Глава четвертая Никитичи и опала на них при царе Борисе Годунове

Глава четвертая

Никитичи и опала на них при царе Борисе Годунове

I

Со смертью Никиты Романовича осиротела многочисленная и дружная семья Никитичей. От брачного союза скончавшегося в 1586 году боярина с княжной Евдокией Александровной Горбатой родились семь сыновей и шесть дочерей. Почти все они, за исключением умершей в младенчестве Иулиании, пережили своих родителей¹⁵². Умирая, Никита Романович был озабочен судьбой своих любимых детей. Отличаясь способностями и энергией – особенно старший из них, Федор, – дети старого царского дяди могли за себя постоять, но были еще слишком молоды¹⁵³ и при этом окружены недоброжелателями-боярами: вспомним 1553 год и поведение князей-бояр во время тяжкой болезни молодого тогда Грозного. Опричнина подавила, принизила княжат, но, конечно, не способствовала выработке в них нежных чувств к царю и его новым родным. Поэтому, думалось умирающему Никите Романовичу, его детям необходимо было заручиться расположением влиятельного лица, находившегося в одинаковых с Никитичами условиях. Таким человеком был царский шурин и любимец Борис Федорович Годунов. Вопреки долго державшемуся представлению об исконной вражде Годунова с Романовыми отношения их долго не оставляли желать ничего лучшего. Во времена Грозного, когда будущий царь всея Руси был совсем юным и только что начинающим свою блестящую карьеру человеком, он очень дружил с опытным и умным царским шурином и ближним советником. Свойство по Ирине Федоровне, жене царевича Федора и сестре Бориса, еще более сблизило Юрьевых-Романовых с Годуновым. Никита Романович, по-видимому, полюбил даровитого, вкрадчивого и приветливого шурина своего царственного племянника и был ему очень полезен в первые годы его службы при дворе.

Теперь, когда Борис Федорович был могущественным человеком в государстве благодаря своему влиянию на сестру царицу и шурина царя, к нему обратился на смертном одре царский дядя и ближний приятель с просьбой беречь и охранять его детей. Годунову, в свою очередь, важно было видеть в близкой родне государя, двоюродных братьях и сестрах его, друзей себе, а не врагов. Борису еще более, чем Романовым, необходимы были союзники; титулованное боярство, не расположенное к нетитулованным Романовым-Юрьевым-Захарьиным, еще менее склонно было спокойно сносить верховенство над собой гораздо менее родовитого потомка мурзы Четы. Недаром в глазах аристократически настроенного Тимофеева Борис был «средороден и средочинен по всему», а дочери знатных московских бояр были, по мнению этого писателя, для Годунова «госпожами».

Поэтому царский шурин и конюший боярин охотно пошел навстречу желанию своего давнего благожелателя, царского дяди Никиты Романовича. Он дал «клятву» «к великому боярину» иметь о его «чадех соблюдете». И долго продолжался между Годуновым и молодыми Никитичами Романовыми «завещательный союз дружбы»¹⁵⁴. Царский шурин прекрасно ладил с двоюродными братьями царя, а, в свою очередь, Романовы не приняли участия в той интриге Шуйских, которая была направлена против царицы Ирины, а стало быть, главным образом против Бориса Годунова¹⁵⁵.

Вскоре по смерти отца старшему из его молодых сыновей Федору Никитичу, упоминавшемуся до этого времени иногда при придворных торжествах, пожалован был сан боярина. Это случилось в 1586–1587 годах. Одновременно с этим второй сын Никиты Романовича – Александр был назначен царским кравчим¹⁵⁶. Остальные, по молодости своей, служили, вероятно, в стольниках и иных менее важных придворных чинах¹⁵⁷. Отношения между Никитичами и правителем государства, каким стал Борис Федорович Годунов, были в общем мирными, хотя, быть может, иногда дело и не обходилось без трений. Так, Исаак Масса, голландец, проживший в России около восьми лет – с 1601 или 1602 года, рассказывает такой случай, имевший будто бы место во время царствования Федора Ивановича. Однажды, когда царь шел на богомолье в Троице-Сергиев монастырь, холопы Александра Никитича хотели занять один из домов в селе Воздвиженском для остановки в нем своего господина. Однако холопы Бориса Годунова, облюбовавшие эту же избу для своего боярина, насильственно удалили их оттуда. Холопы Александра Никитича пожаловались своему господину на такой поступок и получили в ответ приказание всегда уступать. В то же время о своеволии Борисовых холопов было доведено до сведения царя, который сказал своему любимцу: «Борис, Борис, ты уже слишком много позволяешь себе в царстве; всевидящий Бог взыщет на тебе». Такое замечание будто бы «так уязвило Бориса, что он поклялся отомстить и сдержал свое слово, когда стал царем»¹⁵⁸.

Портрет царя Бориса Годунова

Конечно, такое происшествие могло случиться, но оно настолько мелочно, что вряд ли само по себе могло вызвать вражду между Борисом и Никитичами. Во всяком случае, при Федоре эта вражда ни в чем заметном не проявилась. И дети Никиты Романовича счастливо устраивали свою семейную жизнь, находясь при этом в приближении к государеву двору. Все они женились или вышли замуж, причем путем браков породнились или стали в еще более близких отношениях со многими знатнейшими родами в государстве. Назовем хотя бы князей Черкасских, Голицыных, бояр Шереметевых и т. д.¹⁵⁹

Держались Никитичи дружно и сплоченно. Принадлежа, как замечает Масса, к самому знатному, древнейшему и могущественнейшему в земле Московской роду, они жили очень скромно и были всеми любимы. «При этом каждый из них держал себя с царским достоинством». Все братья, кроме приветливости и скромного образа жизни, отличались красивой наружностью, походя этим на своего старшего брата.

