием оценки человека и общества – в этом польские мыслители следовали Платону и Аристотелю. Поэтому “правильное” существование государства ставится в зависимость от добродетелей каждого гражданина. Шляхтич, в отличие от других, достоин обладания ими, так как его моральные качества обусловлены фактом рождения в шляхетстве, то есть генетически.
Сарматское понимание Отечества выражается, таким образом, в категориях справедливого государства-республики и добродетелях шляхтичей-сарматов»[194].
«Важным элементом государственного устройства представлялось, наряду со шляхетской демократией, сохранение традиции католического вероисповедания. Польскому католицизму приписывались особые черты: чистота, нерушимость наследия, неиспорченность ересями, которые объединялись идеей избранности католического польского народа. Этому способствовал и особый, “сарматский” дух посттридентской религиозной жизни, упрощавшего, “адаптировавшего” для широких слоев католической обрядности и проповеди. Католическая религиозность эпохи барокко, уподобляя реальную жизнь небесной, сочетаемая с уверенностью в особом отношении Бога к Польше и в небесном покровительстве сарматскому государству, укрепляет особую, исключительную связь польского неба и польской земли. Не стоит, однако, переоценивать религиозный элемент сарматской идеологии. Точнее было бы сказать, что польская католическая церковь наряду с Отечеством была важнейшим консолидирующим элементом сарматской идеологии»[195].
Очень интересным источником, отражающим взгляды по-европейски образованного шляхтича (он учился в Италии, предположительно, в г. Падуе), являются «Записки Немоевского». Судьба забросила его в Россию, ко двору Лжедмитрия I, после убийства которого он довольно долго находился в ссылке-заключении в различных русских северных городах. В это время (1606–1608 гг.) он ведет записи, которые были впервые опубликованы на русском языке в 1907 г. Документ этот чрезвычайно интересный, содержащий в себе множество сведений о России того времени, быте народа и аристократии, этикете двора Великого князя Московского, описание городов, описание системы делопроизводства и управления государством, армии, и т. д. По этому источнику, методом от обратного, можно судить о мировоззрении польского образованного шляхтича того времени, ведь он описывает и те стороны и нормы жизни российского общества, которые вызывают у него крайнее неприятие, шокируют его, или вызывают презрительное к ним отношение. Конечно, Немоевский весьма критично относится к религиозным нормам московитян, сравнивая их с нормами католической церкви и находя последние намного выше. «Блудодеяние нимало не почитают они за грех, как и бросить жену и взять другую, не знать молитвы Господней, редко-редко кто ее знает, а женщина дай Бог, чтобы какая <…>. Зато велик грех: спать без пояса, бороду брить, <…>, будучи с женою в бане, обоим разом не мыться, по крайней мере, водой не обливать; крестика не иметь на шее, телятину есть, – после всего этого следует вечная погибель души. И очень много у них еще других подобных же пустяков и суеверий»[196]. Русская знать редко носит с собой оружие, с точки зрения шляхтича-поляка: «…нам, людям-рыцарям, неприлично отдавать оружие; с ним мы готовы скорей умереть, потому что у нас нет большего срама, как отдалить от себя оружие, – у нас, у людей-рыцарей»[197]. Приемы ведения войны у московитян не рыцарские – низменные: «До этого времени прием на войне у этого народа был один – все на конях, по обычаю татар; одни с луками, другие с рогатинами, а третьи – привязавши к нагайке кусок железа или кости. Люди без оружия, редко у кого сабля. <…> Сраженье идет татарским приемом: или гонятся, если кто перед ними уходит, или уходят, стреляя из луков»[198]. Особенно же коробила просвещенного шляхтича система наказаний дворян Великим князем, ее крайняя унизительность для человеческого достоинства, (напоминаю, что шляхтича в Речи Посполитой даже король не мог арестовать без решения сословного шляхетского суда, за исключением ареста в военное время по обвинению в измене), и описанию ее он уделяет много места: «…с ним отправляется дворецкий, по-нашему маршалок, в особую комнату, где судит он придворных людей, и сейчас же чинит