Глава 4 «Прощупать красноармейским штыком» готовность «Польши к Советской власти»: военное ведомство под руководством Политбюро ЦК РКП(б)
Глава 4
«Прощупать красноармейским штыком» готовность «Польши к Советской власти»: военное ведомство под руководством Политбюро ЦК РКП(б)
В марте 1919 г. Съезд РКП(б) постановил выделить из состава Центрального комитета Политическое бюро. Этот орган семь десятилетий был центром власти в Советской России и СССР. Летом 1919 года Совет рабочей и крестьянской обороны сосредоточился на вопросах военных финансов и экономики и уступил место политического центра ПБ ЦК РКП(б). Именно в нём Лев Троцкий должен отныне отстаивать интересы своего ведомства. Основными военными вопросами, решаемыми в Политбюро, были вопросы «советизации» западных и восточных стран путём «прощупывания красноармейским штыком».
Сталин не зря вспоминал впоследствии о поездке «на польский фронт»: наиболее крупное расхождение с большинством членов Политбюро, по воспоминаниям Троцкого, имело место летом 1920 года, и было связано с советско-польской войной, проигранной Красной Армией. Ситуация конфликта, после выхода в свет 1-го тома сборника М.М. Горинова и Н.А. Тесемниковой о левом коммунисте Евгении Преображенском, раскрывает механику выработки в Политбюро важнейших военных решений, характер взаимо- и противодействий Ленина и Троцкого в этом органе, руководство Политическим бюро ЦК Реввоенсоветом Республики.
Троцкий писал в «Моей жизни»: «Тогдашний британский премьер Бонар Лоу цитировал в палате общин моё письмо к французским коммунистам как доказательство того, что мы собирались будто бы осенью 1920 года разгромить Польшу. Подобное же утверждение заключается в книге бывшего польского военного министра Сикорского, но уже со ссылкой на мою речь на международном конгрессе в январе 1920 года. Всё это с начала до конца чистейший вздор. Разумеется, я нигде не имел случая высказывать свои симпатии Польше [Юзефу] Пилсудскому, т.е. Польше гнёта и притеснения под покровом патриотической фразы и героического бахвальства. Можно без труда подобрать немало моих заявлений насчёт того, что в случае, если Пилсудский навяжет нам войну, мы постараемся не останавливаться на полдороге. Такого рода заявления вытекали изо всей обстановки. Но делать отсюда вывод, что мы хотели войны с Польшей или подготовляли её, — значит лгать в глаза фактам и здравому смыслу. Мы всеми силами хотели избежать этой войны. Мы не оставили неиспользованной ни одной меры на этом пути. Сикорский признаёт, что мы с чрезвычайной «ловкостью» вели мирную пропаганду. Он не понимает или прикидывается непонимающим, что секрет этой ловкости был очень прост: мы изо всех сил стремились к миру, хотя бы ценою крупнейших уступок. Может быть, больше всех не хотел этой войны я, так как слишком ясно представлял себе, как трудно нам будет вести её после трёх лет непрерывной гражданской войны. Польское правительство, как ясно опять-таки из книги самого Сикорского, сознательно и преднамеренно начало войну, несмотря на наши неутомимые усилия сохранить мир, которые превращали нашу внешнюю политику в сочетание терпеливости с педагогической настойчивостью. Мы искренне хотели мира. Пилсудский навязал нам войну. Мы могли вести эту войну только потому, что широкие народные массы изо дня в день следили за нашей дипломатической дуэлью с Польшей и были насквозь убеждены, что война нам навязана, и ни на йоту не ошибались в этом убеждении. Страна сделала ещё одно поистине героическое усилие. Захват поляками Киева, лишённый сам по себе какого бы то ни было военного смысла, сослужил нам большую службу: страна встряхнулась. Я снова объезжал армии и города, мобилизуя людей и ресурсы. Мы вернули Киев. Начались наши успехи. Поляки откатывались с такой быстротой, на которую я не рассчитывал, так как не допускал той степени легкомыслия, какая лежала в основе похода Пилсудского. Но и на нашей стороне, вместе с первыми крупными