Федор Никитич превосходил всех своих братьев. По свидетельству только что названного иностранного писателя, это был «красивый мужчина, очень ласковый ко всем и так хорошо сложенный, что московские портные обыкновенно говорили, когда платье сидело на ком-нибудь хорошо: «…вы второй Федор Никитич». Он так хорошо сидел на коне, – прибавляет Масса, – что все видевшие его приходили в изумление»¹⁶⁰.

Слова Массы о привлекательной внешности Федора Никитича подтверждаются и дошедшими до нас портретами его уже в старости, когда бывший щеголь, красавец и страстный любитель охоты стал смиренным Филаретом, патриархом Московским и всея Руси. О пристрастии Федора Никитича к охоте, и притом охоте в старом русском вкусе – с ловчими птицами и собаками, – свидетельствует документ 1605 года, осведомляющий нас о том, как невольный пострижник и затворник снова стал вспоминать «про мирское житье, про птицы ловчия и про собаки, как он в мире жил»¹⁶¹.

Недаром вспоминалось иноку Филарету его «мирское житие». Во время царствования Федора Ивановича старший из его двоюродных братьев наслаждался большим счастьем, выпавшим ему на долю. Он был женат на Ксении Ивановне Шестовой, происходившей от хорошей, хотя и сильно уступавшей Романовым-Юрьевым в знатности московской фамилии, которая была в родственных связях с Салтыковыми. Отец ее владел вотчинами в Костромском крае, и некоторые из них, например знаменитое Домнино, пошли в приданое за его дочерью. От брака с Ксенией Ивановной боярин Федор Никитич имел несколько детей. Большинство из них умерли в младенчестве¹⁶². В живых остались лишь дочь Татьяна и сын Михаил. Он был, по-видимому, младшим в семье, родился двенадцатого июля 1596 года¹⁶³. Не знаем, как протекли первые годы будущего великого государя и царя всея Руси. Сохранилось до нашего времени лишь несколько предметов, которые предание присваивает ребенку Михаилу Федоровичу: колыбелька, стулик, рукавички, туфельки, игрушечки. Одно можно сказать с уверенностью: нежный отец окружал своих детей любовью, ласками и заботами. «Малые де мои детки, – с глубокой горестью говорил впоследствии ссыльный инок Филарет, – маленыш де бедные осталися; кому де их кормить и поить? таково де ли им будет ныне, каково им при мне было?». Из этих слов ясно видно, как хорошо жилось малютке Михаилу Федоровичу до опалы и пострижения его родителей.

В будущем младшего сына боярина Федора Никитича ожидали и тяжкие невзгоды, и великая будущность: ему предназначено было стать основателем могущественной, ныне царствующей династии. Но это произошло в 1613 году, а до того и ребенку Михаилу Федоровичу, и всей Руси пришлось пережить страшные бедствия. Младенцу Михаилу предстояли нежданная разлука с родителями и ссылка из Москвы, его родине – потрясения самозванщины и колебание государственного строя, «разруха» и «лихолетье». Для ясного уразумения последующей судьбы Романовых и обстоятельств избрания Михаила Федоровича царем всея Руси мы вынуждены будем по временам обращаться к истории Смуты конца XVI – начала XVII века.

II

Смутное время в Московском государстве совпало с прекращением династии Ивана Калиты и часто ставится в связь с этим событием. Последний по времени взгляд подобного рода принадлежит такому высокоавторитетному исследователю нашей старины, как недавно скончавшийся В. О. Ключевский. В третьей части своего курса русской истории знаменитый ученый высказывает следующее мнение. В Московской Руси у народа был крепок взгляд на государство как на вотчину государя. Поэтому немыслимы были и восстания против царя, – полного хозяина в своей земле. Вследствие такого вотчинного взгляда недовольные положением дела в государстве бежали из него; «брели розно», но не думали бунтовать против верховной власти. Подобное положение вещей, чрезвычайно выгодное для монархической идеи, в то же время имело одно определенное и пагубное для государства последствие: население Московской Руси не могло усвоить себе идеи выборного царя. Вот почему все выборные государи дорожили фиктивным или реальным родством с угасшей династией. Вот почему стала столь опасной и нашла столько подражателей идея самозванчества. Вот почему и «Смута прекратилась только тогда, когда удалось найти царя, которого можно было связать родством, хотя и непрямым, с угасшей династией: царь Михаил утвердился на престоле не столько потому, что был земским всенародным избранником, сколько потому, что доводился племянником последнему царю прежней династии»¹⁶⁴. Несомненно, взгляд на государство как на вотчину существовал в Древней Руси, и несомненно, как мы будем иметь случай говорить об этом ниже, он сыграл большую роль при избрании Михаила Федоровича. Однако успех идеи самозванчества, с которого и началась Смута, и самое зарождение этой идеи объясняются не только взглядом на государя как на вотчинника, но и другими обстоятельствами; их-то и упустил в данном случае из виду Ключевский. Дело в том, что представление о государе стояло необыкновенно высоко в древнерусском сознании. Государь, как помазанник Божий, «властию достоинства приличен есть Богу»; этот взгляд, выраженный в подобной форме московскими книжниками святым Иосифом Волоцким и другими, отразился и в народной поговорке: «Ведают Бог да великий государь». Сочетаясь с представлением о том, что Бог, желая наградить людей, посылает им доброго царя, а для кары – злого, подобное отношение к личности и власти царя делало восстание против него почти невозможным. Но если нельзя восстать против законного государя, то можно воспротивиться узурпатору. И таким образом, самозванчество является знаменем, под прикрытием которого мыслимо народное движение в случае глубокого недовольства народа положением дел в государстве, и незыблемости монархической идеи. Правда, Лжедмитрий появился в связи с до сих пор невыясненной вполне смертью царевича Дмитрия Углицкого. Однако тот же Ключевский, не довольствуясь выставленной им причиной Смуты, указывает и другие.