экзекуцию: он приказывает другим дворянам его растянуть, а трое розгами его секут. Такое же наказание и за другие проступки, а за большие – в тюрьму. Когда же думный боярин учинит какое-либо преступление, <…> то великий князь, севши вместе с другими думными, приказывает ему встать пред себя. Тогда старший дьяк докладывает, что тот сделал, а затем препровождает его к великому князю, который бьет его в губу с обеих сторон. После этого тот же дьяк, поставивши его посередине комнаты, начинает выщипывать у него пальцами бороду, а засим все думные бранят его: “Што это ты, мерзавец, бездельник, сделал? Мать твою, как у тебя и сором пропал!”. Наконец дьяк объявляет, что великий князь всея Руси налагает на него опалу: он обязан каждый день бывать в Кремле и ездить по городу в черном кафтане, черной шапке и черных сапогах; он перед каждым, но перед ним никто, под угрозой кары, не снимает шапки. Это продолжается до возвращения милости великого князя, но редко долее двух месяцев. <…> Бьют их также и кнутом, но вместе с этим уже и из Думы выбрасывают. <…> Если, в свою очередь, великий князь оскорбится чем в речи думного, – на месте безотлагательное правосудие: он тут же бьет его палицей (с нею великий князь обязан теперь ходить – они называют ее посохом) по лбу, по спине; тот же повинен ни увертываясь, ни же молить, но говорить:
– Царь-государь, великий князь, пожалей своих ручек, которые ты утомишь, расправляясь со мной, холопом твоим, имей уважение к самому себе.
Но если посох выпал из рук раньше, чем натешился великий князь, то, взявши другой, больший, князь идет к нему в дом, в город, поправляется и тут уже потешается всласть. <…> Другим же, по изволению, рубят головы, топят, давят, причем поясняется, что “мы, монархи, божии ключники: что Господь Бог положит нам на сердце, то и должно быть, хотя бы кто и виновен не был”. Первый был Дмитрий, который желал было ласково обходиться с ними, за что и заплатил»[199]. По поводу прав и свобод служивого и землевладельческого сословия Немомоевский замечает: «Все – и туземцы, и пришлые – живут в величайшем рабстве у великого князя; никто ни в чем ему не противоречит. На каждое его приказание у них один и тот же ответ: “Волен Бог да государь царь, великий князь всея Руси”»[200]. «Свобод никаких, да и не знают, что это такое. Когда мы им рассказывали о наших свободах, что у нас никто не может быть схвачен, пока не будет изобличен по суду, что король не может никакого налога установить, ни начать войну с кем-либо, пока мы не дозволим, они с удивлением отвечали нам: “Хорошо это так у вас; но мы покорностью нашей тем большую заслугу имеем на небе”. А к нему они рачительно стремятся частыми постами (половина года идет на них), поклонением образам (о которых говорят, что сам Бог, будучи на небе, на земле оставил им образа на свое место, чтобы и поклонялись им) и частым крестным знамением, с немалым истязанием из-за самообмана. Ибо никто не выйдет и не войдет в дом, не съест и не выпьет, не перекрестившись. Выйдя утром из дому, многие обращаются на все стороны, много раз крестятся и мавают головами; при грубой простоте, они в этом полагают тройную надежду искупления. И это не удивительно: помимо того, у них нет ни изучения, ни упражнения в законе Божием, нет никакой проповеди, не объясняют им ни слова Божия, ни Божией воли. К тому же никому не дозволено читать книг и иметь их в дому, кроме псалтири и гомилий св. Иоанна Златоустого; иначе был бы в подозрении, что желает быть мудрее самого великого князя <…>. Одинаково не вольно никому разговаривать с иноземцем или спрашивать его о чем, даже просто говорить, если только не присутствует при этом пристав от великого князя. Если кто из чужих спросит кого-либо о причине чего-либо, он получит ответ: “Не ведаю, не понимаю; но царь, великий князь всея Руси, – дай Господи, чтобы государь здоров был! – знает и понимает все”»[201]. «Без такого молитвенного пожелания и перечета титулов даже простой человек никогда не вспомнит великого князя: иначе был бы в подозрении. Этот прием их речи так часто припоминался для понимания степени их грубости, так как и титулов не знают иногда, и не умеют употребить молитвенного пожелания к месту»[202]. Наблюдательный Немоевский