IV. Фрейлина Гамильтон (Фрейлина Марья Даниловна Гамильтон)

IV. Фрейлина Гамильтон

(Фрейлина Марья Даниловна Гамильтон)

Между историческими женскими личностями, которые заслужили бессмертие или славной деятельностью, вписавшей имена их в список лучших людей человечества, или непосредственным отношением в лицам и событиям, достойным вечной исторической памяти, или же, наконец, превратностями своей судьбы, – к сожалению, есть и такие, на долю которых выпало бессмертие иного рода, бессмертие – как историческая кара за злые деяния, за роковые ошибки, за унижение человеческого имени. История не обходит ни Леонида, павшего при Фермопилах для спасения отечества, ни Герострата, безумно сжегшего храм Дианы, это чудо света; она дает бессмертие матери Гракхов; она же не может отнять бессмертие и у матери Нерона. Но утешительно, по крайней мере, то, что наше, русское, прошедшее дает нам примеров бессмертия первого рода больше, чем последнего.

К несчастным личностям последнего рода между историческими русскими женщинами следует отнести девицу Гамильтон, помещицу Дарью Салтыкову, известную более под именем Салтычихи, и некоторых других.

Девица Гамильтон принадлежала к одной отрасли древнейших и именитейших родов шотландских и датских, переселившейся в Россию в царствование Грозного и породнившейся потом со знаменитой фамилиею боярина Артамона Сергеевича Матвеева, которому Мария Гамильтон приходится внучкой.

Около 1713 года девица Гамильтон является фрейлиной супруги Петра I, императрицы Екатерины Алексеевны.

О детстве Марии Гамильтон ничего неизвестно: кто была ее мать; руководила ли детским развитием девочки нежная заботливость матери, или девочка лишена была этого руководства и несчастный ребенок брошен был на произвол слепого случая – об этом нет известий.

История застает эту знатную девушку уже при дворе фрейлиной. Девушка пользуется расположением и царя, и его супруги до самого года своей роковой кончины, последовавшей в 1719 году. Есть гадательные свидетельства о том, что девица Гамильтон была, будто бы, очень близка к великому преобразователю России; и как фрейлина, отличенная особым вниманием государя, пользовалась не малым значением при дворе, жила в роскоши, имела нечто в роде своего штата из девушек, из камер-фрау, ей прислуживавших, и вообще окружена была почетом и всеобщим вниманием.

Есть известия, что Гамильтон отличалась замечательной красотой: когда, впоследствии, голова Гамильтон была отрублена на плахе, то эту прекрасную голову, уже мертвую, великий царь целовал перед всем народом. Но об этом после.

Как первая при дворе красавица, соперницами которой могли быть разве только княгиня Марья Юрьевна Черкасская, две Головкины, Измайлова и генеральша Чернышова, которую Петр называл «Авдотья бой баба», – фрейлина Гамильтон блистала на придворных ассамблеях, привлекала толпы поклонников, в числе которых, после самого царя, сердце ее отметило одного счастливца – с ним она не разлучалась до своей страшной смерти. Это был один из царских любимцев, «денщик» государя Иван Михайлович Орлов. Царские денщики в то время были то же, что в нынешнее время флигель-адъютанты.

Гамильтон тем более привязывалась к своему любимцу, чем более замечала охлаждение в себе императора, который будто бы, при своей до крайности подвижной натуре, легко менял свои временные привязанности, хотя такой взгляд на Петра, по нашему мнению, крайне ошибочен: более чем кто-либо Петр был постоянен в своих привязанностях.

Обстоятельства способствовали роковому сближению Гамильтон с Орловым. Когда, в начале 1716 года, государь и государыня отправились за границу, Гамильтон сопровождала их в качестве фрейлины двора императрицы, а Орлов не расставался с государем как один из расторопных молодых денщиков его.

Несчастная связь их скоро, однако, кончилась самой страшной развязкой для девушки.

Года через два, в Петербурге обнаружилось, что последствием близких отношений девицы Гамильтон с Орловым была неоднократная беременность девушки. Обнаружилось также, что Гамильтон, желая скрыть свое несчастное положение от посторонних, а равно от царя и его и своего любимца, прибегала к преступным мерам – к детоубийству.

Преступления ее были обнаружены царем совершенно случайно и притом так, что невольно причиной гибели своей и царской любимицы был тот, кого девушка любила – сам Орлов. Однажды он, узнав о каком-то тайном сходбище и разведав о людях, составлявших это общество, подал царю обстоятельный донос на заговорщиков. Эта было вечером. Государь, прочитав донос своего денщика, положил его в карман и заняли другими делами. Ложась спать, он обыкновенно приказывал денщикам класть свой сюртук или к себе под подушку или на стул у кровати. Так делал и Орлов, раздевавший в этот вечер государя. Когда Петр заснул и дежурство Орлова кончилось, он отправился куда-то к своим приятелям и прогулял с ними всю ночь.