Эти и другие причины лучше всего выяснены в труде С. Ф. Платонова «Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII веков». Пользуясь работами своих предшественников, в том числе и В. О. Ключевского, и своими пристальными наблюдениями над русской жизнью в названный период, Платонов мастерски рисует нам причины возникновения Смутного времени. Проследим вкратце результаты изысканий названного исследователя¹⁶⁵.

Сказочно быстрый рост Московского государства, занявшего в каких-нибудь 250–300 лет ВосточноЕвропейскую равнину и перевалившего к моменту смерти Федора Ивановича через Камень (Уральский хребет) в Азию, не мог не иметь теневых сторон, и даже весьма значительных. К таким сторонам приходится отнести два противоречия русской жизни в XVI веке, с неизбежностью вытекавшие из условий создания Московского государства. Первое из них, политическое, выражалось в том, что одним и тем же историческим процессом собирания удельных княжеств около Москвы в государстве образовалась сильная единоличная власть, стремившаяся к демократическому полновластию, и аристократически настроенная высшая администрация, состоявшая, главным образом, из потомков прежних владетельных князей. Второе противоречие в русской жизни XVI столетия было социальным и состояло в борьбе двух классов общества, служилого и тяглого, между собой. Верховная власть замечала эти противоречия и реагировала на них, в первом случае даже чересчур энергично и нервно. Под влиянием мысли, что класс титулованной знати может оказаться слишком притязательным, Грозный задумал и осуществил свою знаменитую опричнину. Благодаря ей он, отобрав «княженецкия» вотчины на государев обиход и испоместив «княжат» на окраинах государства, а их прежние земли роздав гораздо более многочисленным и беспритязательным опричникам, достиг весьма важных результатов: подорвал в корне значение старой знати и демократизировал в довольно высокой степени землевладение.

Убиение царевича Дмитрия в Угличе 15 мая 1591 года

Однако старая знать не была окончательно подавлена, и уцелевшие представители ее в свое время показали, как живучи традиции «княжат». Притом, проводя в жизнь хорошо намеченную и задуманную реформу, Иван затемнил и исказил ее смысл своими жестокостями и насилиями, да и опричники его были в высшей степени своевольны и притесняли население без всякого удержу. А необходимая для государства демократизация землевладения влекла за собой ломку богатых и хорошо налаженных хозяйств; это, в свою очередь, отражалось на экономических устоях страны и обостряло еще более и без того острую социальную вражду крестьян и помещиков. Последние, все более и более нуждаясь в рабочих руках, всячески старались закрепостить крестьянскую массу, которая, со своей стороны, пыталась так или иначе сбросить с себя тяжелое ярмо: «брела розно», уходила на окраины государства и толпами бежала за рубеж, в дикое поле, где и пополняла собой ряды вольного казачества. В этой борьбе московское правительство, особенно нуждавшееся в служилом классе, или было пассивным зрителем, или приходило на помощь помещикам. Такая политика озлобляла крестьянство и подготавливала участие крестьянской массы в Смуте. Кроме того, и служилый класс, главным образом его низшие слои, далеко не был доволен своим положением: служебные и экономические условия, в которых он жил, были отнюдь не блестящи. Неудачи ливонской войны еще более расшатали хозяйственный уклад государства и приблизили Смуту. Недоставало лишь повода к ее открытому проявлению, и прекращение династии Калиты дало в этом направлении необходимый толчок.

Нетрудно заметить, что данная теория расходится с мнением В. О. Ключевского в очень существенном пункте. Она считает прекращение династии Калиты лишь поводом к Смуте, а центр тяжести вопроса переносит на выяснение социально-экономических отношений, приведших государство к тяжелым внутренним потрясениям. Что эти отношения были одной из важнейших причин Смуты, не отрицается и Ключевским. Вероятно, и он правильно оценил тот факт, что Смута не привилась на севере и северо-востоке государства, где не было социальной розни¹⁶⁶. Поэтому смело можно утверждать, что без указанных причин Смута не возникла бы. Вотчинный уклад государства, взгляд на царя как на вотчинника не помешали бы брату царицы и естественной наследницы царствия Борису Годунову утвердиться на престоле и начать собой новую династию Годуновых. Не будь горячих элементов в стране, не вспыхнул бы в ней страшный пожар.

Предвидим возражение против нашей мысли. Оно может состоять в следующем: без внутренних осложнений Смуты бы не было; но ее не было бы и при продолжении династии Калиты; ее возникновению помешали бы взгляд на государство как на вотчину и представление о царе, как заместителе Бога на земле. Конечно, трудно гадать, во что бы выродился наш внутренний кризис, если бы династия Калиты не угасла в 1598 году. Однако возможны были бы два исхода: появление самозванца или изнурение и истощение государства от усиления и размножения в нем разбойничьих шаек. Что первый факт при народном недовольстве положением вещей возможен, показывают хотя бы усиленные народные толки о Петре I как о самозванце; от этих толков – один шаг до появления человека, который мог бы выдать себя за настоящего государя, подмененного самозванцем, и иметь в данных обстоятельствах большой успех. Но не станем углубляться в догадки и предположения о самозванце: симптомы второго из указанных нами возможных исходов кризиса ХVI века были уже налицо до возникновения открытой Смуты.