верно подметил отсутствие собственных фортификационных сооружений у русских феодалов – холопов Великого князя: «Ни у кого какого-либо собственного небольшого замка; одни деревянные дворцы из круглого неотесанного дерева, но в которых редкость светлая горница; обыкновенно курные избы; об обоях не спрашивай. Никому не дозволено строить себе избы из тесанного дерева»[203]. Много невзгод пришлось пережить в России Немоевскому с его соотечественниками, далеко не все из них выдержали эти испытания, не замарав шляхетской чести. Автор записок, судя с позиции шляхтича Речи Посполитой (сам он происходил из Поморья), так описывает тех, от кого претерпел в заключении: «И от кого? От варваров, от народа, вероятно, самого низкого на свете, самого грубого и не способного к бою, лишенного всякого военного снаряжения – помимо малости пушек, – необученного в рыцарском деле, у которого ни замков, ни городов. Ибо их нет; ни доблести, ни храбрости, ибо это приобретается практикой; ни ума, ибо прирожденного природа не дала, а об упражненном он не слышал; ни богатства, ибо никакого нет, кроме малости пушного товара, который и спускается к нам, следовательно, он в нашей власти; ни помощи и подкреплений ни от какого народа в мире, ни солдата ниоткуда. Что же могло бы нас затруднить не только от отместки, от возвращения силой своего, что так долго удерживала, на наш великий срам, эта faex gentium, (осадок народов), но и от наложения ярма на это дикое животное (bydlo). Если кто на это скажет – болота, то разве те болота, что поросли деревом, будут затруднять? Одна только нищета, она одна, могла бы их защитить; но и она, при наших средствах, при нашей военной готовности, не могла бы быть для нас тяжелой, а затем, после кратковременного усилия и неверной победы, при великой славе и работе рабами, мощное государство и расширение границ; вследствие всего этого мы не только в Европе стали бы могущественнее других народов, но имя наше сделалось бы грозным для Азии и всего поганства, как некогда македонян. Воскресла бы по сю пору зарытая слава военного народа, доблестных богатырей сарматских. Уже ни Borysfhenes, ни Tanais не задержали бы нас, равно как ни Pontus Eufinus, ни Caspium, или Hyrcanum моря; и обители Черного моря должны бы были дрожать, а выше всего – расширение и соединение соборней католической церкви и приобретение такого количества душ для Господа Бога. О, дряблость и бесчувственность нашего народа, который столько времени терпел столь подлого и надменного неприятеля! По крайней мере теперь, за эту неправду к нам, появится какой либо мститель из наших костей»[204].
Таким образом, для Станислава Немоевского насущно необходимыми представляются: личная свобода (право ношения оружия для ее защиты); наличие правосудия (сословного); свобода иметь и высказывать свое мнение; образование, как религиозное, так и светское; свобода передвижения как внутри страны, так и за ее рубежами; безусловно, – участие в управлении государством.
Все вышеперечисленное относится к идеологии «сарматизма» вообще, но особенно характерно для идеологии шляхты собственно польских земель. Стоит отметить, что, несмотря на то, что полонизация украинской шляхты происходила в конце XVI – начале XVII вв. чрезвычайно интенсивно и успешно, часть мелкой и средней шляхты украинских воеводств сохранила православное вероисповедание, и ее воззрения в идеологическом отношении также имели свои особенности по отношению к воззрениям польской национальной шляхты. Вот как об этом пишет М. В. Лескинен: «Западнорусские книжники полностью разделяли “сарматскую” версию происхождения славян, но в ее раннем варианте, поскольку для них более важным представлялось обоснование общности славян, а не отличительных черт каждого народа. Это подтверждает и различная трактовка восточнославянскими и польскими хронистами легенды о трех братьях – еще одного генеалогического мифа о родоначальниках славянских народов – Лехе, Чехе и Русе. Если для первых ее упоминание и интерпретация были важны, так как подтверждали идеи общеславянского единства, то польские авторы не без трудностей пытаются сочетать ее с “миграционной” теорией путем перенесения акцента на описание братьев как воинов-завоевателей»[205].