Государь, по обыкновению просыпавшийся очень рано, стал искать в кармане донос Орлова, чтобы вновь прочитать, и не нашел его там. Бумага пропала. Полагая, что донос украден, государь закипел гневом и приказал позвать Орлова, который один должен был знать, что сталось с доносом, потому что на ночь раздевал царя. Орлова не нашли. Гнев Петра дошел до крайних пределов, когда, наконец, гонцы отыскали загулявшего денщика и привели к государю. Не зная истинной причины царского гнева и полагая, что Петр узнал о его дружеской связи с камер-фрейлиной ее величества, «девкой Марьей Гаментовой», как тогда называли фрейлин («девки»), Орлов, при виде гневного царя, упал на колени.

– Виноват, государь! – взмолился Орлов; – люблю Марьюшку! (так звали при дворе эту красавицу фрейлину и так называл ее сам царь: «девка Марьюшка», «девка Авдотья бой-баба» и другие фрейлины).

Петр сразу понял, что бумагу не Орлов взял, и стал уже спрашивать его, как виновного в близких отношениях к его бывшей фаворитке.

– Давно ль ты ее любишь? – спросил царь.

– Третий год.

– Бывала ли она беременна?

– Бывала.

– Значит, и рожала?

– Рожала, да мертвых.

Петр, как хороший следователь, не остановился на этом. Он нападал на след преступления.

– Видал ты их мертвых? – спросил он.

– Нет, не видал, а от нее это узнал, – отвечал трепетавший денщик. Петр вспомнил, что, не задолго перед этим, у дворцового фонтана, в летнем саду, найден был мертвый ребенок, завернутый в придворную салфетку, и матери ребенка не могли отыскать.

Царь тотчас же приказал привести к себе подозреваемую фрейлину. Гамильтон сначала клялась, что она невинна, но скоро потом уличена была свидетелями и разными другими обстоятельствами.

– Знал ли об этих убийствах Орлов? – спрашивает снова царь.

– Нет, Орлов не знал, – отвечает несчастная преступница.

Орлов был посажен в крепость, «а над фрейлиной, – говорит современник, – убийцей нераскаянной государь повелел нарядить уголовный суд».

Злополучная бумага, бывшая причиной раскрытия преступлений, найдена была в сюртуке государя: карман в нем подпоролся, и донос попал между сукном сюртука и подкладкой.

Суд по этому делу был неумолим. Рассказывают, что гнев Петра еще более старался увеличивать всесильный уже в то время князь Меньшиков, который был сам неравнодушен к Гамильтон и, кроме того, боялся, что красавица эта могла вытеснить из сердца государя привязанность его к Екатерине Алексеевне, пользовавшейся покровительством Меньшикова еще до того времени, когда царь обратил на нее внимание и приблизил к себе. Но и без этого государь находился в ту пору в страшном нравственном возбуждении: это были те самые дни, когда шел суд над царевичем Алексеем Петровичем, кончившийся смертью царевича и страшными казнями его соучастников.

21 июня 1718 года Гамильтон была допрошена в канцелярии тайных розыскных дел и повинилась во всем. Но следователи на этом не остановились: она была пытана в «застенке», и «с виски» (один род пытки) подтвердила свое признание. В присутствии государя, лично прибывшего в застенок, несчастную девушку вновь пытали – дали пять ударов кнутом; она ничего нового не сказала.

Похоронив царевича Алексея Петровича, царь отправляется на море и приказывает продолжать розыск по делу Гамильтон. Ее пытают и узнают то же, что знали и прежде – ничего нового.

Замечательно, что во время всех этих страшных пыточных мук, она ни одним словом не промолвилась, даже под невыносимыми пытками, о виновности того, кого она любила, тогда как Орлов малодушно боясь пыток, лгал на нее, присылая из крепости, где он сидел, собственноручные письма и изветы в розыскную канцелярию, а потом каялся, что писал ложь, будто бы в беспамятстве: «и притом, – пишет он в последнем письме, – прошу себе милостивого помилования, что я в первом письме написал лишнее: когда мне приказали написать и я со страху и в беспамятстве своем написал все лишнее… Клянусь живым Богом, что всего в письме не упомню, и ежели мне в этом не поверят, чтобы у иных спросить – того не было».

