Л.Н. Толстой, С.Я. Надсон и другие…

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Л.Н. Толстой, С.Я. Надсон и другие…

И снова Толстой Надо думать, что такого поэта, как Надсон (1862-1887), для Льва Николаевича Толстого вообще не существовало. Воспитанный на других эстетических принципах, он на дух не переносил певцов "гражданской скорби", считая их эпигонами Некрасова. В целом невысоко оценивал он и поэзию своего соседа Афанасия Фета (1820-1892), хотя при жизни иногда делал ему комплименты. (Кстати, Волошин писал о Фете: "Говорят, что он в последние годы своей жизни с напряженным, болезненным вниманием прочитывал каждый вновь появлявшийся сборник стихов: ждал идущих на смену"1.

Смены не было. Надсон ему не нравился.) Толстой недурно отзывался о Полонском (1820-1898), но, правда, тоже при жизни Якова Петровича. Если и хвалил современников, признавался он впоследствии, то лишь "в среде литераторов, из учтивости"2.

В 1901 г. Толстой расставил всех по местам: "На моей памяти, за 50 лет, совершилось это поразительное понижение вкуса и здравого смысла читающей публики.

Проследить можно это понижение по всем отраслям литературы, но укажу только на некоторые, более заметные и мне знакомые примеры. В русской поэзии, например, после Пушкина, Лермонтова (Тютчев обычно забывается) поэтическая слава переходит сначала к весьма сомнительным поэтам Майкову, Полонскому, Фету, потом к совершенно лишенному поэтического дара Некрасову, потом к искусственному и прозаическому стихотворцу Алексею Толстому, потом к однообразному и слабому Надсону, потом к совершенно бездарному Апухтину…"3 Оборвем цитату, ибо далее в черновике во множественном числе названы Брюсовы и Бальмонты. С моей точки зрения, Толстой, пусть весьма субъективно, а подчас и совсем необъективно (что с ним нередко случалось в отношении братьев-писателей), выстроил историческую линию русской поэзии, где между признанными классиками расположился самый молодой по возрасту поэт. "Понижение уровня вкуса читателей" здесь ни при чем: жизнь шла вперед, и поэтические идеалы и пристрастия вполне сознательно менялись.

Но иногда Толстой противоречил сам себе: однажды, например, посетовал на недооцененность Тютчева, Фета, Сковороды.4 К евреям-поэтам Лев Николаевич относился иронически. Однажды Ясную Поляну посетил стихотворец и "талмудист" Самуил Захарович Баскин-Серединский, подаривший Толстому роскошный двухтомник своего друга Даниила Ратгауза. Л.Н. заметил по этому поводу, что "очень любит стихи и особенно ‹стихи› евреев. Но у него (Баскина-Серединского. – С. Д.) талант"5. Толстой, кажется, чтил Генриха Гейне… На бастионах Севастополя он переводил одну из его баллад. Да и в "Анне Карениной" Облонский читает четверостишие Гейне, а в "Круге для чтения" приводится цитата из Гейне, повторенная затем в "Путях жизни". В черновиках программного произведения "Что такое искусство" (1897-1898) Гейне поначалу числился в разряде "хорошего всемирного искусства", но потом Толстому это показалось "слишком", и фраза была вычеркнута6.

Мне кажется, что шумный успех Надсона прошел мимо Толстого. Из всего поэтического окружения Толстого только Плещеев, крестный отец Надсона в русской литературе, мог замолвить за него словечко. И вряд ли Толстой отозвался бы на творчество 24-летнего поэта строчкой своего дневника, если бы не случай. Впрочем, роль Надсона в русской поэзии тем не менее достаточно заметна. Не следует забывать, что только до 1917 г. вышло 28 изданий его стихов (тиражами поначалу по 6 тыс. экз., тиражи последних изданий доходили до 12 тыс. экз.), отдельные стихотворения были включены не только во все "Чтецы-декламаторы", но и в школьные хрестоматии. Например, для диктанта предлагалось знаменитое: «Не говорите мне: он умер. Он живет», где сложность пунктуации являлась камнем преткновения не для одного поколения гимназистов. (Каждый может проверить свою грамотность, я лично на самоэкзамене провалился.) В 1885 г. Академия наук присудила Надсону Пушкинскую премию. Пожалуй, наиболее сильное определение места поэта принадлежит П.Ф. Якубовичу-Мельшину: во-первых, Надсон после смерти Некрасова – "самый талантливый и популярный из русских поэтов", а во-вторых "со времени Лермонтова русская поэзия не знала такого красивого музыкального стиха…

Он явился не только певцом своего поколения, но юности вообще, чистоты и свежести юного чувства, красоты девственных порываний к идеалу… "7 Напомним, что Петр Филиппович был не только поэт но и переводчик: он первым перевел "Цветы зла" Бодлера на русский язык. Знакомство с западной поэзией на рубеже веков кидает оценке Якубовича еще большую весомость". С немалым удивлением мы можем прочитать у великого русского писателя В.В. Набокова строки, перекликающиеся с приведенными выше: «Счастливее оказался Лермонтов… В его стихах разночинцы почуяли то, что позже стало называться "надсоновщиной". В этом смысле Лермонтов – первый надсон (с маленькой буквы. – С. Д.) русской литературы.