успехами, обнаружилась переоценка открывающихся перед нами возможностей. Стало складываться и крепчать настроение в пользу того, чтоб войну, которая началась как оборонительная, превратить в наступательную революционную войну. Принципиально я, разумеется, не мог иметь никаких доводов против этого. Вопрос сводился к соотношению сил. Неизвестной величиной было настроение польских рабочих и крестьян. Некоторые из польских товарищей, как покойный Ю. Мархлевский, сподвижник Розы Люксембург, оценивали положение очень трезво. Оценка Мархлевского вошла важным элементом в моё стремление как можно скорее выйти из войны. Но были и другие голоса. Были горячие надежды на восстание польских рабочих. Во всяком случае, у Ленина сложился твёрдый план: довести дело до конца, т.е. вступить в Варшаву, чтобы помочь польским рабочим массам опрокинуть правительство Пилсудского и захватить власть. Наметившееся в правительстве решение без труда захватило воображение главного командования и командования восточного фронта. К моменту моего очередного приезда в Москву я застал в центре очень твёрдое настроение в пользу доведения войны «до конца». Я решительно воспротивился этому. Поляки уже просили мира. Я считал, что мы достигли кульминационного пункта успехов, и если, не рассчитав сил, пройдём дальше, то можем пройти мимо уже одержанной победы — к поражению. После колоссального напряжения, которое позволило 4-й армии в пять недель пройти 650 километров, она могла двигаться вперёд уже только силой инерции. Всё висело на нервах, а это слишком тонкие нити. Одного крепкого толчка было достаточно, чтоб потрясти наш фронт и превратить неслыханный и беспримерный — даже [маршал Франции Фердинанд] Фош вынужден был признать это — наступательный порыв в катастрофическое отступление. Я требовал немедленного и скорейшего заключения мира, пока армия не выдохлась окончательно. Меня поддержал, помнится, только Рыков. Остальных Ленин завоевал ещё в моё отсутствие. Было решено: наступать»[652]. Редкий случай, когда описание важного военно-политического момента в воспоминаниях Льва Троцкого практически лишено подтасовок и откровенных передержек.
4 мая на заседании Политбюро ЦК Евгений Преображенский, по его выражению, секретарствовал. На заседании обсуждались следующие вопросы:
«1. О тезисах Троцкого.
2. Об агитации в связи с положением на Польском фронте.
3. О бумаге для агитационных изданиях в связи с Польским фронтом.
4. О широком оповещении населения, о манифесте в связи с Польской войной.
5. О параде в 4 ч. 5 мая [войск, отправляющихся на Польский фронт].
6. О торжественном заседании в Большом театре.
7. Об опубликовании соглашения между Мархлевским и Пилсудским.
8. О непрерывном дежурстве в секретариате ЦК.
9. О письме Брусилова.
10. О напечатании выдержек и воспоминаний Людендорфа.
11. О поездке Троцкого на Западный фронт.
12. О Тухачевском.
13. О письме Уншлихта [об отношении к белорусским левым эсерам].
14. О тезисах Радека.
15. О Польском бюро при ЦК.
16. Постановление польской конференции о мобилизации польских коммунистов для фронта.
17. О сношениях с Англией и Германией. 1
18. О сессии ВЦИК.
19. Об инженере Кили.
20. О Грузии.
21. О сношениях с Австрией.
22. О делегации английских тред-юнионов.
23. О 12 пайках для III Интернационала по просьбе Радека.
24. О центре мусульманской агитации на Востоке.
25. О Татарской республике.
26. О ставках ответственных профессиональных, политических и советских работников.
27. О следующем заседании Политбюро.
28. О Лутовинове.
29. Заявление Луначарского.
30. Поручение ВЧК.
31. О сношениях с Англией и Германией»[653].
Одним словом, «куча международных вопросов»[654].
Вечером Преображенский сделал в своём дневнике, изъятом впоследствии органами НКВД, запись о заседании с пометой: «Жаль, что не стенографируются все заседания в назидание потомству». Присоединяюсь к сетованиям Преображенского и предлагаю проанализировать сведения из его дневниковой записи.