27 ноября 1718 года над виновной фрейлиной состоялся смертный приговор:

«Великий государь царь и великий князь Петр Алексеевич всея великия и малые и белые России самодержец, будучи в канцелярии тайных розыскных дел, слушав вышеписанного дела и выписки, указал – по имянному своему великого государя указу – девку Марью Гаментову, что она с Иваном Орловым жила блудно и была оттого беременна трижды и двух ребенков лекарствами из себя вытравила, а третьего удавила и отбросила, за такое ее душегубство… казнить смертью».

С подписанием приговора фрейлину заковали в железо.

Государь вместе со всем двором отправился к олонецким марциальным водам, а осужденная фрейлина томилась в заключении до возвращения царя.

Так прошло четыре месяца. Долгое заточение фрейлины, – говорит современный нам составитель обстоятельного исследования об этой несчастной жертве распущенности нравов прошлого века, – и тяжкие ее страдания возбудили, наконец, жалость у государыни, и она, умоляемая свойственниками и родными злосчастной фрейлины, решилась ходатайствовать о ее прощении. Она тем более надеялась на успех, что видела род нерешительности со стороны царя казнить бывшую ее фрейлину, так как со времени подписания смертного приговора прошло четыре месяца. Много и других приближенных к государю лиц присоединились к просьбе императрицы: она убедила заступиться за нее любимую невестку Петра, царицу Прасковью Федоровну, пользовавшуюся большим уважением государя. Царица не отказалась от попытки умилостивить Петра, и с этой целью, накануне казни, пригласила к себе государя, государыню, графа Апраксина, Брюса и Толстого, подписавшего смертный приговор злополучной фрейлины. Трое названных вельмож уже приготовлены были к просьбе и, со своей стороны, обещали ее поддержать, В общем разговоре, царица Прасковья искусно свела речь на Гамильтон, извиняла ее преступления человеческою слабостью, страстью и стыдом; превозносила добродетель в государе, сравнивала земного владыку с царем небесным, который долготерпелив и многомилостив. Апраксин, Брюс и Толстой, вслед за царицей, стали тоже просить за фрейлину, говоря в смысле слов священного писания о помиловании. Царь был в духе. Выслушав челобитье, он спросил невестку:

– Чей закон есть на таковые здодеяния?

– Вначале божеский, а потом государев, – отвечала царица.

– Что ж именно законы сии повелевают? Не то ли, что «проливай кровь человеческую, да прольется и его?»

Царица должна была согласиться, что за смерть – смерть.

– А когда так, – сказал Петр, – порассуди, невестушка: ежели тяжко мне и закон отца или деда моего нарушить, то коль тягчае закон Божий уничтожить? Я не хочу быть ни Саулом, ни Ахавом, которые, нерассудной милостью закон Божий преступя, погибли телом и душой… И если вы (он обратился к вельможам) имеете смелость, то возьмите на души свои сие дело и решите, как хотите – я спорить не буду.

Все умолкли. Никто не решался ни брать на себя ответа, ни делать то, на что не было охоты у повелителя.

На следующее утро после этого, 14 марта 1719 года, лишь только стало рассветать, на Троицкой площади, близ Петропавловской крепости, собралась толпа народа, давно привыкшего к казням. Солдаты цепью окружали эшафот. Там же, на позорном столбе и на колесах торчали головы, все еще не похороненные: это были головы тех, которые были казнены 8 декабря предшествовавшего года, как соучастники по делу несчастного царевича Алексея Петровича.

Явился и государь на место казни. Из крепости вывели осужденную фрейлину вместе с ее горничной, знавшей о преступлении госпожи. Осужденная до последнего мгновенья ждала помилования. Догадываясь, что сам государь будет при казни, она оделась в белое шелковое платье с черными лентами, в надежде, что красота ее, хотя уже поблекшая от пыток и заточения, произведет впечатление на монарха, напомнит ему те часы, когда и он ее любил и ласкал (если только это было)… Но несчастная ошиблась. Правда, государь был ласков, простился с нею, поцеловал ее, и даже, говорят, дал ей слово, что к ней не прикоснется нечистая рука палача. Однако, прибавил в заключение:

– Без нарушения божественных и государственных законов не могу я спасти тебя от смерти… Итак, прими казнь и верь, что Бог простит тебя в грехах твоих, помолись только Ему с раскаянием и верой.

Она упала на колени и молилась. Государь что-то шепнул на ухо палачу. Присутствовавшие думали, что он изрек всемилостивейшее прощение – но ошиблись: царь отвернулся… Сверкнул топор – и голова скатилась на помост. Царь исполнил обещание: тело красавицы не было осквернено прикосновением рук палача.

Великий Петр поднял мертвую голову и почтил ее поцелуем.