Ритм, тон, бледный, слезами разбавленный стих гражданских мотивов до "Вы жертвою пали" включительно – все это пошло от таких лермонтовских строк, как: "Прощай, наш товарищ, недолго ты жил, певец с голубыми очами, лишь крест деревянный себе заслужил да вечную память меж нами". Очарование Лермонтова, даль его поэзии, райская ее живописность и прозрачный привкус неба во влажном стихе были, конечно, совершенно недоступны пониманию людей склада Чернышевского»8. Но в одном из писем из ссылки (из Астрахани) Чернышевский благодарит корреспондента за присылку сборника Надсона9, лире которого, вопреки мнению Владимира Владимировича, как и лире Лермонтова, был присущ "прозрачный привкус неба во влажном стихе", иначе трудно объяснить его успех у русских композиторов. Другой русский поэт в одной из статей 1910 г. выразился о нашем герое так: "Чтобы возбуждать сочувствие, надо говорить о себе суконным языком, как это делал Надсон"10. Вспоминается литературный анекдот об одесском назойливом нищем, славившемся тем, что ему никто не мог отказать. Однажды в трактире он подошел к столу, за которым сидел Багрицкий с друзьями, и стал канючить. Багрицкий встал в позу и прочел: "Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат, Кто б ты ни был, не падай душой!". Послушав немного, нищий удалился. Торжествующий Багрицкий произнес сакраментальную фразу: "Даже он не вынес Надсона!" В советское время Надсона издавали и в малой и в большой сериях "Библиотеки поэта", всегда сопровождаемых сочувственной статьей. В литературе 80-х годов XIX в. его имя всегда соседствовало рядом с именем Всеволода Гаршина – дети одного поколения, оба безвременно сгоревшие.

Но если Лев Николаевич все же вчитался бы в стихи Надсона, то он, к своему удивлению, обнаружил бы строфы, под которыми не постеснялись бы подписаться сам Фет или (позже) Бальмонт. (Толстой понимал: "…у Фета уже есть такая смелость, впадающая в декадентство. Есть грешки, неясные вещи"11.) Например, дивное пьяняще музыкальное "В лунную ночь":

Серебристо-бледна и кристально ясна

Молчаливая ночь над широкой рекой.

И трепещет волна, и сверкает волна,

И несется и вьется туман над волной.

Чутко дремлют сады, наклонясь с берегов, Ярко светит луна с беспредельных небес, Воздух полн ароматом весенних цветов, Мгла полна волшебством непонятных чудес.

Музыкальность стихов Надсона чувствовал такой композитор, как Сергей Рахманинов, написавший романс на его стихи: …Я б умереть хотел душистою весною В запущенном саду, в благоуханный день, Чтоб купы темных лип дремали б надо мною И колыхалась бы цветущая сирень…

Кстати, поэту было всего 17 лет, когда он написал эту "Мелодию". Один тонкий критик писал об этом романсе, что он напоминает небольшую вокальную поэму и что стихотворение Надсона близко знаменитому лермонтовскому "Выхожу один я на дорогу":

"Природа, как вечно живой источник красоты, покоя и блаженства, противопоставлена в них человеческому горю, страданиям и смерти. Величавая торжественность тона этой поэтической исповеди передана Рахманиновым в широкой, плавно и неторопливо развертывающейся мелодии голоса, сопровождаемой непрерывно льющимися волнообразными фигурациями фортепиано"12. Этот же критик выделяет драматический романс "Пора", лейтмотив которого – призывно-фанфарная и грозно звучащая фраза: "Пора, явись, пророк!"13 Применительно к нашим сюжетам можно сказать, что романс обретает библейскую мощь. И не случайно приподнято-патетический тон романса и музыка напоминают знаменитый этюд dis-moll Скрябина.

А всего на слова Надсона написано более 50 романсов; он входит в первую десятку самых популярных поэтов, попавших на нотный стан: Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет, Некрасов Плещеев, Полонский, Ал. Толстой, Апухтин, Бальмонт, Блок. Некоторые его стихотворения переложены на музыку неоднократно, например: "Заря лениво догорала" – Ц. Кюи, Э. Направник, Н. Спендиаров, Терещенко и др.; "Мне снилось вечернее небо" – А. Аренский, В Золотарев, С. Ляпунов, П. Чесноков и др.; "Над свежей могилой" – Ф. Блуменфельд, В. Золотарев, С. Рахманинов. На тексты Надсона писали и другие композиторы – Ф Акименко, М. Анцев, К. Бах, А. Гедике, С. Василенко, Р.

Глиэр, А. Гречанинов, Ф. Кенеман, Г. Конюс, В. Ребиков (большой цикл), А.

Рубинштейн и др.14 На знаменитый реквием "Не говорите мне: он умер" музыку написали не менее десяти композиторов!15 С. Венгеров писал, что сжатость и образность стиха позволили Надсону создать несколько лаконичных строф, вошедших в обиход речи, чего не каждый поэт удостоился, а мы с высоты нашего времени можем только подтвердить этот факт.

Таковы, например, "Как мало прожито, как много пережито", "Пусть арфа сломана – аккорд еще рыдает", "Облетели цветы – догорели огни"16.

Презрительное отношение к Надсону и его поклонникам сложилось в 10-е годы XX в., когда русский модернизм сбросил с корабля современности не только Надсона.

Особенно изощрялся Маяковский, но даже эта настойчивость не случайна – будущий футурист в молодости пережил увлечение Надсоном, говорил же: "Помню, как сейчас, в стихах у Надсона…"17 Позднее он сводил счеты с прошлым: "На сон не читайте Надсона…" (Клоп). А говоря о своей несомненной близости в смысле величины поэтического дара к Пушкину, мимоходом в "Юбилейном":

Чересчур страна моя поэтами нища.

Между нами – вот беда – позатесался Надсон, Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на "Ща"…

Антипод Маяковского Александр Блок также отрицательно относился к Надсону, впрочем, значительно сдержаннее. Весьма характерно в прилагаемом "Списке русских авторов" (25 декабря 1919 г.) сказано о Надсоне: "Есть поучительнейшие литературные недоразумения, вроде Надсона, нельзя не отдать ему хоть одной страницы"18. В другом месте Блок говорит об искренности поэта, которую читатель, безусловно, чувствует: «Потому, что "здесь человек сгорел", потому что это – исповедь души. Всякую правду, исповедь, будь она бедна, недолговечна, невсемирна, -правда Глеба Успенского, Надсона, Гаршина и еще меньших – мы примем с распростертыми объятиями, рано или поздно отдадим им все должное»19.

В.И. Нарбут иронически предлагал Осипу Мандельштаму издавать журнал под названием "Семен Яковлевич". Тот весьма благосклонно выслушивал его рассуждения об эволюции поэзии от Надсона: "от нуля до Гумилева и Мандельштама"20.