Существование многочисленных разбойничьих или полуразбойничьих шаек в Древней Руси – факт настолько общеизвестный, что не нуждается в детальных указаниях. Вспомним хотя бы и то, что сам славный покоритель Сибири Ермак Тимофеевич совершил до своего подвига ряд разбойных нападений на купеческие караваны по Волге и т. д. Но к царствованию Бориса Годунова разбойничество приняло ужасающие размеры. По словам наблюдательного Авраамия Палицына, в украйных городах набралось более 20 ООО «сицевых воров»¹⁶⁷. Еще более поразительный факт передает Новый летописец. По словам его составителей, «бысть в то же время (то есть в царствование Бориса) умножишася разбойство в земле Рустей», так что «не токмо что по пустым местам проезду не бысть, ино и под Москвою быша разбои велицы». Это «нестроение и кровопролитие» до такой степени встревожили царя, что он «посылаше многижда на них». Посланные отряды встречали упорное сопротивление со стороны разбойников «и ничево им не можаху сотворити». В силу этого разбои усилились еще более: «Воры и досталь православных христиан посецаху и грабяху». Разбойничьи шайки объединялись под предводительством «старейшины в разбойникех, некоего Хлопа. Дерзкие разбои заставили царя Бориса, который, «слышав, яко ничто им не зделати, прискорьбен бысть зело» и поднял в Боярской думе вопрос об искоренении зла. «Бояре же придумаша на разбойников послати со многою ратью воевод». Тогда царь отправил против Хлопа и его шаек «окольничево своево Ивана Федоровича Басманова, а с ним многую рать». Встреча царских войск с разбойниками произошла под Москвой. Загорелся смертельный бой, в котором Басманов был убит, а его войско с величайшими усилиями победило разбойников и «многих их побиша: живи бо в руки не давашася». Хлоп, или Хлопко, весь израненный, был взят живым, схвачены были и многие люди из его шаек, «а иные уйдоша на украйну и тамо их всех воров поимаша и всех повелеша перевешать».

Дерзость и многочисленность шаек Хлопа, их ожесточенность и отчаянная смелость показывают, думается нам, с достаточной ясностью, какие зловещие признаки грядущей социальной разрухи обнаружились на Руси независимо от самозванщины. Но к концу царствования Федора эти симптомы не были еще очень заметны: не забудем, что и при царе Борисе первые годы были вполне спокойными. Как говорит один из умных современников Смуты, «двулетному же времяни прешедшу» по воцарении Годунова «и всеми благинями Росия цветяше». И другой из выдающихся очевидцев-бытописателей Смутной эпохи отмечает «доброцветущую его (то есть Бориса) царства красоту». Нужен был страшный голод, постигший Русь в 1601 и следующих годах, и сопряженные с ним ужасные бедствия, чтобы социальное нестроение проявилось в столь резкой форме.

Таким образом, момент прекращения старой династии прошел совершенно спокойно; это дало повод к справедливому замечанию С. Ф. Платонова, «что и в безгосударное время Москва могла быть крепка дисциплиной».

Порядок, господствовавший в Московском государстве от кончины Федора до избрания на престол Бориса, объясняется тем, что во главе государства и после смерти царя по-прежнему оставался «изрядный правитель» его – брат царицы Ирины. Мы не знаем, сделал ли Федор какие-нибудь распоряжения на случай своей кончины. Но, во всяком случае, после смерти царя весь царский «синклит» в присутствии патриарха принес присягу на верность овдовевшей царице, и никто не воспротивился этой присяге. При взгляде на государство как на вотчину государя естественной преемницей Федора была Ирина, любимая при этом за ее добродетельную жизнь. Даже когда Ирина, отказавшаяся от власти, удалилась в монастырь и приняла иночество, на имя инокини царицы Александры – так звалась в монашестве вдова царя Федора – писались официальные донесения, «отписки».

Удаление царицы в монастырь ставило на очередь вопрос о том, кто будет государем на Руси. Для царского «обирания» и был созван в Москве Земский собор обычного в те времена состава. Казалось, единственным бесспорным кандидатом на престол был в данных обстоятельствах шурин скончавшегося царя, брат его вдовы-царицы, и правитель государства. Что касается княжат, которые по родословцу были ближе к угасшей династии и отлично помнили это, то ко дню смерти Федора они не могли выставить своих притязаний. Народ о родстве таких князей с царским домом не думал ввиду захудания многих княжеских фамилий. При этом наиболее видные представители княжья в 1598 году были очень молоды, за исключением Шуйских. А во главе последних стояли «лукавый царедворец» и политический хамелеон Василий Иванович и брат его, бездарный князь Дмитрий, свояк Бориса Федоровича Годунова. Поэтому Шуйские малозаметны в описываемое время. Новому исследователю даже кажется, что названные киязья играли тогда «второстепенную роль знатной годуновской родни» и что известие Нового летописца, будто они «не хотяху» избрания Бориса, является некоторым вымыслом. Не решаемся вполне примкнуть к этому мнению, думаем, что Шуйские под рукой играли в некоторую оппозицию Борису, но тщательно заметали свои следы. Это очень подходило к характеру фамилии, «прошедшей через опричнину Грозного». Таким образом, Годунов, осторожно и умело подготовлявший свое избрание уже за несколько лет до смерти царя Федора после кончины малютки царевны Феодосии, мог не очень беспокоиться о результате совещаний предстоящего Земского собора. Быть может, поэтому Борис, хотя он и огранизовал агитацию в пользу своего избрания, не оказал тем не менее давления на состав самого представительства на соборе. И действительно, Борис Годунов был избран на московский престол.