Так как он считал себя сведущим в анатомии, то при этом случае долгом почел показать и объяснить присутствующим различные жилы на голове. Поцеловав ее в другой раз, бросил на землю, перекрестился и уехал с места казни.

Конфисковав в казну некоторые оставшиеся после казненной драгоценные вещи, великий Петр приказал конфисковать и сохранить самое драгоценное, что имела несчастная фрейлина – ее красивую голову.

Голова Гамильтон была положена в спирт и отдана в академию наук, где ее хранили в особой комнате, с 1724 года, вместе с такой же красивой головой камергера Монса, брата знаменитой и самой первой любимицы Петра, Анны Монс, первого красавца всего тогдашнего Петербурга, любимца императрицы Екатерины I, казненного, как говорилось выше, по повелению царя, который подозревал, что Екатерина и Монс любили друг друга. Голова Монса, по приказанию царя, долго стояла в кабинете царицы для ее назидания, а потом сдана в академию, где была уже в спирту и голова Гамильтон. Воля монарха исполнялась с величайшей точностью. За головами был большой уход до смерти Петра и до восшествия на престол Екатерины I. Когда же увидели, что императрица забыла о бывшем любимце своем, отрубленную голову которого, после казни, в течение нескольких дней, видела перед собой в кабинете, то и смотрителя академии забыли об этих головах.

Спустя шестьдесят лет о них вспомнили…

Это было в 1780 годах. Княгиня Екатерина Романовна Дашкова, в качестве президента академии, пересматривала счеты этого заведения и нашла, что чрезвычайно много выходить спирту. Между прочим, она заметила, что спирт отпускается на две головы, хранимые в подвале, в особом сундуке, ключ от которого вверен особому сторожу; но он сам не знал, чьи головы находятся под его охраной.

Долго рылись в архиве. Наконец, нашли владельцев головы это были – двора императрица Екатерины I фрейлина Марья Даниловна Гамильтон и камергер Виллим Иванович Монс. Княгиня Дашкова донесла о находке императрице Екатерине II. Головы принесли во дворец, рассматривали, и все удивлялись сохранившимся следам их прежней красоты. Когда любопытство было удовлетворено, головы, по приказу императрицы, закопали в погребе.

Достойно внимания, что злополучная фрейлина Гамильтон почти до нашего времени жила в преданиях академического музея («кунсткамеры»).

Как о всех почти исторических героях, о Гамильтон составилась народная легенда.

«Летом 1830 года я был в кунсткамере (писал, в 1860 году, в одну из русских газет, г. Эндогуров). Несколько посетителей, должно быть, из купцов, осматривали монстров, в сопровождении чичероне-сторожа, который объяснял им все, по своему уразумению. Услышав аханье и оханье купцов, я подошел к ним и со мной вместе очень почтенный человек с орденом на шее. Сторож, указывая на банку с головой, объяснял: «при государе Петре I была необыкновенная красавица, которую как увидел государь, так и приказал отрубить ей голову и поставить в спирт в кунсткамере, на вечные времена, чтобы все и во все времена могли видеть, какие красавицы родятся на Руси». Почтенный человек с орденом на шее, выслушав рассказ, возвысил голос и стал выговаривать сторожу, что он рассказывает нелепости, и, обращаясь ко всем окружающим его, сказал: «как можно, чтобы такой великий и правосудный государь, каким был Петр I, поступил так с невинной красавицей! Напротив, это голова придворной особы, которая девицей разрешилась от бремени, и, из желания скрыть свой стыд, убила ребенка, что и было открыто; суд же приговорил ее к смертной казни. А так как она была красавица, то государь повелел голову ее хранить в спирту вместе с прочими монстрами»… «Не помню (продолжат далее г. Эндогуров), про кого из преемников Петра I он говорил, что, увидев голову красавицы, он приказал выставить ее в кунсткамере на видное место, чтобы простой народ, имевший доступ в музей во время святой недели, мог видеть голову женщины, решившейся на такое злодеяние, рассказывать историю ее, а вместе с тем, что будто бы участь этой красавицы вложила монарху мысль основать воспитательный дом и прием в оный, секретно, незаконнорожденных детей».

«В 1833 году я опять был в кунсткамере (продолжат г. Эндогуров), и тот же сторож поспешил рассказать нам свой прежнюю историю. Я напомнил ему о том господине, который остановил его в 1830 году, но ветеран, махнув рукой, сказал: «где им знать? мы не мало лет живем здесь, так уж лучше знаем».

Оказалось, что это была голова не фрейлины Гамильтон, а какого-то мальчика, как редкий экземпляр великолепно сохранившейся в спирту человеческой головы.

Голова же несчастной Гамильтон, как мы видели выше, зарыта в подвале около ста лет тому назад.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.