Письма

Письма

Мы видели, как громыхая, в стороне, где дорога, пронеслось десятка два «тридцатьчетверок». Их вид внушал неодолимую мощь и уверенную стремительность.

Используя успех танкистов, к вечеру мы вышли к Балатону. Очертание озера на карте напоминает большой голубой боб. Вдоль берега — железная дорога.

У разъезда снова вспыхнул бой. Гитлеровцы упорно стараются удержать рубеж, не позволяя нам прорваться к воде.

В поисках укрытия от пронизывающего ветра мы укрылись в огромных бункерах — каменных подвалах со сводчатыми потолками, где хранились сотни бочек с вином. Сейчас там нет ни одной.

Солдаты рассказывают, как гвардеец Чекин из роты Порубилкина, наступая на фланге роты с двумя дозорными, заметил скрывающихся немцев в одном бункере.

Замысел врага нетрудно было разгадать: пропустить боевой порядок роты вперед, а потом расстрелять из пулеметов и автоматов.

— Приготовить гранаты! — скомандовал Чекин дозорным. — Прикрепить к автоматам снаряженные магазины!

Приблизившись к бункеру, они ворвались в него, забросав осколочными гранатами. А потом открыли по немцам автоматный огонь длинными очередями. Намолотили изрядно, оставшиеся, побросав оружие, сдались в плен.

Передо мной на ящике из-под немецких снарядов горит в плошке фитилек. Вспоминаю события дня, пишу донесение. И хотя впечатлений накопилось множество, однако слова на бумагу ложатся нехотя, с трудом.

С утра вели бой за небольшое село, превращенное противником в опорный пункт. Ворвались в него вместе с танкистами. Потом танки один за другим лихо умчались на запад. А батальон продолжал наступать на юго-запад, к Балатону.

Из темноты показался Белоусов.

— Не очень мудри. Напиши, что вышли на такой-то рубеж, и укажи, где стали на якорь. Потери, конечно, не забудь да трофеи.

За Белоусовым появился Третьяков.

— Артемьев, — толкает он прикорнувшего сержанта, — раздай письма. Тут их скопилось великое множество.

Иван Павлович Третьяков вытряхивает из сумки письма. Конверты всех расцветок устилают ящик: желтые, белые, синие, самодельные — из листов ученической тетради, просто треугольники.

— Почта пришла! — объявляет во весь голос Артемьев и торопливо начинает перебирать письма.

В бункере все пришло в движение. Вокруг Артемьева разом столпились солдаты.

— Раздавай по порядку! Объявляй, кому есть! — слышатся голоса.

В огромном, со сводчатым потолком бункере засветились огоньки. Кто-то зажег изоляционную обмотку провода, в дальнем углу вспыхнул костерок, засияла керосиновая лампа.

Рядом садится Третьяков. Достает из кармана письмо. Не спеша, аккуратно надрывает конверт.

— Из дома?

— От жены.

Я вижу, как лицо Ивана Павловича то светлеет, то становится серьезным, даже хмурым. Читает он не спеша, сощурив глаз и затаив в уголке рта мундштучок. Прочитав письмо, аккуратно его складывает, прячет в карман гимнастерки. Трет рукою большой с залысинами лоб.

— Понимаешь, жена пишет, что детишки совсем разуты. Растут, чертенята. А что я могу сделать? Не пошлю же им ботинки отсюда! Так-то вот.

Подошел Порубилкин. На лице улыбка.

— От Татьяны получил!

Протягивает фотокарточку. Миловидная женщина с тонкими чертами лица и густой шапкой волос. А рядом — малыш. Глаза круглые, черные, нос пуговкой.

— Похож? — Володя выжидательно смотрит.

— Глаза твои, а нос… Нос — не Татьянки. У нее тонкий, прямой. И на твой как будто не смахивает.

— Ну как же так? — с обидой в голосе возражает Володя. — Слегка курносый, как у меня…

— А ведь в самом деле твой нос…

— Покажи свое чадо! — протягивает руку Белоусов, Он разглядывает карточку молчком, морщит в глубокие складки лоб. Из-за его плеча, прищурившись от едкого табачного дыма, всматривается Третьяков.