Важнейшим был вопрос о ноте Керзона. Как выясняется, Троцкий был не единственным, кто не был готов к дискуссии. Преображенский пишет: «Я лично не был подготовлен к решению и не обдумал основательно своей позиции. Но для меня было совершенно ясно, что дело идёт к войне со всей Антантой». Единственным по-настоящему подготовленным человеком был, естественно, Ленин, «который имел возможность обдумать ситуацию основательнее всех», потому «основательнее всех подготовился к решению» вопроса. Ильич зачитал членам Политбюро «заранее набросанные коротенькие тезисы, составленные чрезвычайно искусно. Они начинались с совершенно бесспортного пункта, что мы должны помочь польским рабочим добиться советизации Польши, предлагали отвергнуть посредничество Антанты и Лиги наций и заканчивались директивой продолжать наступление». Таким образом, Ленин заранее устраивал проработку важнейших военно-политических вопросов. Дебаты были, по признанию Преображенского, «очень оживлёнными». Зиновьев от лица «коминтерновских спецов» (его самого, Н.И. Бухарина, К.Б. Радека) гарантировал поддержку в возможной войне с Антантой Коминтерна: «представители других стран могут принять по нашему указанию всё что угодно». Коротко и ясно.
Троцкий выступил категорически против возможной войны с Антантой: «представил заключение военного командования на случай новой общей интервенции: со стороны Румынии левый фланг не обеспечен, и для соответствующих перебросок нужно время. В случае выступления Латвии не обеспечен правый фланг. Вообще же он оценивал положение даже на Польском фронте не совсем оптимистически, указывая, что поляки не сдаются в плен, отступают в порядке, разложения у них большого не заметно».
Таким образом, Политбюро раскололось на две группировки. Первая (В.И. Ленин, Г.Е. Зиновьев, Н.И. Бухарин, Я.Э. Рудзутак, Л.Б. Каменев) разделяла основные тезисы Ленина:
«1. Надо отвергнуть посредничество. Пора это сделать. Антанта не может двинуть против нас свои войска, а на мелкие государства, как Румыния, Латвия и Финляндия, мы произведём своим резким ответом импонирующее влияние.
2. Предложение заключить перемирие — это попытка нас надуть.
3. Надо прощупать красноармейским штыком, готова ли Польша к Советской власти. Если нет, всегда сможем под тем или иным предлогом отступить назад». Гришка Зиновьев как всегда вовремя поддакнул: «Надо наступать, выхода другого всё равно нет».
Вторая группировка (Л.Д. Троцкий, К.Б. Радек, А.И. Рыков, М.И. Калинин) доказывала, что Европа не готова к социальной революции, посредничество расколет лагерь Антанты, экономика не потянет войны, страна и так накануне голода:
«Радек доказывал, что он, [Юзеф] Мархлевский и другие польские коммунисты считают Польшу не готовой к советизации. Наше наступление вызовет лишь взрыв патриотизма и бросит пролетариат в сторону буржуазии. Он говорил также о том, что вообще Европа не созрела до социальной революции.
Троцкий доказывал нецелесообразность отвергать посредничество. Он говорил, что прочитал последние французские газеты и его поразил резко враждебный тон французских газет против Англии за её соглашательскую политику по отношению к большевикам. Он доказывал необходимость усилить раскол между Англией и Францией, тогда как отказ от посредничества усилит позицию [Александра] Мильерана и заставит Ллойд Джорджа капитулировать перед французами. Говорил, что полезно иметь делегацию в Англии и ради постоянных осведомителей о намерениях Антанты, чего мы были бы лишены, отвергнув посредничество.
Рыков полагал, что попытки советизировать Европу посредством таких частей, как будённовские, лишь скомпрометируют нас перед европейским пролетариатом. Главное же, что у нас недостаток снаряжения, обуви, одежды, нет достаточно свинца и негде его взять; на заводах, работающих на оборону, одна стачка за другой. Хлеба не даём, а хотим, чтобы красноармейцы шли на Берлин. С таким тылом идти на Антанту недопустимо».
Преображенский, по собственному признанию, «хотел сказать то же, что Троцкий по части раскола между Англией и Францией. Кроме того, указывал, что английские рабочие не переварят скоро изменения нашей тактики. Нам легко повернуть руль, но повернуть миллионы, которых мы приучили к мысли, что ведём лишь оборонительную войну и хотим, как можно скорее мира, будет невозможно.
Калинин говорил, что все у нас хотят мира и что стоит быть осторожней, год голодный и т.д. Говорил он по обыкновению не очень вразумительно»[655].