Прошли десятилетия – и лира Надсона неожиданно ожила в творчестве поэта, казалось бы, от него далекого. Я говорю о безусловном – с моей точки зрения – классике XX в. Николае Алексеевиче Заболоцком (1903-1958). Мне уже приходилось писать об оригинальном взгляде Заболоцкого на творчество Бенедиктова и капитана Лебядкина. Но это, кажется, и понятно: автор "Столбцов" должен был удалиться от современников на расстояние, равное нескольким поколениям поэтов. Отсюда – его любовь к XVIII веку. Но Надсон?

Многие критики отмечали влияние некрасовской поэзии на Заболоцкого. И действительно, "поэзия мести и печали" была сродни поэту, но, конечно, во времена Заболоцкого речь могла вестись лишь о "печали". О какой "мести" можно было говорить? А вот "смягченная" некрасовская форма в стихах Надсона не случайно озарила некоторые лучшие стихи позднего Заболоцкого. Заболоцкий много думал о красоте – красоте человеческих лиц, о красоте душевной. Конечно, идеалом служила бы гармония, но:

Я не ищу гармонии в природе.

Разумной соразмерности начал

Ни в недрах скал, ни в ясном небосводе

Я до сих пор, увы, не различал21.

Поиск гармонии обречен на неудачу. Несмотря на некий оптимизм стихотворения – это данность печатного советского времени, но и в подцензурной печати можно было много сказать. Ведь цена недосягаемой гармонии – человеческое страдание:

Когда огромный мир противоречий

Насытится бесплодною игрой, –

Как бы прообраз боли человечьей

Из бездны вод встает передо мной22.

Отсюда и такое внимательное отношение к красоте и безобразию человека.

Некрасивые девушки были одной из любимых тем Надсона, к которой он неоднократно возвращался. Первое стихотворение Дурнушка написано в 1883 г. в девятнадцать лет:

Бедный ребенок – она некрасива!

То-то и в школе и дома она

Так несмела, так всегда молчалива,

Так не по-детски тиха и грустна.

Зло над тобою судьба подшутила:

Острою мыслью и чуткой душой

Щедро дурнушку она наделила, –

Не наделила одним – красотой…

Ах, красота – это страшная сила!..23

Далее – несколько иная мысль – ребенок поначалу радуется жизни, но не знает своего весьма горестного будущего: из-за своей некрасивости девочка обречена на одиночество:

Дурнушка! Бедная, как много унижений,

Как много горьких слез судьба тебе сулит!

Дитя, смеешься ты… Грядущий ряд мучений

Пока твоей души беспечной не страшит. …

Семья, ее очаг и мир ее заветный

Не суждены тебе…24

Впрочем, в следующей "Дурнушке" поэт предсказывает девушке не столь мрачное будущее, хотя цена возможного благополучия – отказ от личного счастья – слабое утешение для героини:

Гляди же вперед светло и смело;

Верь, впереди не так темно,

Пусть некрасиво это тело,

Лишь сильно было бы оно;

Пусть гордо не пленит собою

Твой образ суетных очей,

Но только мысль живой струею

В головке билась бы твоей25.

Уже по первому стихотворению Заболоцкого ясно, что он "заимствовал" у Надсона для своей "Некрасивой девочки" саму идею. В последующих стихотворениях прослеживаются более серьезные "заимствования":

Ни тени зависти, ни умысла худого

Еще не знает это существо.

Ей все на свете так безмерно ново,

Так живо все, что для иных мертво!

И не хочу я думать, наблюдая,

Что будет день, когда она, рыдая,

Увидит с ужасом, что посреди подруг

Она всего лишь бедная дурнушка!

Мне верить хочется, что сердце не игрушка,

Сломить его едва ли можно вдруг!

И в конце – тот же "роковой вопрос":

И пусть черты ее нехороши

И нечем ей прельстить воображенье, –

Младенческая грация души

Уже скользит в любом ее движенье.

А если это так, то что есть красота

И почему ее обожествляют люди?

Сосуд она, в котором пустота,

Или огонь, мерцающий в сосуде?26

Второе стихотворение в своего рода стихотворной дилогии Заболоцкого называется "Старая актриса". В нем рассказано о судьбе девочки, оказавшейся в роскошном доме престарелой тетки-актрисы, – тема почти некрасовская:

В позолоченной комнате стиля ампир,

Где шнурками затянуты кресла,

Театральной Москвы позабытый кумир

И владычица наша воскресла. …

Здесь картины, портреты, альбомы, венки,

Здесь дыхание южных растений,

И они ее образ, годам вопреки,

Сохранят для иных поколений.

И не важно, не важно, что в дальнем углу,

В полутемном и низком подвале,

Бесприютная девочка спит на полу,

На тряпичном своем одеяле.

Здесь у тетки-актрисы из милости ей

Предоставлена нынче квартира…27

В этом стихотворении Заболоцкий объединяет два любимых сюжета Надсона – безрадостное, сиротское детство и несоответствие неприметной внешности внутреннему миру.

Наиболее полно мотив одинокого детства разработан Надсоном в стихотворении "Мать" (1886):

Тяжелое детство мне пало на долю:

Из прихоти взятый чужою семьей,

По темным углам я наплакался вволю,

Изведав всю тяжесть подачки людской28.

И – тема 1884 г. – дурнушка в доме богатых родственников:

Робко притаившись где-нибудь с игрушкой

Или в сад забившись с книжкою в руках,

Ты растешь неловкой, смуглою дурнушкой,

Дикой, словно зайчик, дома – как в гостях.

Дом ваш – целый замок: пышные покои,

По стенам портреты дедовских времен… …

Дышат и растут в стенах оранжереи

Редкие цветы и пышные плоды.

Анфилады комнат устланы коврами,

Окна в пышных складках шелковых гардин.