«Иначе понимали свои корни представители украинской элиты. Опираясь на идею единства славянской общности, они подчеркивали христианскую принадлежность украинского народа. Его следование традиции православного вероучения. В центре осмысления ими своего исторического наследия находились события религиозной истории – как библейской, так и относящейся к недавнему прошлому. Важнейшим событием в этом ряду для них являлось крещение Руси Андреем Первозванным и правление первого христианского князя Владимира. Интерпретация этого события, как правило, осуществлялась на основе противопоставления католической и православной традиции и подкреплялась аргументами в пользу более древнего происхождения “истинной православной веры”. Одним из них становится доказательство происхождения католицизма от Петра из Рима, вторичное по отношению к Иерусалимским истокам “руського” православия. Начало истории народа связывается в сознании украинского сармата со временем прихода на берега Днепра апостола Андрея.
Для украинского общества главными элементами традиции являлись не политические, но этноконфессиональные факторы. Выдающимися историческими личностями считались в первую очередь киевские князья, ратовавшие за сохранение отцовской веры и ни при каких обстоятельствах не отступавшие от нее, а главными деяниями прошлого – сражения за веру и отчизну»[206].
У современного украинского автора по этому поводу читаем: «Представители патриотично настроенной шляхты, духовенства и интеллигенции развивают идею безпрерывности бытия руського (понимаем – украинского) народа с княжеских времен. Так князей и казацках гетманов авторы представляли частицами одной и той же Руси. С 20-х годов XVII столетия понятие “руський народ” становится “терминологической конкретностью, означающий жителей территорий, исторически связанных с Киевским и Галицко-Волынским княжествами”, как считает Наталья Яковенко. Начинает выделяться такой особый признак украинского народа, как “преславная руськая кровь”. <…> Часто перемена православного вероисповедания на католическое или униатское трактовалось как проявление национальной измены. У средней шляхты формируется взгляд на себя как на “руський народ политический”, равноправный с польским и литовским народами и который вместе с этими народами выступал как творец Речи Посполитой»[207] (пер. мой. – Б. Д.).
В этой цитате на себя обращают следующие моменты: автор находит представителей интеллигенции в начале XVII в., да не где-нибудь, а на Украине; «руський народ политический» это украинская шляхта, а равноправна она польскому и литовскому народам-шляхте. Обращает на себя внимание и то, что украинская шляхта считала представителей других сословий Украины-Руси тем же «народом руським», хотя и не «политическим», польские же шляхтичи смердов-поляков поляками не считали.
«Также как и для польского дворянства, критерием ее (украинской шляхты. – Б. Д.) социального положения было происхождение, род и генеалогические связи, но акцент ставился не на традиции республиканизма, а, прежде всего, на передачу религиозного наследия. Поэтому украинские дворяне возводили свои роды к киевским князьям и религиозным деятелям. Но сведения о них черпались не из записей хроник и генеалогиям, а из преданий, устной традиции, и таким образом передающегося по наследству “доброго имени” в народной памяти»[208].
Так, например, брацлавский воевода А. Кисель в своем письме от 31 мая 1648 г. примасу католической церкви Речи Посполитой архиепископу Гнезненскому М. Лубенскому, одновременно, в связи с кончиной короля Владислава Четвертого, исполнявшего обязанности главы государства, писал: «Союз внутреннего врага с неверными так страшен, что едва ли сможет Речь Посполитая противостоять ему собственными силами. Другое и того гибельнее, но я должен сказать об этом по своей верности к любимой отчизне (ибо, хотя я происхожу от древнего русского рода, но от такого, в котором потомство Болеслава угасло лишь тогда, когда мой предок пал во вратах вверенного его защите Киева, и я обязан поступить так же, если судьба велит). <…> Позаботьтесь об отчизне, и притом поскорее, чтоб с ней не сбылось (от чего Боже упаси!) то же, что с римской империей. Я, сделавшись нищим, остаюсь здесь, в бедном своем замке, и, не привыкши доселе уходить с поля битвы, готов обагрить верность свою кровью и запечатлеть ее смертью, ибо лучше умереть смертью, по обычаю сарматов, и не видеть посрамления народа, нежели жить, предавшись позорному бегству»[209].