Однако, по-видимому, это избрание не обошлось без некоторых трений, как это превосходно выяснено в том труде профессора Платонова о Смуте, к которому нам много раз предстоит обращаться. Дело в том, что у Годунова нашлись соперники. Но остановимся на кандидатурах принца Максимилиана Австрийского, князя Мстиславского и Богдана Бельского. Первая, явившаяся плодом измышлений знаменитого дьяка Андрея Щелкалова, интересна лишь как показатель, что идея «выборного царя» зарождалась уже в некоторых, правда, особенно развитых умах русских людей ХVI века. Князь Мстиславский сам устранился от престола, а чаяния и попытки Бельского только подтвердили нам, до чего доходили наглость и дерзость этого выскочки, долгое время бывшего любимцем царя Ивана Грозного¹⁶⁸.

Кроме только что названных кандидатов на царский престол, был, как можно видеть из целого ряда сообщений иностранцев, современников событий 1598 года, сообщений, основанных на русских слухах и вестях, и еще один, самый серьезный благодаря близкому родству с угасшей династией. Это был двоюродный брат покойного государя, старший из Никитичей, боярин Федор Никитич Романов-Юрьев. Выделив из массы баснословий, сплетавшихся в то время, достоверные известия, приходим к нескольким любопытным выводам. Так, можно с уверенностью сказать, что кандидатура Федора Никитича пользовалась известным сочувствием среди московской знати, которая принимала в соображение, насколько род Кошкиных-Захарьиных-Юрьевых-Романовых древнее и знаменитее рода Годуновых. При этом становится ясным, что легенда о том, будто умирающий царь Федор вручил скипетр и корону своему ближайшему родичу Федору Никитичу, сложена была уже в это время и, всего скорее, для целей предвыборной агитации. Тогда же, по-видимому, получил распространение пригодный для избирательной борьбы слух о том, что Борис виноват в смерти царевича Дмитрия. Все же остальные слухи и вести, тогда обращавшиеся в народе и сообщаемые нам иностранными наблюдателями, надо или заподозрить, или, лучше всего, отвергнуть¹⁶⁹.

Во всяком случае, Борис Федорович Годунов восторжествовал над встретившимися на его дороге препятствиями и стал царем всея Руси. Он и его приверженцы постарались всеми способами укрепить положение нового государя и его династии. Прежде всего новоизбранный царь заставил членов собора и всенародное множество долго и слезно просить его принять престол, «учиниться государем», и этим показывал, что он не стремится к верховной власти¹⁷⁰. При этом Борис Годунов со свойственным ему тактом и умом заявлял величайшую готовность, «где будет» его «работа всему православному крестьянству пригодится за святыя Божия церкви и государства Московскаго за едину пядь земли и за все православное крестьянство и за сущих младенцев», «кровь свою излияти и голову положити»¹⁷¹. И только неоднократные моления принудили Бориса дать свое согласие и стать царем. Затем в документах, составленных по случаю царского избрания, тщательно выставлены все причины, почему выбор пал на Бориса и почему этому выбору нельзя противиться¹⁷². Указано и на то, что Борис – «родич по свойству» угасшей династии, и на то, что на нем почиет благословение двух последних царей ее. В одном документе говорится, что Иван Грозный «приказал» Борису царство в случае смерти царя Федора. В другом сказано, будто Иван IV, при дворе которого, находясь в непосредственном приближении к царской особе, Борис «от премудраго его царьскаго разума царственным чином и достоянию навык», очень любил Годунова и считал его своим сыном. Перед своей смертью Грозный поручил любимому «родичу» соблюдать «от всяких золъ» царя Федора и царицу Ирину, что Борис свято выполнил.

Приводя постоянно мысли о близости «царского родича и шурина» к угасшей династии и к делам правления, указанные документы и обосновывают ими избрание Годунова на престол, прибавляя при этом, что никто не может противиться подобному избранию, так как «глас народа – глас Божий». Для большего подтверждения правильности избрания Бориса, так как тогда можно было сказать, что «царский корень пресекся», документы указывают исторические прецеденты подобного рода. Наконец, опасаясь, «яко да не рекут неции: отлучимся от них, понеже царя сами суть поставили», собор грозит таким людям. «Да не будет то, да не отлучаются, – читаем мы в соборном определении, – таково бо слово аще кто речет, неразумен есть и проклят».