Ленин, по заявлению Преображенского, буквально «набросился на Рыкова» (Алексея Ивановича не для того ставили в РВСР, чтобы он разделял политические установки его председателя): он-де «развивает упадочные мысли, все объективные данные говорят, что в промышленности и продовольствии мы имеем успехи». (Сложно удержаться от комментария: конечно, председатель СНК знал положение дел в экономике и промышленности лучше председателя ВСНХ и Чрезкомснабарма!) Затем Ленин возразил Преображенскому: «Наша делегация советует не уступать, а она настроение английских рабочих знает лучше нас. Сообщил также оптимистические телеграммы от Смилги». А вот это было очередной публичной пощёчиной Троцкому: Ленин использовал излюбленный приём — привёл мнение руководящего военного работника, не соизволившего в рамках субординации доложиться, как это и следовало, главе военного ведомства.
Своим прекрасно подготовленными действиями Ленин буквально продавил свою позицию на заседании Политбюро. Таким образом, победу в важнейшем вопросе — мировой революции — одержала первая группа во главе с вождём партии, вдохновлённая контрнаступлением Красной Армии и ободренная телеграммой члена ЦК Ивара Смилги. Эта группа твёрдо стояла за осуществление «западного» варианта мировой революции.
Вторая группа была резко против по соображениям, прежде всего, прагматическим. Правда, тут следует добавить, что Троцкий оставался убеждённым сторонником идеи мировой революцией. Но с поправкой — её «восточного» варианта, связанного с отобранием у Великобритании её колоний.
Казалось бы, Ленин как основная ударная сила на заседании, должен был нести ответственность за принятое Политическим бюро решение (тем более что Троцкий подстраховался и позднее ещё раз предложил на заседании Политбюро «соглашательский мир»[656] — с тем же успехом, что и в первый). Но, как показали события, «не так это было, не так» (цитируется высказывание Иосифа Сталина).
К 14 августа Красная Армия подошла к Варшаве. Казалось бы, победа обеспечена, однако удачно начатая операция обернулась поражением, наши части откатились свыше чем на 400 километров, десятки тысяч людей попали в плен, остатки войск были морально сломлены»[657]. Как только началось контрнаступление поляков, Главнокомандующий С.С. Каменев и член РВСР К.Х. Данишевский дружно взялись уговаривать высшее большевистское руководство заключить перемирие на фронте. Ленин, не желая отвечать лично, примерно 14 августа передал на заседании Совета обороны записку Склянскому: «Главком [С.С. Каменев] не смеет нервничать. Если военное ведомство или Главком не отказывается от взятия Варшавы, надо её взять (какие для этого [нужны] экстрамеры? скажите?). Говорить об ускорении перемирия, когда неприятель наступает, — идиотизм. Раз поляки перешли по всей линии в наступление, надо не хныкать (как Данишевский), ибо это смешно. Надо обдумать контрход: военные меры (обход, оттяжка всех переговоров и т.п.)»[658].
18 августа Ленин написал Ивару Смилге, обещавшему взять Варшаву: «Наступление поляков делает для нас очень важным усилить свой нажим, хотя бы на несколько дней. Сделайте всё возможное. Издайте, если считаете полезным, приказ войскам о том, что, удесятерив усилия теперь, они обеспечат России выгодные условия мира на много лет»[659]. Здесь следует подчеркнуть, что в решающий момент Ленин от Смилги не отрёкся, телеграфировал ему напрямую, а не через РВСР.
Смилга попытался найти выход из положения — «принять усиленные меры к общей мобилизации белорусов». Ленин крепко уцепился за идею Ивара Тенисовича и 19 августа провёл её на заседании Политбюро, на котором обсуждались доклады Троцкого и Сталина о военном положении на польском и врангелевском фронтах. Ленин, не упомянув о сути решений Политбюро, сводившейся к признанию главным Врангелевского фронта, телеграфировал после заседания Смилге в Минск: «Подробное решение Политбюро Вам сообщит т. Троцкий, откуда Вы узнаете, что Ваш взгляд вполне разделяется нами. Необходимо налечь изо всех сил, чтобы белорусские рабочие и крестьяне, хотя бы в лаптях и купальных костюмах, но с немедленной и революционной быстротой дали Вам пополнение в тройном и четверном количестве»[660].