«Исследование основных элементов идеального образа православного шляхтича – верного королю рыцаря воина, защитника “старожитной” веры, хранителя доблестных традиций предков, борца с ересью – говорит не о простом заимствовании их из польской сарматской идеологии, но об активном включении их в систему ценностей украинцев XVII–XVIII веков. <…>
Однако, несмотря на лояльность украинских “сарматов” по отношению к Речи Посполитой и королевской власти, можно утверждать, что в начале XVII века достаточно четко определяется (по литературным, в частности, источникам) самосознание своей общности как “руського народа”, главными чертами которого являлась православная вера и исторические корни. Украинский сарматизм шел из Киева, крещение жителей которого произошло в правление Святого Владимира. Объединяющим элементом этой общности являлся и “руський” язык, однако этот признак не выделяется как доминирующий»[210].
Попробуем проанализировать приведенные выше большие по объему цитаты. Общей идеологией для землевладельческого сословия Речи Посполитой в XVI–XVII вв. являлся «сарматизм», понимание которого, однако, несколько различалось среди шляхты разных частей этого государства. Из всего вышеизложенного мы можем сделать следующий вывод: по крайней мере часть украинской шляхты, сохранившей православие, к началу XVII в. начинает осознавать себя специфически национальной «руськой», она лояльна королевской власти (крайне слабой и ограниченной), но имеет гораздо меньший пиетет к республике и ее органам Сейму и Сенату, хотя она пользуется всеми политическими правами шляхты Речи Посполитой. «Полонизация почти всего крупного русского дворянства и значительной части шляхты была, следует это подчеркнуть, полностью добровольной. Представители непольской шляхты и магнатов не должны были менять свою национальность или религию, чтобы пользоваться в Речи Посполитой правами своего сословия. Привилегия Сигизмунда-Августа о Киевском княжестве, <…> им это гарантировала»[211]. Видимо, большую роль в таком восприятии православной шляхтой политической системы сыграло ее вероисповедание, теория «православного государя и царства», идущая от Византии. Роднит же украинских и польских «сарматов» крайний консерватизм: «Сармат обращен в прошлое, и поэтому традиционность и консерватизм понимаются как освященные моралью и религией необходимые качества истинного сармата. Историческое время обращено вспять, цель настоящего – вернуть идеалы “золотого” прошлого, а при невозможности вернуться в него – повторить, воспроизвести то время»[212].
Что касается идеологии дворянства еще одного значительного региона Речи Посполитой – Литвы, то она остается за рамками нашего исследования. Но, в общем, вполне допустимо будет считать, что эта идеология будет близка идеологии дворянства собственно польских земель. Шляхта Литвы активно принимала участие в формировании республиканских порядков в государстве и его органов управления. Она была, как и польская шляхта сильно привязана к республиканизму, хотя, конечно, имела свои специфические интересы и взгляды.
Таким образом, даже на самом общем, так сказать, философско-идеологическом уровне, мы можем констатировать существование некоего отличия между системой политических ценностей польской и православно-украинской шляхты. Специфика польской «состоит в акцентировании в первую очередь политического наследия. Украинский сармат подчеркивает свою этническую самобытность, апеллируя к религиозной (конфессиональной) традиции и славянскому наследию»[213], при особом почтении к монархической власти.