В длинной галерее тянутся рядами

Пыльные полотна выцветших картин…29

В "Старой актрисе" есть еще одна тема, близкая обоим поэтам, – тема суетности, бренности бытия. В данном случае речь не о смерти (об этом ниже) – речь об увядании красоты. Смерть неизбежна, но на пути к ней – "беспощадное время", старящее тело и… душу. Былую красоту можно лишь "законсервировать", как это удалось старой актрисе в ее мини-музее. Но и это преходяще.

У Заболоцкого сама ценность искусства ставится под сомнение через призму восприятия ребенка:

И когда ее старая тетка бранит

И считает и прячет монеты, –

О, с каким удивленьем ребенок глядит

На прекрасные эти портреты!

Разве девочка может понять до конца,

Почему, поражая нам чувства,

Поднимает над миром такие сердца

Неразумная сила искусства!30

Юношеская увлеченность Надсоном осталась у Заболоцкого навсегда. Отдавал ли он себе в этом отчет? Ведь скрывал же он свое увлечение Мандельштамом. Скрывал ли он от себя влюбленность в вечную юность безвременно ушедшего поэта? Трудно ответить на этот вопрос, но стихотворения Николая Алексеевича хранят следы заимствований, "скрытых цитат". Вот почти наугад взятые строфы:

В младенчестве я слышал много раз В детстве слышал я старую Полузабытый прадедов рассказ… сказку о том…

Н. Заболоцкий С. Надсон Или удивительная параллель стихотворений "Я не ищу гармонии в природе" и "Север" Заболоцкого со стихотворением

Надсона, которое стоит привести полностью:

Когда, спеша во мне сомненья победить –

Неутолимые и горькие сомненья –

Мне говорят о том, как много совершить

Уже успели поколенья;

Когда на память мне приводят ряд

Побед ума над тайнами природы

И вдалеке меня манят

Волшебным призраком блаженства и свободы,

– Их гордость кажется мне детской и смешной,

Их грезы кажутся мне бредом,

И не хочу кадить я робкой похвалой

Всем этим призрачным победам.

Да, гордый человек, ты мысли подчинил

Все, что вокруг тебе когда-то угрожало,

Ты недра крепких скал туннелями прорыл,

Ветрам открыл причину и начало,

Летал за облака, переплывал простор

Бушующих морей, взбирался на твердыни

Покрытых льдом гранитных гор,

Исследуя прошел песчаные пустыни,

Движения комет ты проследил умом,

Ты пролил свет в глубокой мгле –

И все-таки ты будешь на земле

Бессильным трепетным рабом!..31

Вообще философская лирика Заболоцкого много заимствовала у Надсона. Перечислим стихотворения, наиболее ему близкие: "Не знаю отчего, но на груди природы…", "На кладбище", "Гаснет жизнь, разрушается заживо тело", "Это было давно". Последнее примыкает к такому наброску Надсона:

Вот он, взгляни – безобразный, худой,

Платье в лохмотьях на нем,

Тихо бредет он пугливой стопой,

Робко глядит он кругом… (1878)

И последнее, вполне кафкианское дополнение. Я приехал в Израиль в 1971 г., когда существовала газета "Наша страна", надо думать, не имевшая достаточно подготовленных в литературном отношении сотрудников. Однажды на ее страницах появилось стихотворение с предуведомлением, что поэт живет в Ленинграде и по понятным причинам не может покинуть СССР – он "отказник". К своему восторгу я увидел знакомые надсоновские строфы: "Я рос тебе чужим, отверженный народ". Понятно, что через несколько дней редакция принесла читателям извинения: ведь репатриироваться с "литераторских мостков" Волкова кладбища невозможно. Насмешник и виновник небольшого скандала хорошо знал дело – фактура стиха свободно вписывалась в контекст начала 70-х, что не вызвало никакого подозрения редактора, а вдохновил озорника на сей фокус Владимир Владимирович Маяковский. Судите сами: один из персонажей "Клопа" говорит: «…он – писатель. Чего писал – не знаю, а знаю только знаменитый! "Вечорка" про него три раза писала: стихи, говорит, Апухтина за свои продал, а тот обиделся, опровержение написал. Дураки, говорит, вы, неверно всё, – это я у Надсона списал»32.

Попытавшись определить место Надсона в истории русской литературы, мы должны коснуться совершенно неожиданного вмешательства Льва Николаевича Толстого в посмертную судьбу поэта.

Эта печальная история началась в 1886 г., когда молодому поэту киевская газета "Заря" предложила вести обзор современной литературы. Надсон работал в "Заре" полгода: с мая по сентябрь, до того как резкое ухудшение здоровья не позволило ему продолжать трудиться. И надо же было тому случиться, что в одной из своих статей Надсон "прошелся" по творчеству некоего графа Алексиса Жасминова. За таким претенциозным псевдонимом скрывался известный нововременский фельетонист Виктор Петрович Буренин (1841-1926). Начав с либеральных изданий, он затем сотрудничал в "Колоколе" (анонимно), "Искре", "Зрителе" и других "передовых" изданиях и постепенно оказался в черносотенном лагере. Замечу, что литературный талант Буренина признавали многие достойные писатели: Лесков, Некрасов, Достоевский, Толстой и др. Но уже в 1876 г. И.А. Гончаров писал о Буренине как о беспринципном цинике, пренебрегающем приличиями в печати, а Лесков в частном письме – как о человеке, который "только и делает, что выискивает, чем бы человека обидеть, приписав ему что-нибудь пошлое и мало ему свойственное"33.

Очень метко "припечатал" Буренина в эпиграмме Д.Д. Минаев:

По Невскому бежит собака,

За ней Буренин, тих и мил…

Городовой, смотри, однако,

Чтоб он ее не укусил34.