— Хорош парень. И жена симпатичная. Будешь писать ответ, передай привет от нас, — говорит он серьезно.

В дальнем углу бункера оживление.

— Вот это да! Праздник у тебя, Леха! Счастье подвалило! Повезло!

— Что там? — спрашивает Третьяков. — У кого праздник?

— Отец объявился, товарищ капитан, — радостно откликается Рубцов. — С лета сорок первого ничего не писал. Как ушел, одно письмо от него получили — и все. Оказывается, в плену был. А ведь домой-то пришла похоронная.

— Этих нет. — Сержант Артемьев кладет на ящик десятка полтора писем. — Одни в госпитале, другие — погибли! А где же лейтенант Ионова? Ей тоже письмо.

— Она раненых эвакуирует.

Фельдшер батальона Ионова появилась не скоро. Уже улеглось волнение, тут и там слышался храп. Спал Третьяков, дремал Белоусов.

— Разрешите доложить, — обратилась она к комбату. — Раненые отправлены, запасы медикаментов пополнены.

— А, Ионова… добре, добре. — Комбат с трудом поднял отяжелевшие веки. — Можете отдыхать.

Ионова небольшого роста, плотно сбита, с дерзким взглядом.

— А тебе, Валя, письмо, — протянул я конверт, собираясь выйти из бункера.

— Это из дома! От мамы и сынульки! — едва взглянув, узнала она по почерку на конверте.

Сына она любила самозабвенно. Не расставалась с его фотографией.

Мать Ионовой с внуком были эвакуированы осенью сорок второго года из Москвы и жили где-то в Средней Азии. Муж, офицер, в прошлом году погиб нa фронте.

Горе она перенесла в одиночку, не делясь ни с кем…

Сейчас Валентина Ионова уронила вдруг голову на ящик и беззвучно зарыдала.

— Что случилось, Валя?

Не поднимая головы, она протянула мне измятое, со следами слез письмо.

— Игорек мой! Игорек! Сынулик!..

«Дорогая доченька! У нас случилось горе, большое и неутешное. Умер любимый наш Игорек. Я и сама не пойму, как это случилось. Болел недолго и умер».

Проснулись Белоусов, Третьяков. Мы смотрели а женщину, не зная, чем ей помочь…

В бункер принесли приказ: ночью продолжать наступление.

Спотыкаясь и проваливаясь, мы шли в полной темноте вперед, к Балатону.

На рассвете, сбив заслоны врага, достигли полотна железной дороги на берегу озера. На путях составы вагонов. На каждом выведено: «Хунгариа». Вагоны до отказа набиты ящиками, чемоданами, узлами, тюками. Видно, что все это загружалось впопыхах, кое-как, без той аккуратности, какой обычно отличаются немцы. На каждом ящике и тюке бирка: «Берлин», «Мюнхен», «Франкфурт», «Гамбург».

— Откройте! — пнул ногой Третьяков желтый с выпиравшими боками чемодан. — Посмотрим, какой груз отправляют немцы в свой фатерлянд…

Из чемодана вывалилось кружевное женское белье. Потянуло тонким ароматом духов. Ночная рубашка, блузка, шляпа с желтым перышком, пара поношенных туфель. И среди этого — письмо. Голубой конверт с берлинским адресом.

— Читайте, — приказал Третьяков Артемьеву, знавшему немного по-немецки.

— «Гутен таг, майне либе кецхен Хильда», — начал тот. — Это значит: «Добрый день, моя любимая кошечка Хильда».

— Ишь ты, котик какой объявился! — послышалось рядом. — Что ж он пишет?..

— «Посылаю небольшую посылку с вещами. Думаю, что она будет приятным сюрпризом ко дню твоего рождения. Шубу, о которой ты мечтала, выслать не могу. Здесь они не в ходу. Попадались, но не то, что ты хотела».

— Где же это он искал, подлюка? Наверняка квартиры грабил!..

— «Некоторые вещи слегка поношенные. Ты не огорчайся этим. Лучшего не было. Они крепки, и ты в них будешь выглядеть элегантно. Чемодан не выбрасывай. Хотя он и потертый, но надежный…»

Данный текст является ознакомительным фрагментом.