«Трактовка Родины и народа в украинском сарматизме получает иное понимание. Украинский народ сарматский – это общность, объединенная прежде всего православной верой, историческими корнями, единством происхождения, языка, территории и исторической судьбы, но не имеющая своей государственности. Родина – это Русь, отчизна. Государство – речь Посполитая, отношения с которой должны строиться на принципе верной службы. Отечество украинского сармата не включает в себя политического, гражданского элемента, однако объединяет весь народ в зависимости от этноконфессиональной, а не сословной принадлежности»[214].
Обратимся теперь к различным вариантам идеологии собственно польского «сарматизма», как они сложились к началу XVII в.
«Представление об истинном поляке также сводится к образу шляхтича-сармата, существующего в двух ипостасях: воина-рыцаря и земянина-помещика – в этом утверждении мы опираемся на существующие исследования польских авторов, которые выявили эту двойственность сарматского идеала. Собственно сармат вначале отождествлялся только с образом рыцаря, что было обусловлено исполнением дворянским сословием воинских обязанностей в государстве. Кроме того, древние сарматы ассоциировались с воинственными племенами завоевателей. Однако к концу XV – началу XVI вв. в положении польского рыцарства произошли существенные изменения, связанные с военной реформой и получением шляхтой особого правового статуса. Одним из них было наделение рыцаря землей на условии исполнения военной обязанности не пожизненно, как в Западной Европе, а по наследству. Это было началом процесса оседания шляхты на земле и переходом к новому периоду в истории польской шляхты – ее “золотому веку”»[215].
«Идеальный рыцарь обладает добродетелями воинскими и гражданскими, ему чужды утонченность и образованность непольского дворянства. Польский рыцарь видится защитником католицизма и гражданских свобод в европейском масштабе; его политическая и гражданская преданность идеалам Польского государства перевешивает значимость этноконфессиональной принадлежности.
Другая ипостась идеального сармата определялась образом жизни помещика (земянина) – пребыванием в деревне, вдали от королевского двора, тесной связью с природой. Его жизнь тяготела к кругу семьи, друзей, родни, соседей; основным занятием было ведение хозяйства. Большое значение приобретало выполнение гражданского долга. Основой сохранения отцовских обычаев для земянина являлось благочестие, умеренность. Поощрялось стремление к образованию, умение вести беседу, радушие и гостеприимство.
Мир помещика ограничивается его усадьбой, соседними поместьями. Он далек от страстей политической и общественной жизни, однако сознает себя представителем господствующего сословия посредством выполнения гражданского долга – общественных обязанностей. Однако его государство – это, прежде всего, его поместье, где он отвечает за жизнь, благополучие и моральный облик своих подданных. Земянину присущи черты патриархальности и он более традиционен по самому образу жизни, нежели шляхтич-рыцарь. Однако самоуважение, осознание себя личностью, ценность “золотой вольности” высока и для воина, и для помещика в равной степени. Кроме того, в реальной действительности, по всей вероятности, эти два идеальных типа не противоречили друг другу, поскольку исполнение рыцарских обязанностей не снимается с земянина полностью, так как он, как римский Цинциннат, при первой же необходимости сменяет орало на меч»[216].
Здесь уместно проиллюстрировать земянское отношение к суетности дворцовой и государственной службы четверостишием уже знакомого нам М. Рея.
Пусть иные дивятся стенам с намалевкой,
Пусть, кто хочет, топочет ботфортом с подковкой,
Мне же все надоело, ино дом лишь сладок,
Ты же при дворе вертися, если тщиться падок[217].
«Занятие фольварочным хозяйством считалось столь же достойным, как и военная служба; даже самостоятельная обработка земли (как в Кастилии) не противоречила представлениям о шляхетской чести. Шляхетства не порочила торговля зерном и волами, хотя какие-то другие торговые операции или занятия ремеслом считались недостойными. И, наконец, вполне подходящим (а со временем и прямо рекомендуемым) для шляхтича занятием стала служба при дворе магната»[218].
«Самой выгодной для шляхты формой инвестиций было приобретение званий и должностей, возможность продемонстрировать свои успехи другим и самому насладиться собственным блеском, потому что достойная шляхтича жизнь в любом своем проявлении была нацелена на внешнюю демонстрацию своей “шляхетности”. Следовательно, строительство резиденций и основание костелов, приобретение нарядов для себя и для значительной по численности челяди, хорошее приданое для дочерей и роскошные приемы – все это имело бесспорное значение»[219].