И вот за разбор творчества такого человека взялся Надсон. Дело в том, что граф Жасминов, искренне или неискренне восхищаясь Толстым и ни в грош не ставя других писателей, утверждал, что после шедевров "Льва нашей литературы" все прочие по сравнению с ним "козлы, бараны и поросята (!!)". Один из критиков заметил, что, посвятив несколько статей Толстому и отнюдь не разделяя его взглядов, Буренин "развязно" использовал его в полемике; в "Дневнике" Е.И. Раевской Толстому приписываются слова о Буренине: "Он дерется мной"35. В хвалебной статье о Чехове Буренин не преминул "посмеяться над мертвым Чеховым"36. Собственно, Надсон вступился за честь русской литературы, ибо к тому времени среди стада означенных выше "животных" числились и Гончаров (кстати, Надсон считал его виртуозом стиля, что говорит о вкусе поэта, но любовь, как увидим ниже, не была взаимной), и Лесков, и Салтыков-Щедрин, и Гаршин – все высокоценимые самим Толстым, которому, естественно, такие уничижающие братьев по перу сравнения вряд ли приходили в голову. Надсон заметил, что графу Жасминову стоит в первую очередь обратить внимание на собственное творчество, вполне порнографическое и трафаретное: «порнография самого низкого качества бьет в глаза с каждой страницы этих "реалистических повестей из действительной жизни". "Вздрагивающие бедра", "обнаженные плечи", "античные руки",

"неприкрытая грудь", "падение" в начале рассказа, "падение" в середине и "падение" в конце… сцены в спальнях, будуарах, купальнях и иных местах, излюбленных порнографистами». При этом Надсон процитировал сетования Буренина по поводу отсутствия в современной литературе серьезных раздумий о правде и глубине37.

Вероятнее всего, не критика задела Буренина. Надсон несколько раз указал графу Жасминову на ошибки (один из его очерков так и называется "Маленький урок по истории культуры г. Буренину") и на то, что он "изобретает велосипед". На жалобы Буренина, что рифмованный стих изжил себя и теперь можно писать лишь белым стихом, Надсон ответил блестящим переложением в рифмованных стихах бездарных виршей Буренина в балладе "Олаф и Эстрильда". Этого граф не вынес. Впрочем, он не вызвал поэта на дуэль, что было вполне в духе литературных нравов того (и более позднего) времени. Буренин предпочел клевету и, надо сказать, весьма в сем деле преуспел. Он поместил в "Новом времени" несколько злобных статей, в которых касался не только творчества Надсона, что, конечно, вполне допустимо, но и его личной жизни. И что совсем уж возмутительно, намекал на то, что болезнь поэта – сплошное притворство и средство получения всевозможных пособий. Эти статьи графа Жасминова усугубили болезнь Надсона и ускорили его смерть.

Когда произошла трагедия, то кто-то из друзей поэта вспомнил, что Семен Яковлевич писал о нововременских писателях следующее: "На каждом шагу читатель натыкается на какое-нибудь возмущающее душу неприличие: тут под видом рецензии ловкий критик пишет донос на своего личного врага; там не менее ловкий беллетрист выводит в пасквильном виде рецензента, давшего о нем неблагоприятный отзыв". И далее: "Тайны псевдонимов раскрываются самым наглым образом, как сделал это, напр., г-н Буренин, глумясь над книгою O.K. Нотовича… Несколько лет тому назад некоторыми органами был поднят вопрос о литературном суде чести.

Нельзя не пожалеть от всей души, что у поднявших этот вопрос не хватило энергии провести его в жизнь, добиться осуществления своего проекта…"38 И вот друзья Надсона решили судить Буренина судом чести. Они подготовились весьма серьезно. Спустя тридцать лет после смерти поэта Николай Петрович Жерве опубликовал небольшую статью "Надсоновский уголок", в которой рассказал об истории личных вещей поэта, попавших в музей Кадетского корпуса, где тот обучался. Среди реликвий есть несколько фотографий лиц, сыгравших определенную роль в жизни Надсона. В первую очередь – это Николай Петрович Вагнер (Кот-Мурлыка),

"открывший" юное дарование и опубликовавший первое стихотворение поэта в мистическом журнале "Свет". (Напомню, что там же публиковался известный в свое время антисемитский роман "Темное дело", принадлежавший перу самого редактора – пути Господни неисповедимы!). Здесь же фотографии тех, кто поддержал поэта – П.А.

Гайдебурова, А.Н. Плещеева (по словам самого Надсона, Плещеев был его литературным крестным отцом), критиков – Н.К. Михайловского, С.А. Венгерова, Ореста Миллера, К. К. Арсеньева и др. Но слова из песни не выкинешь – здесь же и портрет того, кто ускорил его смерть. Доктор Ф.Т. Штангеев, пользовавший Надсона в Ялте, свидетельствовал, что "безвременно умерший Надсон мог бы прожить дольше, если бы не эта клевета – настолько сильны были нравственные страдания!" (курсив мой. – С. Д.)39. Один из современников, сын поэта Плещеева, свидетель угасания Надсона, писал о возмутительной, недостойной травле, начатой Бурениным против смертельно больного поэта40.

Итак, друзья написали письмо, которое подписали многие люди, предложили подписать его и Льву Толстому. Мы знаем, что Толстой не одобрял коллективных писем и, получив нужную информацию от лиц, ему знакомых, написал приватное письмо автору пасквилей: 1887 г. Февраля 1-25. Москва.

Виктор Петрович!

