Осадная запись

Осадная запись

«Осадная запись (Блокадный дневник) – так называется книга воспоминаний о блокаде петербургского ученого-востоковеда, профессора Александра Николаевича Болдырева (1909–1993), последнего представителя старинной дворянской семьи. Она издана крохотным тиражом и ее мало кто читал. Свою хронику «осадного времени», полную тончайших психологических наблюдений за страданиями ленинградцев, умиравших от голода, Болдырев аккуратно вел почти ежедневно. «Вот возникает в моем воображении, – писал в те страшные дни ученый, – видение неслыханной прелести: кабинет, светло и тепло. Я, живой, сытый, чистый, спокойный, сижу и пишу. Все ужасы в прошлом. Осадная запись – есть запись о прошлом и в прошлом. Она окончена, и я готовлю ее для других…».

13 декабря. Сильный мороз. Трамваев нет вовсе. Хлебной прибавки нет, нет даже объявлений, о которых говорили вчера. Уныние, воцарившееся среди людей по этому поводу, равно лишь вчерашнему ликованию, когда распространился слух. Ликующие голодные – незабываемое свирепое зрелище. Сегодня наши очень хорошие сводки (говорят!): Истра, Сталиногорск, еще что-то, окончание убийственного для немцев сражения за Москву, длив, с б по 11 декабря. Все больше верю в свой первоначальный прогноз о гигантском, историческом («на ближайшее тысячелетие») просчете Гитлера. Имея в виду напасть на нас, нельзя было нападать на Европу сперва. Только потом. Во вчерашней газете объявление об уборке снега. Не работающие – 8 часов уборки без льготного питания и оплаты. В этой категории окажутся все домохозяйки, которые обычно стоят по 10–15 ч. в очередях и выносят множество еще трудностей осадно-бытовых, которых мы почти не ведаем, все на 125 гр. (автор имеет в виду норму хлебного пайка на день – прим. ред.).

Рассказы о трудностях с похоронами. Кладбища завалены (не зарытыми). Родственники оставляют своих покойников просто на улице в темноте и убегают. Тогда попечение берет на себя милиция. Грузовик, в котором мертвые дети («в рубашечках и без рубашечек») уложены штабелем. Сейчас умереть гораздо легче, чем похоронить. Верю в скорое окончание сих испытаний великих, народных.

15 декабря. Крепчайший мороз. Трамваев никаких. Хлебной прибавки, конечно, нет. Самочувствие лучше в общем, но ниже на предательский кусочек, чем раньше. Картина застывшего города с бесконечно черными потоками и ручейками людей по мостовым, улицам, панелям – потрясающа. Лошадей и машин почти нет. Вчера и сегодня лапа голода легла на мой home (дом) и осквернила его.

Вернулся вчера в 3 ч. Дома тьма полная, второй вечер. Тьма хуже всего действует на маму, подрывает ее. Печурка едко дымит. Еле теплится ничтожная свечка. Дым, копоть. Мрак отчаяния…

В эрмитажной столовой одни «соевые битки», нет супа. Все подавлены и как раз с утра поголовная трудмобилизация на уборку снега. Как работать людям? Иду в Унив. столовую со слабой надеждой на дрожжсуп и возможность выбрать мясо по инждив. карточкам. Ибо в магазине только свалка и хамство. Очевидно, подрывает и трудность доставки (плюс бэдлам, конечно, самобытный): на тысячную очередь привозят несколько десятков кило товара, на ручных саночках, тележках. Что-то будет? Жестокие дни, голодные очереди на жестоком морозе.

Вечер. Был дома. Отнес 400 гр. (8 штук) конских котлеток. Это вся моя декадная иждивенческая и детская норма по 3 карточкам. Галя (жена Болдырева – прим. ред.) находит это очень удачным маневром. Как хотелось присоединить дрожжсупы и желе! Увы, их не было! По Невскому и Садовой, когда возвращался, редко проносились какие-то ошалелые трамваи неведомых направлений.

Новое бедствие – управдом урезал порцию дров до 1 куб. м. Это на месяц. А потом? Мысль одна гложет сознание днем и ночью: тающие Галины запасы. Невозможность помочь этому. Медленно, верно, как глетчер, надвигается голодное бедствие. Скованно, обреченно, без возможности шевельнуться, как в тяжком сне, следишь, вперив глаза в исчезающий промежуток. В течение часа был ожесточенный обстрел. В морозной мгле над Васильевским островом стояло неясное зарево.

13 января. Бедствия и смерть обволокли все улицы и кварталы осажденного города. Теперь почти нигде нет воды, ошалело бегают жители с ведрами. У нас вода есть. Все эти дни стоят морозы 25–30 градусов. На следующий день достали 1 кг. муки, но теперь, конечно, продали полкилогр. хилой конколбасы (225 р. за кило). Какой пир был в вечер получения продуктов – блины на сале! Какая радость, какое ни с чем не сравнимое чувство спасения. А каша – вареная мука с жиром…

Слышал (в трамвае), что в Москве какой-то молодой человек получил три года за рассказ о том, что в Ленинграде съели всех кошек. А что было бы, если бы он рассказал о трупах с вырезанными мягкими частями, валявшихся десятками у моргов? (это недовезенные до морга). Несчастных этих мертвоедов расстреливали безжалостно: целыми семьями.

…Опять наплывают обрывки кошмарных видений: одна за другой несутся по обледенелой дороге крупповские пятитонки (голубые, они и сейчас ходят) со страшным своим грузом. У борта одной машины женщина откинулась, голова запрокинута, руки раскинуты, словно в приступе отчаянного, неудержимого хохота и длинные черные волосы вакхически полощутся по ветру вслед за мчащимся грузовиком. Когда на кладбище машины буксуют в снегу, грузчики быстро подсовывают под колесо ближайшего мертвеца.

16-ое января. Все стоят солнечные, чуть туманные дни, а ночи залиты лунным светом. Город наш, город! С тевтонским упорством не перестают его громить немцы. Сегодня с половины дня яростно била наша артиллерия, но скоро в ее грохот влились тяжкие громы взрывов. Обстрел был жестокий, он свирепствовал более четырех часов подряд, до темноты. С темнотой (я заметил теперь точно) немцы умолкают. Видно, огонь выстрелов демаскирует их дальнобойные пушки. Снаряды поражали весь наш район, Центр, Петроградскую, Выборгскую. Это то, что успел я узнать. Идя с лекции на Васильевском острове (где было тихо) домой пешком, ибо трамваи повсюду стояли, я узрел одно попадание на многострадальном углу «Подписных изданий» и два в узком проходе у нашего Райсовета. Влетело и в Витебский вокзал и т. д. Так как шел уже третий час обстрела, милиции ослабила свою непропускательную бдительность, и по улицам текли эти характернейшие быстрые, быстрые молчаливые ручейки пешеходов. Во всех подворотнях, в парадных, под аркадами, за выступами жмутся кучки осторожных и робких, или просто глазеющих, выглядывая и тоскливо топчась. Вдруг страшный треск близкого разрыва. Во мгновение ока улица словно выметена начисто. Лишь несколько человек продолжают свой бег по панелям. Это разъяренные или российско-беспечные. Но через минуту опять текут ручейки. Жизнь, прикрытая смертью…