«В описании черт идеального шляхтича важное значение приобретает антиобразец поведения. Для рыцаря им становится мещанин, наделяемый жадностью, корыстолюбием, неучтивостью и неупорядоченным образом жизни, а для помещика это – магнат, которому приписывается грубость, всякого рода излишества, стремление к богатству, роскоши и своеволию»[220].
Вы, государством управляющие люди,
Держащие в руках людское правосудье,
Уполномочены пасти господне стадо,
Вам, пастырям людским, скажу я, помнить надо:
Коль вы на сей земле на место сели Божье,
То, сидючи на нем, обязаны вы все же
Не столько о своем заботиться доходе,
Сколь думать обо всем людском несчастном роде.
Над всеми меньшими дана вам власть велика,
Но и над вами есть на небесах владыка,
Которому в делах придется отчитаться,
И будет не весьма легко там оправдаться.
Он взяток не берет, и он не разбирает,
Кто хлоп, а кто себя вельможей почитает,
В сермягу ли одет, во ризы ли парчевы,
Но если виноват – влачить ему оковы!
Мне все же кажется, что с меньшим безрассудством
Грешу: лишь сам себя гублю своим распутством,
А преступления распущенного барства
Губили города, дотла сжигали царства![221]
Пребывают в согласье стихии небесны,
И не диво – ты дал им законы чудесны,
Чтобы не преступали сей воли предвечной;
Ты ж в доброте и доброй воле бесконечный.
Прах твоего подножья, для чего вольны мы
Твоих не чтить законов, кои нам вестимы,
То лишь предпочитая, что тщета и гибель?
Ты разум дал нам, – что же нас минует прибыль?
Не дай, обрушив громы, как в древние лета,
В испытаньях узнать нам, что хочешь завета.
Уйми ты алчность нашу, коей нету меры,
И мы в святой отчизне возжжем пламень веры[222].
Все большая вовлеченность шляхтичей-земян в хозяйственную и торговую деятельность, натуральный характер их фольварочного хозяйства нашел свое отражение и в анонимной мещанской поэзии Польши XVI–XVII вв. Ведь шляхетство стало вытеснять мещан из их традиционной сферы деятельности – торговли, причем в XVII в. уже не только хлебом и волами, а всем, что с излишком производилось в фольварке. В связи с этим к середине XVII в. многие города приходят в упадок.
На алчных
Перестал я жизни этой вовсе удивляться,
Как мне, скудному, при алчных ныне напитаться?
Богачи шинки содержат, богачи мозгуют,
Богачи, как перекупки, крупами торгуют.
Можно видеть и шляхтянку с меркой на базаре,
То-то в город зачастила с кухаркою в паре.
Масло ложками базарит, горшочками пахту,
Домодельный сыр поштучно – панночке на плахту.
Пива на дворе наварят да накурят водки,
Не заплатишь, сколь запросят, не промочишь глотки.
Бедняку, как ни вертись он, дали на орехи.
А на хлеб вот не досталось – алчные в успехе.
Стежки даже распахали, выгоны, полянки,
Перепашут и дороги под свои делянки.
Уж от жадности от ихней просто спасу нету,
Просто видеть невозможно ненасытность эту.
Черта вам еще! Хоть жизнью хвалитесь вы сытной,
Да зато не отберете нищеты постыдной.
И всего-то вам не вдоволь, все-то вы с долгами,
Отобрали хлеб у бедных, а без хлеба сами[223].
Подведем еще один промежуточный итог: к началу XVII в. даже собственно польская шляхта в идейном плане делится на несколько групп. Первая группа – магнаты, то есть крупные землевладельцы (их огромные владения располагались, как правило, на Украине), образ жизни и претензии которых вызывают раздражение у подавляющего большинства средних и мелких землевладельцев-шляхтичей, составляющих большинство этого сословия на собственно польских землях и составляющих вторую группу шляхетства. Группу сарматов-рыцарей можно разделить на две категории: первая – это хранители древних рыцарских традиций, так сказать, ортодоксы, не желающие изменять изначальному предназначению дворян; вторая – клиентелла магнатов, то есть разорившееся шляхетство, утратившее связь с землей, рыцари поневоле, которым просто некуда больше деваться.