Недели две тому назад мне сообщили подписанный несколькими десятками имен известных литераторов протест против написанных вами статей о покойном Надсоне и просили меня подписать его. Я отказался подписать, во-первых, потому, что все это дело было мне совершенно неизвестно, а во-вторых, и главное, потому, что такой протест, напечатанный в газете, представляется мне средством отомстить, наказать, осудить вас, на что я, если бы и даже справедливы были все обвинения против вас, я не имею права. На вопрос о том, что признаю ли я то, что Буренин поступил дурно, я не мог ответить иначе, как признав то, что если справедливо то, что вы говорите, то Буренин поступил нехорошо; но из этого не следует то, чтобы я потом должен был постараться сделать больно Буренину; Буренин для меня такой же человек, как и Надсон, т. е. брат, которого я люблю и уважаю и которому я не только не желаю сделать больно потому, что он сделал больно другому, но желаю сделать хорошо, если это в моей власти… Вышло так, что третьего дня мне сообщили, что кружок писателей, не печатая протеста, заявил желание, чтобы я выразил свое мнение о том поступке, в котором обвиняют вас. Я счел себя не в праве отказаться и вот пишу вам. Пожалуйста, не осудите меня за мое это письмо, а постарайтесь прочесть его с тем же спокойным и уважительным чувством братской любви человека к человеку, с которым я пишу вам. Вас обвиняют в том, что в своих статьях, касаясь семейных и имущественных отношений Надсона, делали оскорбительные и самые жестокие намеки и что эти статьи действовали мучительно и губительно на болезненную, раздражительную чуткую натуру больного и были причиною ускорения смерти…

Если справедливо обвинение против вас, то вы знаете это лучше всех… если это случай только неосторожности обращения с оружием слова или легкомыслие, последствия которого не обдуманы, или дурное чувство нелюбви, злобы к человеку…

Вы единственный судья, вы же и подсудимый и знаете один, к какому разряду поступков принадлежат ваши статьи против Надсона…

На вашем месте я бы с собой самым строгим образом разобрал бы это дело. И высказал бы публично то решение, к которому бы пришел – какое бы оно ни было…

Уважающий и любящий вас

Лев Толстой41.

Все письмо – пример реализации идей "непротивления злу". Письмо составлено таким образом, чтобы ни в коем случае не уязвить достоинства обвиняемого. Толстой уверен, что самосуд (т. е. суд Буренина над собой) принесет значительно больше пользы, чем гласное осуждение пасквилянта в печати. Более того, Буренину предлагался выход – самому вынести себе приговор в печати. Идеальное решение! "Непротивление злу" в данном случае оборачивалось своего рода фарсом: обращаться к совести автора глумливых и лживых статей было просто нелепо! Ясно, что Толстой ни Надсона, ни самого Буренина не читал, это и привело к конфузу. Письмо Толстому далось нелегко – он явно не хотел высказываться по данному делу, кстати, замешанному на антисемитизме. Письмо Лев Николаевич сочинял с черновиком и в беловом варианте смягчил все, что мог. Например, фразу "более 20 выдающихся литературных имен" заменил на "несколько десятков имен известных…" и т. д., изменил и концовку, которая имеет три варианта.

Буренин ответил незамедлительно (письмо отправлено 28 февраля 1887 г.). Все обвинения в некорректности филиппик против Надсона он отмел, объясняя, что они были лишь реакцией на статьи Надсона в киевской газете "Заря": "Вам предлагали вашим авторитетным именем подкрепить обвинение неизвестного вам человека в том, что он ускорил смерть другого. Неужели… можно подписаться под таким тяжким обвинением, выслушав только обвинителей и не выслушав обвиняемого. ‹…› Обвинители говорят еще больше и решительней: ваши статьи ускорили смерть больного. Позволю себе спросить: кто, кроме Господа Бога, может это определить?"42 На это последовал краткий ответ Толстого:

В.П. Буренину 1887 г. марта 4. Москва.

Благодарю вас за ваше, разъяснившее мне многое, письмо и за укоры, которые вы мне делаете. Они совершенно справедливы.

Лев Толстой43.

Вся эта история оставляет грустное чувство: Лев Николаевич извиняется перед ничтожеством – оказывается, Буренин прав, а он, Толстой, нет. Это понятно, но что делать с "20 выдающимися именами"? Например, со знакомцем Толстого лейб-медиком Львом Бернардовичем Бертенсоном, который тоже пользовал Надсона и лечил самого Толстого и которому писатель на 100% доверял? Неужели все 20 послали извинительные письма по адресу: «Петербург.

Редакция "Нового времени". Виктору Петровичу Буренину»? Никто из подписавшихся этого не сделал, ибо они прочитали то, что написали оба участника трагедии: убийца и убитый. Возможно, среди них был и молодой Антон Чехов; в одном из писем Н.А. Лейкину он писал о погибшем поэте: "Да, Надсона, пожалуй, раздули, но так и следовало: во-первых, он, не в обиду будь сказано Л.И. (Лиодору Ивановичу Пальмину. -С. Д.), был лучшим современным поэтом и, во-вторых, он был оклеветан (курсив мой. – С. Д.). Протестовать же клевете можно только преувеличенными похвалами"44. В другом письме, брату, Антон Павлович подчеркнул, что общественное мнение оскорблено убийством Надсона45. Вот один из пассажей Буренина, вызвавший негодование Чехова: «Начнешь разбирать, почему автор или книги полюбились, и только руками приходится разводить. Один полюбился потому, что телом и духом хил, как пришибленный воробей, и внушает жалость именно своей физической и нравственной искалеченностью, хилостью или беспомощностью… Третий полюбился потому, что написал поэму "Чижик, чижик, где ты был" и не мог перенести рецензии на поэму: вздохнул три раза, да взял и умер, завещая своим обожателям "из романтических старушек" вечное мщение автору рецензии и вечное оплакивание "трагической" кончины автора "Чижика"»46. Это было опубликовано уже после писем Толстого!

Достаточно прочитать первые строки Буренина о месте публикации очерков Надсона:

"В одной жидовской газетке…", чтобы опечалиться и возмутиться. Употребление или неупотребление слова "жид" в официальной прессе не может являться предметом обсуждений: начиная со времен Екатерины II во всех государственных актах слово "раб" было заменено на слово "верноподданный", а слово "жид" на слово "еврей". Но законы империи, какими бы жестокими они ни были и как бы ни отставали от требований времени, в ней никогда не исполнялись. Полемика по поводу употребления слова "жид" неоднократно вспыхивала. Вспомним Н. Костомарова. А вот одно маленькое эссе по этому поводу: «Помню, как я однажды целую ночь спорил с одним из талантливейших писателей-евреев, моим случайным и радостным гостем (В.Е.