Троцкий имел все основания усмотреть в провале польского наступления саботаж Сталина: будучи членом Реввоенсовета (фактически — лидером) Юго-Западного фронта, этот член Политбюро и «коллега» Троцкого по РВСР на несколько дней задержал переброску войск для помощи во взятии Варшавы[661]. Как пишет историк С.В. Липицкий, когда Западный фронт непосредственно угрожал Варшаве, а Юго-Западный фронт завязал бои на ближних подступах к Львову, 2 августа 1920 г. Политбюро приняло срочное решение передать ослабленному Западному фронту из ЮЗФ 1-ю Конную и две общевойсковые армии. Как член ПБ, Сталин согласился с решением высшего политического органа. Но когда на следующий день Главком Каменев направил директиву командованию ЮЗФ и командующий фронтом А.И. Егоров отдал приказ о передаче армий, Сталин приказ не подписал, зная, что его автограф силы иметь не будет. Две недели в ответ на упорные телеграммы Каменева Сталин присылал отписки. Польское командование воспользовалось разногласиями нашего командования и нанесло мощный удар по войскам нашего Западного фронта[662]. Косвенно злой умысел этого лидера партии подтверждается тем, что осторожный Сталин, не сказавший ни единого слова на заседании 4 мая относительно возможной войны с Антантой[663], как пишет его биограф Р.В. Косолапов, «в самый разгар варшавской драмы Сталин обратился в Политбюро ЦК с запиской о создании боевых резервов республики. Непосредственно обобщая происходящее, извлекая из него живые уроки, он предлагал принять программу по этому вопросу, в том числе «меры к постановке и усилению» авто-, броне- и авиапромышленности (это в 20-м году!)… Сталин возмущался тем, что Троцкий ответил на его предложения «отпиской», и перечислял конкретные недостатки армейской работы и способы их устранения». Более того — 30 августа Сталин поставил в Политбюро вопрос о создании следственной комиссии «по обследованию условий нашего июльского наступления и августовского отступления на Западном фронте»[664]. Предложение Политбюро отклонило. Но неожиданно идею Сталина на заседании Пленума Центрального комитета 24 сентября 1920 года, подводившего итоги «Чуда на Висле», подхватил Е.А. Преображенский, но явно из других соображений: приложить В.И. Ленина, настоявшего на «прощупывании» готовности Польши к Советской власти «красноармейским штыком». Предложение Преображенского вызвало резкую критику. Тот защищался: «командование Запфронта, и особенно Смилга, должны были знать положение фронта и, если директива идти на Варшаву грозила катастрофой, обязаны были предупредить». Предложение Преображенского, как ранее Сталина, «провалили».
На носу была IX конференция партии большевиков (состоялась 22–25 сентября 1920 г.). Возник вопрос: открывать ли прения по политическому докладу Ленина? Троцкий, Бухарин, Сталин и значительная часть цекистов высказалась против. Лев Давидович обосновал свою позицию: «прениями в такой момент, когда нужно единодушие, когда нужно думать только о том, как победить, мы лишь разложим конференцию, сосредоточим её внимание на спорах о неудаче под Варшавой, на правых и виноватых, и, наконец, спрашивал, как будут держать себя сами цекисты в этом вопросе». Рыков и Преображенский возразили — партийная конференция «не ячейка в роте, которую можно разложить… Обсуждение не разложит, а укрепит нашу партию, которая будет знать, что было, почему произошло то, что произошло»[665].
Далее, что называется, во всей красе предстал перед чекистами гениальный Ленин, как показалось Преображенскому, поддержавший его: выступление Ильича «было проникнуто глубокой верой в партию. Он указывал, что такое поведение на конференции, которое рекомендовал Троцкий, может погубить партию, а не оздоровить её. Мы поставили вопрос о верхах и низах, а сами подадим повод думать, что «верхи» что-то скрывают. Все почувствовали, что Ильич выступает как вождь, как отец партии, который знает, как вести её в трудный момент». Тут бы самое время прослезиться, если бы не продолжение. Большинство членов Центрального комитета проголосовали за предложение Ленина, но тут «разгорелся спор о том, кто виноват в варшавском поражении, пришло ли время для наступательных войн и т.д. Ильич был за дискуссию, потому что обмен мнений — дескать делал в дальнейшем излишним предложение о назначении следственной комиссии». Кульминацией стал вывод Ленина: по его мнению, «виноват был не ЦК, давший директиву наступать и брать Варшаву, а военное командование. Оно должно было остановиться, если по стратегическим соображениям идти вперёд было опасно. Смилга телеграфировал, что 16 [августа] берём Варшаву, а ему было видней, чем ЦК и Политбюро. Можно было остановиться на Буге и подтянуть резервы». Таким образом, на заседании Политбюро глава военного ведомства и председатель Чрезвычайной комиссии по снабжению армии были категорически против наступления, Ленин, используя телеграмму Смилги, настоял на активных действиях, а виновато в неудачах всё равно оказалось военное командование.