Что же касается украинской шляхты, то «образ украинского сармата воплотился только в идеале рыцаря. Однако он не фиксировал обязательную шляхетскую принадлежность сармата-воина. Напротив, социальные границы этого этоса оставались открытыми, включая и инока, сражавшегося за веру в прямом и переносном смысле и, что очень важно, казака. Сохранив саму конструкцию идеального образа рыцаря, украинский сармат наделяет ее новыми чертами. В частности, это мотив верности королю, отсутствующий в польском этосе. В реальной исторической ситуации в гражданском и политическом отношении украинская элита ощущала себя частью польского государства, и потому верность Речи Посполитой и служба королю рассматривалась как обязательные добродетели рыцаря, причем как шляхтича, так и казака недворянского происхождения»[224].
Выше мы рассмотрели «идеальный образ сармата», таким, каким его видели в XVI в., но к началу XVII в. в Речи Посполитой уже ясно просматривались черты упадка как института государства, так и в среде шляхетского сословия. Все менее распространенными становятся воинственные настроения, все более средняя, да и мелкая шляхта переходит на идеологическую позицию земян, то есть помещиков-землевладельцев, а не рыцарей «без страха и упрека». Доминирует образ жизни сибарита-домоседа. Вместе с тем все более угрожающие масштабы приобретает вражда внутри первого сословия, обусловленная жаждой наживы и чувством вседозволенности и неуязвимости сильных перед более слабыми. Такое положение вещей, безусловно, волнует думающую часть шляхты. Появляется большое число памфлетов, посвященных проблеме испорченности нравов дворянства, и, как следствие этого, ослаблению государства, которое, как мы помним, только и держится добродетелями «сарматов».
О шляхетской добродетели
Знатные от знатных суть происходят,
Славен конь кровями, не производит
Грозна орлица голубят пугливых,
Зайцу от львов не родиться гневливых.
Также шляхетность знатный умножает
Тем, что всемерно сердце утверждает
В разных науках, а не будь ученья,
Много средь знатных было б удрученья.
Доблестный Рим над сыном посмеялся
Отца, чьей силы в битвах убоялся
Сам Ганнибал, побросавший в поспехе
Отеческий край и победны доспехи.
Но не лишен был похвал меж богами
Храбрый Алкид, порожденный громами
Грозного Зевса, желал он тружденьем
Славен быть боле, чем знатным рожденьем.
Сколько чудовищ на земле не было –
Всех богатырски одолела сила.
Тем он и славен и прославлен будет,
Доблестей оных свет не позабудет.
В славном рожденье лишь дорога к славе,
Славы ж – нисколько, потому не в праве
К низким забавам знатный стремиться,
Не гербом – делом надобно тщиться.
Те же пребудут вечно достославны,
Кто блюл в покое устои державны;
Чтится молвою границ охранитель
И с вероломным соседом воитель[225].
Одним из наиболее известных памфлетов являлась книга Ш. Старовольского «Реформация польских обычаев» В ней автор, в частности, пишет: «“Ни в одной стране, <…> ни в Московии, ни у татар не может быть такого беззакония, какое у нас, в свободной Речи Посполитой, творится: только у нас вольно каждому чинить, что ему вздумается, в деревнях и в местечках, если они знатного рода или с ватагой бездельников <…>. Где еще, кроме как в вольной Речи Посполитой, творятся столь нередко разбои, грабежи, произвол и насилие?”. Автор приводит в пример прежние времена, когда вольность понималась должным образом: “Прежде вольность поляки хранили так, чтобы своеволия между собой не допускать, чтобы каждый в здравии, достатке и покое жил: чтобы все были равноправны и чтоб один другому не подчинялся и другого не опасался”.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.