Жаботинский? – С. Д.). И я убеждал его, что он, редкий мастер слова, должен писать, а он упорно твердил, что, всей своей душой художника любя русский язык, он не может писать на нем, на том языке, где существует слово "жид". Конечно, логика была за мною, но за ним стояла какая-то темная правда (она не всегда бывает светлою), и я чувствовал, что постепенно мои горячие убеждения начинают звучать фальшью и дешевым пустозвонством. Так я не убедил его, прощаясь, не решился поцеловать: сколько неожиданных смыслов могло оказаться в этом простом обыденном знаке расположения и дружбы?»47.

Но возвратимся к Надсону и его сотрудничеству в киевской газете. Справка дает следующее: "Заря". Политическая и литературная газета, издавалась в Киеве с 1 ноября 1880 по 26 ноября 1886 г. ежедневно. Издатель-редактор П.А. Андреевский, с 1885 г. – Л.А. Куперник. «Либерально-буржуазный орган, проповедовавший расплывчатую идею "свободного и разумного прогресса". Основное место в "З." занимала местная жизнь (городское благоустройство, народное образование, театр, музыка, суд и пр.). Ратовала за расширение земельного кредита, видя в нем главное спасение крестьянства от нищеты»48.

Сделаем скидку на время издания и предположим, что если бы эта газета существовала далее, то она вполне могла бы стать кадетским органом.

Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона считает "Зарю" одной из лучших провинциальных газет России. Что же касается Павла Аркадьевича Андреевского (1849-1890), то его отец был председателем Казенной палаты, а мать из старинного рода Герсевановых – ясно, что здесь еврейским духом и не пахнет. Но правда и то, что в начале 1882 г. Андреевский негласно уступил издательские права М.И. Кулишеру.

Конфликт между ними привел к закрытию газеты, официально мотивированному "антиправительственным ее направлением"49. Напомню, что брат Андреевского Сергей Аркадьевич, известный юрист, отказался выступать в окружном суде обвинителем по делу Веры Засулич. Что же касается Льва Абрамовича Куперника (1845-1905), известного юриста, он успел к этому времени принять "святое крещение". Михаил Игнатьевич Кулишер (1847-1919), по-видимому, тоже крестился, хотя всю жизнь много сил отдавал "еврейскому делу".

Он был редактором "Русского еврея", создателем "Еврейской старины", основателем Еврейского этнографического общества и т. д. Ничего специфически "жидовского" в киевской "Заре" не было. Буренин делал грязные намеки на личную жизнь Надсона, в первую очередь, на его еврейское происхождение. В одной статье он умудрился подвергнуть уничтожающей критике Семена Надсона, Семена Фруга и Минского: "У евреев вследствие космополитического склада их чувства не достает его реальной поэтической сосредоточенности: оно расплывается в блестящую и цветистую по внешности, но тем не менее по сущности холодную и фальшивую риторику. Отсутствие эстетического вкуса, понимания эстетической пропорциональности – это также один из еврейских характеристических недостатков"50.

Письмо И.А. Гончарова от 13-15 сентября 1886 г. царственному поэту К. Р. (великому князю Константину Романову) содержит следующее нравоучение: "Есть еще у нас (да и везде – кажется – во всех литературах) целая фаланга стихотворцев, борзых, юрких, самоуверенных, иногда прекрасно владеющих выработанным, красивым стихом и пишущих обо всем, о чем угодно, что потребуется, что им закажут. Это – разные Вейнберги, Фруги, Надсоны, Минские, Мережковские и прочие…" (Представляю себе, как удивился Дмитрий Сергеевич Мережковский, дворянин, отец которого занимал видный пост в дворцовом ведомстве, внук героя войны 1812 г., пращуром которого был один из представителей малороссийской старшины – Федор Мережка, обнаружив себя в списке поэтов, подобранных по принципу "неблагозвучных" фамилий.) И далее:

"Оттого эти поэты пишут стихи обо всем, но пишут равнодушно, хотя часто и с блеском, следовательно неискренно. Вон один из них написал даже какую-то поэму о Христе, о Голгофе, о страданиях Спасителя. Вышло мрачно, картинно, эффектно, но бездушно, неискренно. Как бы они блестяще ни писали, никогда не удастся им даже подойти близко и подделаться к таким искренним, задушевным поэтам, как, например, Полонский, Майков, Фет или из новых русских поэтов – граф Кутузов"51. По сути Гончаров повторил то, о чем не раз более развязно писал его младший современник Буренин, в том числе и о "невинном" Мережковском:

В те дни, когда поэтов триста

В отчизне народились вдруг;

Когда в журналах голосисто

Стонали Надсон, Минский, Фруг… …

Когда в стихах жаргон жидовский

Стал заглушать родной язык, –

В те дни и ты возник,

Питомец Феба, Мережковский,

И принялся ссыпать стихи

В лабаз лирической трухи.

(В.П. Буренин "Г. Мережковскому") Однако вернемся еще раз к Надсону. Умирал он тяжело – это подтверждают не только врачебные свидетельства, но и воспоминания современников. Не мог держать в руках даже скрипку – не было сил, наигрывал лежа грустные мелодии на маленькой

дудочке (не на флейте, а именно на дудочке, она была легче). Музыку Семен Яковлевич обожал (его отец был музыкантом), играл на многих инструментах, но больше всего любил скрипку. Что же касается "паразитизма" поэта, то он с лихвой компенсировал те небольшие суммы, которые ему выдавали на лечение, передав права собственности на свои произведения Литературному фонду. От продажи его книг был создан фонд, который к началу первой мировой войны составил 200 тыс. рублей!52 Закономерен вопрос, а что оставил его недоброжелатель Буренин? Дожил (1846-1926) до революции и пресмыкался перед большевиками. И ведь не расстреляли, как, скажем, М.О. Меньшикова… Младший современник записал: «Буренина я видел только один раз. Было это в Петербурге, в начале двадцатых годов. Аким Львович Волынский числился тогда председателем Союза писателей, а принимал посетителей в Доме искусств, где жил.