В конце заседания каждый из партийных лидеров старательно перекладывал вину за принятие решения на другого.
Преображенский обвинил Ленина в том, что он напрасно критиковал Рыкова за упаднические настроения (фактически за правдивый рассказ о необеспеченности наступающей армии всем необходимым): «Подсчитать силы, оглянуться на тылы необходимо, если не хочешь быть битым. Командование виновато, особенно Смилга, как ответственный политический работник. Но и ЦК ошибся в расчётах. Троцкому я указал, что на решающем заседании он голосовал со всеми за продолжение наступления, а ведь именно это решало дело и привело к поражению. Наоборот, хотя мы все пятеро голосовали против Ильича в вопросе о разрыве с Антантой в связи с её посредничеством в войне, именно в этом вопросе Ильич как раз оказался прав. Отказ от посредничества не вызвал интервенции, не он привёл к поражению на фронте. Мы пятеро были правы в том, что своим голосованием говорили одно: не надо зарываться, надо бы осторожней, но прицепились при голосовании к подходящему пункту».
В ответ Троцкий посоветовал Преображенскому «говорить за себя»; «указал, что позже, когда было [ещё] не поздно, предлагал Данишевскому дать инструкции вести дело к соглашательскому миру, что Политбюро отвергло. В последнем Троцкий прав. Он оказался в этом пункте, по-моему, дальновидней остальных членов Политбюро. Но в первом не прав. Если он знал, за что голосовал в решающем заседании, то, значит, голосовал за поражение. Ведь если б посредничество мы не отвергли, а наступление на Варшаву продолжали, это нас не спасло от поражения».
Бухарин настаивал, что политической ошибки не было. ЦК правильно взял линию на переход от обороны к наступлению — «борьба ещё не закончилась»[666]. В данном случае Бухарин выражал общее «настроение в Москве в пользу второй польской войны», разделявшуюся командованием Западного фронта — тем же Иваром Смилгой, что пророчил ранее скорейшее взятие Варшавы[667].
Сталин, естественно, доказывал, что «была сделана стратегическая ошибка. Цека не может отвечать за конкретное выполнение директивы. Командование знало, что делало. Оно могло ответить на приказ: не могу»[668]. (Добавим от себя: попробовало бы во время Великой Отечественной войны командование в ответ на приказ Ставки ВГК ответить: «не могу»).
Заседание походило на фарс, с которого, кстати, и началось: оно состоялось на квартире у больного Троцкого, сидевшего в халате. Вспоминается острота князя Петра Долгорукова о привычке Николая Первого заниматься государственными делами, не слезая с унитаза.
Основным решением заседания в любом случае было единогласное голосование за заключение мира с Польшей, предложенное Троцким по итогам его поездки на врангелевский фронт и знакомства по отчётам с делами на польском фронте[669].
Политбюро решало важнейшие военно-политические вопросы. Троцкий пытался отстаивать интересы своего ведомства, но поощрение Лениным апелляций руководящих военных работников из партийной элиты в ЦК позволяло основателю РКП(б) делать Троцкого «главноответственным» практически в любой ситуации.
P.S. Ленин оказался прав, когда отказал военному ведомству в заключении перемирия с поляками во время их активного контрнаступления. 10 октября 1920 года он передал шифром только Троцкому: «Поляки фактически не могут сорвать перемирие ([А.А.] Иоффе угрозой разрыва заставил поляков отказаться от требования золота в определённой сумме (от контрибуции. — С.В.). Иоффе говорит: поляки боятся разрыва ещё больше нас»[670].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.