Казалось, ничего не было забыто, чтобы укрепить на престоле новую династию. Притом избранный царь был, бесспорно, очень умен и обладал громадными дарованиями правителя. Тем не менее призрак социальной и политической катастрофы уже надвигался неотвратимо на Русь, и тень воскресшего царевича Дмитрия уже витала над Русской землей. Мы вполне разделяем мнение С. Ф. Платонова о темном углицком деле и давно уже высказались в том смысле, что «Борис является в нем подозреваемым на основании самых шатких и сомнительных улик»¹⁷³. Но тот кризис, с которым не был в силах справиться даже Борис, погубил его семью. Однако до своей гибели Годуновы ревниво охраняли свою власть от действительных, мнимых или возможных на нее покушений и посягательств. Нельзя их, и в частности царя Бориса, за это чрезмерно винить. Он знал, что против него зреет какое-то движение, знал, что избрание его встретилось с оппозицией и не было столь единодушным, как это представляли официальные документы, и, вполне понятно, чрезвычайно нервничал и всюду склонен был подозревать измену. Это, конечно, не было признаком того «мелкодушия», о котором говорил покойный С. М. Соловьев¹⁷⁴. Это было естественным последствием той тяжелой обстановки, в которой пришлось действовать царю Борису. Она-то и делала его таким подозрительным человеком. Жертвой раздражительной подозрительности нового государя стали и прежние его друзья по «завещательному завету» – Никитичи.

III

По своем воцарении Борис Годунов ничем не выразил неудовольствия Романовыми, которое легко могло явиться последствием толков о кандидатуре Федора Никитича и вероятных шагах этого боярина к достижению престола во время избирательного периода. Новоизбранный царь даже пожаловал в 1598–1599 годах боярский сан Александру Никитичу и окольничество его брату Михаилу Никитичу. Вдруг в конце 1600 – начале 1601 года Никитичей и их ближайших родных постигла страшная беда. Они были обвинены в попытке достичь престола «ведовством и корением» и подвергнуты тяжким наказаниям. Дело это до сих пор представляется весьма загадочным и темным и вряд ли когда-нибудь будет выяснено с желательной полнотой за недостатком данных. По рассказу Нового летописца, составленного в царствование Михаила Федоровича при патриархе Филарете и не без его влияния¹⁷⁵, причина возникновения преследования Никитичей и их родни и ход следствия и суда над ними представляются в таком виде. Царь Борис, приказавший некогда умертвить царевича Дмитрия, чтобы тем извести царский корень, по смерти царя Федора замыслил «царское последнее сродствие известь: братия бо царя Феодора Ивановича Федор Никитич з братьею, а сродствие бысть ближнее царица Анастасия Романовна да Микита Романович от единаго отца и матери; от царицы Настасии Романовны царь Феодор Иванович, от Никиты Романовича Феодор Никитич з братьею». Чтобы достигнуть своей цели, Годунов «многих научаше людей их на них доводити». «По тем доводам» у Романовых брали многих верных их людей «и пыташе их разными пытками». «Они же отнюдь на государей своих ничево не говоряху, терпяху за них в правде, что не ведая за государи своими ничево». Наконец, нашелся предатель. Это был «окаянный» Второй Бартенев, казначей Александра Никитича¹⁷⁶. Он явился к Семену Годунову и возвести ему: «Что царь повелит зделать над государи моими, то и сотворю». О Бартеневе было доложено царю, и тот «ему повеле сказати многое свое жалование». «Семен же, умысля со Вторым и наклаша всяково корения в мешки», которые Бартенев подложил в казну своего боярина. Затем этот предатель «прииде доводить на государя своего и про то корение извести». По доносу Бартенева произвели в доме Александра Никитича обыск, «те мешки взяша, иново ничего не искаху: ведаху, бо что у них в дому ничего неправеднаго нет».

За обыском последовал допрос Федора Никитича «з братьею». «Они же приидоша яко агнецы непорочны к заколению», возлагая упование на Бога и ничего не боясь, так как «не ведаху в себе никакие вины и неправды. Бояре же многие на них, аки зверие пыхаху и кричаху», чем лишали Никитичей возможности «отвещевати от такова многонароднаго шуму». Тогда последовали арест заподозренных и пытка как их, так и людей их, «раб и рабынь». От последних всеми мерами добивались, «чтобы они что на государей своих молвили». Однако те были тверды и «помираху многия на пытках, государей своих не оклеветаху». Наконец, царь Борис решил участь Романовых и их близких. Федор Никитич, его жена и теща были сосланы в разные отдаленные места и пострижены, остальных послали в дальнюю и суровую ссылку. О бедствиях заточенных бояр Романовых и смерти некоторых из них, насильственной и последовавшей якобы по приказу Бориса, речь пойдет ниже. Теперь же отметим, что Новый летописец рассказывает, будто «окаяннии люди доводтчики все перепропаша: друг друга изрезаша, а иные по дорогам побиени быша; все окаяннии без покаяния помроша за свое окаянство и неправедные дела и не за повинную кровь»¹⁷⁷.

Таково повествование Нового летописца. В нем мы находим наряду с определенной тенденцией выставить Бориса с самой черной стороны, а Никитичей в роли не только невинных, но и сознательно погубленных своим злым врагом жертв, ряд умолчаний об очень существенных сторонах дела и некоторое самопротиворечие. Так и не выяснено, какую роль придали Годуновы «всякому коренью», почему пострадали все Никитичи и их родня, если «коренье» найдено было только у одного Александра, почему, наконец, особая кара постигла именно Федора Никитича с женой и тещей, тем более что, за исключением Бартенева, не было в данный момент предателей из многочисленных рабов и рабынь этого боярского рода. Некоторое противоречие, хотя и заглаженное, усматриваем мы в следующих словах летописца: Романовы шли на допрос смело, зная свою невиновность, и ничего не могли сказать в свое оправдание из-за шума допрашивавших бояр. Думаем, что Федор Никитич, человек отнюдь не робкий, не испугался бы шума и не растерялся бы от него до такой степени, а совершенно заглушить его показания криками и не дать ему и его братьям никакой возможности объясниться тоже было бы очень трудно.