Однажды явился к нему старик, оборванный, трясущийся, в башмаках, обвязанных веревками, очевидно, просить о пайке – Буренин. Теперь, вероятно, мало кто помнит, что в течение долгих лет Волынский был постоянной мишенью буренинских насмешек и что по части выдумывания особенно язвительных, издевательских эпитетов и сравнений у Буренина в русской литературе едва ли нашлись бы соперники (Зин. Гиппиус – "Антона Крайнего" – он упорно называл Антониной Посредственной).

Волынский открыл двери и, взглянув на посетителя, молча, наклонив голову, пропустил его перед собой. Говорили они долго. Отнесся Волынский к своему экс-врагу исключительно сердечно и сделал все, что в его силах. Буренин вышел от него в слезах и, бормоча что-то невнятное, долго, долго сжимал его руку в обеих своих»53.

Из этой цитаты следует, что Буренин позволял себе антисемитские выпады и по адресу блестящего литератора Акима Волынского (Хаима Лейбовича Флексера); такие же выпады после Октябрьского переворота позволял себе другой сотрудник "Нового времени" – В.В. Розанов. К чести Акима Львовича Волынского и Михаила Осиповича Гершензона надо сказать, что они проявили к своим экс-врагам максимум великодушия согласно высшим принципам толстовства.

Вспоминал ли о своем еврействе сам Надсон? Не мог не вспоминать, а забыл бы, так напоминали бы. Его дедушка был кантонистом, насильно крещенным в казарме. "История моего рода… для меня – область, очень мало известная. Подозреваю, что мой прадед или прапрадед был еврей", – писал он впоследствии в автобиографии для "Истории новейшей русской литературы" С. Венгерова54. Его отец – надворный советник – скончался через год после рождения сына. Некоторое время бедствующая семья жила в Киеве, ей помогали жившие здесь брат отца и бабушка. Чем промышлял дядя и продолжались ли в дальнейшем связи с родственниками отца – неизвестно. В юношеском дневнике Надсона есть запись о родственниках по матери – Мамонтовых, вовсе не желающих воспитывать чужого ребенка, но не выкидывать же его на улицу…

Его частые недомогания (начальная форма туберкулеза) их раздражали: "Опять начинается жидовская комедия".

Конечно, Надсон христианин. Его идеал Христос – Бог страждущих. На евангельские сюжеты им написаны юношеская поэма "Иуда" (Христос молился… Пот кровавый с чела поникшего бежал…", 1879), "Христос!.. Где ты, Христос, сияющий лучами, Бессмертной истины, свободы и любви?"(1880), совсем полудетская поэма "Христианка" (1878) из истории Древнего Рима. Но есть у него стихи и на темы Ветхого Завета, например "Вавилон" (1883):

Брошены торжище, стадо и пашня,

Заняты руки работой иной:

Камень на камень – и стройная башня

Гордо и мощно встает над землей…55

Некоторые критики полагают, что скорбь многих стихов Надсона – следствие его неарийского происхождения56. Так, знаменитое "Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат" (1880) якобы обращено к еврейскому народу, переживающему тяжелые времена погромов:

Пусть неправда и зло полновластно царят

Над омытой слезами землей,

Пусть разбит и поруган святой идеал

И струится невинная кровь –

Верь, настанет пора – и погибнет Ваал,

И вернется на землю любовь!

И, безусловно, чисто еврейский мотив звучит в стихотворении "Я рос тебе чужим, отверженный народ…" (1885). Найденное в бумагах поэта после его кончины, оно было впервые опубликовано в сборнике "Помощь евреям, пострадавшим от неурожая"57:

Я рос тебе чужим, отверженный народ,

И не тебе я пел в минуты вдохновенья.

Твоих преданий мир, твоих печалей гнет

Мне чужд, как и твои ученья.

И если б ты, как встарь, был счастлив и силен,

И если б не был ты унижен целым светом,

– Иным стремлением согрет и увлечен,

Я б не пришел к тебе с приветом.

Но в наши дни, когда под бременем скорбей

Ты гнешь чело свое и тщетно ждешь спасенья,

В те дни, когда одно название "еврей"

В устах толпы звучит как символ отверженья,

Когда твои враги, как стая жадных псов,

На части рвут тебя, ругаясь над тобою,

– Дай скромно стать и мне в ряды твоих бойцов,

Народ, обиженный судьбою!58

Обратим внимание на строфы «В те дни, когда одно название "еврей" / В устах толпы звучит как символ отверженья». Описывая в поэме "Возмездие" Россию 80-х годов XIX в., Блок прибег к своего рода парафразе этих строк Надсона: «И однозвучны в ней слова: "свобода" и "еврей"»59.

Итак, последним, кто напомнил Надсону о его еврейском происхождении, был Буренин.

Однако будем к нему объективны: русские литераторы редко испытывали друг к другу симпатию. Владимир Набоков через 50 лет после смерти Надсона писал: «…Щедрин, дравшийся тележной оглоблей, издевавшийся над болезнью Достоевского, или Антонович, называвший его же "прибитой и издыхающей тварью", мало отличались от Буренина, травившего беднягу Надсона…»60.

В истории с извинительным письмом Толстого Буренину есть некая недоговоренность.

Не хотел великий писатель, чтобы суд чести состоялся. И это не случайно…

Иногда Толстой отвечал своим корреспондентам по интересующему нас вопросу. Когда некий учитель Исаак Островский, родом из Звенигородки Киевской губернии, в письме от 6 апреля 1908 г. сообщил, что его семилетний ученик, читая "Азбуку" Толстого, обратил внимание на наличие в ней слова "жид", то в Ясной Поляне по этому поводу состоялся разговор. Толстой утверждал, что во время выхода "Азбуки" в свет слово это не считалось оскорбительным и было употреблено им как пример существительного с окончанием на ъ (ер). Его поддержала Софья Андреевна, сказав, что опера Галеви называется "Жидовка" и что Гоголь называл евреев жидами, так как малороссы не знают слова "еврей"61. Ответ Островскому по поручению Толстого был написан в таком же духе.