Поэтому рассказ Нового летописца надлежит принять с большими оговорками и дополнениями. Так, его тенденция показать, что Борис умышленно искал случая погубить «царское последнее сродствие», не оправдывается при поверке. Годунову ничего не стоило бы, раз он приказал умертвить некоторых из Романовых, предать смерти и остальных. Однако он этого не сделал, а, напротив, вернул впоследствии из ссылки Ивана Никитича и облегчил участь многих из оставшихся в живых его родственников. Также сомнительно и показание Нового летописца о том, что и до обыска у Александра Никитича Годунов поощрял доводы на Романовых со стороны их холопов и приказывал подвергать пытке верных Никитичам людей. Казалось бы, что тогда устраивать комедию с подбрасыванием «кореньев» не было бы особой нужды. Кроме того, сам Федор Никитич рассказывал нечто иное об этом же обстоятельстве. Он говорил приставленному к нему Богдану Воейкову: «Бояре де нам великие недруги, искали де голов наших, а иные де научали на нас говорить людей наших, а я де сам видел то не одиножды». Сопоставляя эти слова со словами Василия Никитича: «…погибли деи мы напрасно к государю в наносе от своей братьи бояр, а они деи на нас наносили не узнав, сами деи они помрут прежде нас», можно прийти к заключению, что не от Бориса исходила инициатива в деле ссылки Никитичей. По крайней мере, они сами этого не думали при Годунове. Иначе они не стали бы пытаться такими речами смягчить царя, который явно стремился к их гибели. Если же Никитичи говорили так без всякого предвзятого намерения, то тем более искренности нужно искать в их речах, тем менее поводов доверять разбираемому нами известию Нового летописца.

Итак, единственный сравнительно подробный и современный рассказ о деле Романовых и их близких полон недомолвок и нелепостей. Других же подобных повествований и вовсе не сохранилось. Придется поэтому прибегнуть к гаданиям и сопоставлениям намеков и отдельных указаний, которые рассеяны кое-где в сказаниях и документах той поры. Подобная работа произведена была уже профессором Платоновым. Поэтому нам прежде всего предстоит обратиться к его выводам, как всегда, и интересным, и поучительным, и, познакомившись с ними, убедиться, в какой мере они представляются нам приемлемыми.

Но до ознакомления со взглядами С. Ф. Платонова на интересующее нас событие нам предстоит выяснить вопрос об одной серии документов, имеющих непосредственное отношение к делу Никитичей. Такое отступление необходимо потому, что этими документами пользовался и С. Ф. Платонов; принуждены были и мы привлекать их уже несколько раз во время предшествующего изложения. Мы разумеем «Дело о ссылке Романовых», хранящееся в Московском главном архиве Министерства иностранных дел и напечатанное Археографической комиссией в количестве тридцати четырех документов под № 38 во II томе Актов исторических¹⁷⁸. К сожалению, это «Дело», представляющее собой ряд черновых «отпусков» из Московского приказа Казанского дворца и подлинных «отписок» на имя государя от приставов, наблюдавших за опальными Никитичами, и других должностных лиц, дошло до нас лишь в виде отрывка, который справедливо охарактеризован его издателями как «перемешанный, растраченный и поврежденный гнилью». При этом издатели говорили, что они издали не все из сохранившихся до нашего времени документов этого «Дела». Они отметили, что в нем находятся «и еще немногие, выпущенные по их неважности» акты. Содержание некоторых таких «выпущенных актов» указано в издании. Так, поместив память Якову Вельяминову о пострижении тещи Федора Никитича, издатель отмечает: «Таковой же отпуск грамоты в Чебоксар, воеводе Ждану Зиновьеву (от третьего июля), писан на листке»¹⁷⁹. Подобным же образом за грамотой Ивану Некрасову следует пояснение: «Такая же грамота послана и голове стрелецкому Смирному-Маматову»¹⁸⁰. Наконец, после грамоты в Казань воеводе князю Голицыну помещено указание такого рода: «Сюда же относятся отписки: 1) казанских воевод, о проезде князя Черкасского с приставом, двадцать третьего июля; 2) нижегородского воеводы, о приезде их первого июля, и отводе им двора Троицкого Сергиева монастыря (первая получена в Москве двенадцатого июля, а вторая пятнадцатого числа) и 3) отписка (получена в Москве первого августа) нижегородского же воеводы, о том, что Иван Романов с приставом прибыл двадцать пятого июля и поставлен на том же дворе»¹⁸¹.

То обстоятельство, что акты, относящиеся к делу такой важности, не были изданы все, возбудило среди некоторых ученых сомнения и подозрения. Так, в одном из писем покойного академика К. Н. Бестужева-Рюмина к графу С. Д. Шереметеву о Смутном времени встречаемся со следующим замечанием: «В подлиннике ни следственным делом, ни делом Романовых никто, кажется, не пользовался». По крайней мере, мне известно только то, что Н. М. Павлов обратил внимание на дело Романовых и указал, что оно не так ветхо, как можно было бы заключить по точкам издателя.

Замечание Бестужева тонко дает понять, что при исследовании «Дела» в рукописи можно прийти к некоторым немаловажным открытиям. Поэтому мы сочли долгом ознакомиться с подлинником «Дела».

Пересмотр его привел нас к такому выводу: кроме отмеченных издателями в «Деле» есть еще три целых акта и один отрывок, подклеенный к бумаге, иного содержания и сообщающий повеление ссыльным Василию и Ивану Никитичам Романовым жить впредь вместе. Акты, дошедшие до нас в целом виде, содержат в себе: 1) царскую грамоту в Пелым воеводе князю Василию Григорьевичу Долгорукову, 2) царскую грамоту в Нижний Новгород воеводе Юрию Ивановичу Нелединскому от двадцать восьмого июня 1602 года и 3) царскую грамоту тому же воеводе от одиннадцатого июня 1602 года¹⁸².

Анализируя подробно сведения, даваемые этими актами, невольно соглашаемся с издателями «Дела» о неважности пропущенных в изданных комиссией документов. Кроме некоторых небезынтересных подробностей бытового характера, они не дают ничего ценного. Тем не менее мы решили напечатать не помещенные в Актах исторических документы в качестве приложения к настоящему сочинению. Делаем это для того, чтобы дать возможность каждому воочию убедиться в степени «неважности» этих актов для суждения о деле Романовых. Кроме того, оттуда мы извлекаем некоторые, правда очень мелкие, подробности о жизни Ивана Никитича Романова.

После вынужденного обстоятельствами дела отступления обращаемся к интересным наблюдениям С. Ф. Платонова. Рассказав о деле и опале Богдана Бельского, который пострадал одновременно с Романовыми и, как думается профессору Платонову, в тесной связи с ними¹⁸³, и познакомив читателей с ходом розыска над Никитичами и их родней¹⁸⁴, названный исследователь высказывает мысль, что «пресловутое» коренье «послужило, очевидно, точкой отправления» к изложенным действиям годуновского правительства. «Невозможно допустить, – продолжает автор «Очерков по истории Смуты», – чтобы одни волшебные корешки, без других улик, послужили достаточным основанием для обвинения целого родственного круга лиц, принадлежавших к высшему слою служилого класса, лиц влиятельных и популярных, связанных узами кровного родства с только что угасшей династией, к которой Борис исповедывал такую благоговейную преданность. Очевидно, что Годунов с его думцами, боярами, доискался чего-то более серьезного, чем корешки». Далее следует замечание, что «одни корешки в казне Александра Никитича не привели бы к царской опале все племя виновного» и что «предметом обвинения служило не простое ведовство». «На то, что Романовы подозревались в более сложном преступлении, намекает, – по мнению С. Ф. Платонова, – и инструкция, данная приставам» их, – «писать государю про тайные государевы дела¹⁸⁵, что проявится от его государевых злодеев и изменников».

После приведенных рассуждений профессор Платонов отмечает известную уже нам вражду, обнаруженную боярами Годунова по поводу дела Романовых к Никитичам, и отказывается видеть в ней «проявление личной злобы и мести против» этой семьи. Естественно поэтому задаться вопросами о причине возникшей враждебности. Только политическая рознь, отвечает исследователь Смуты, могла на романовский круг вооружить бояр другого, в данном случае годуновского, круга. «Люди, связавшие свои успехи с господством Бориса, могли бояться деятельности враждебных Борису или далеких от него бояр, в том числе и братьев Никитичей». «Но чего именно можно было бояться в данное время?» Восстановить народные массы против Бориса было бы очень нелегко, так как популярность Бориса не была еще подорвана… «Но возможна была интрига. Какая?»

Для решения поставленного им себе вопроса С. Ф. Платонов привлекает к делу некоторые «документы, относящиеся к позднейшим годам». Так, в 1605 году правительство Годунова, называя самозванца Гришкой Отрепьевым, прибавляло, что он некогда жил «у Романовых во дворе». Нечто подобное заявлялось официально и при царе Василии Шуйском, когда посольство этого царя утверждало, что Отрепьев «был в холопех у бояр у Никитиных детей Романовича и у князя Бориса Черкасскаго, и заворовавшись, постригся в чернецы». В дополнение к этим правительственным указаниям одно из частных сказаний сообщает такую подробность: «Гришка ко князю Борису Кельбулатовичу (Черкасскому) в его благодатный дом приходил» и от «князя Ивана Борисовича честь приобретал, и тоя ради вины на него царь Борис негодова». И правда, мы знаем, что князь Иван Борисович Черкасский был в числе наиболее заподозренных. При этом по воцарении самозванца он осыпал милостями Никитичей. А первые слухи о появлении Лжедмитрия «народились в Москве как раз в пору розыска о Романовых». На основании всех этих данных профессор Платонов склонен верить, что «Романовы причастны были к делу подготовки самозванца». Но осторожный и вдумчивый исследователь не успокаивается на таком выводе. Он понимает, «что в разбираемом деле далеко не все с такой точки зрения становится ясным». И действительно, ведь Никитичей обвинили не в подготовке самозванца, а в том, что они хотели себе «достать царство». «Возможного из них претендента на царский престол, Федора Никитича, поспешили постричь в монашество и держали в заточении до самой смерти Бориса, а некоторых других виновных, даже того князя Ивана Черкасского, который, по преданию, жаловал Отрепьева, нашли возможным скоро возвратить из ссылки». «Из этого можно заключить, – справедливо думает С. Ф. Платонов, – что обвинение в желании достать царство старшему Романову не было вымыслом, за которым Борис желал скрыть действительное обвинение в подготовке самозванца». Это основательное сомнение заставляет исследователя Смуты назвать все дело о Романовых и начало истории «ложного Дмитрия» таинственным гордиевым узлом, который он не имеет «надежды ни распутать, ни даже разрубить».

Портрет Лжедмитрия I

Данный текст является ознакомительным фрагментом.