XVIII

XVIII

Арестантская оказалась темным чуланчиком, настолько маленьким, что вмещала в себе лишь подобие какого-то покатого, истерзанного диванчика, стоявшего на трех поленьях вместо четырех ног. Расстояние между невысокими стенами этого ящика было настолько узкое, что втроем там было можно сидеть, лишь упираясь скрюченными ногами в перегородку напротив, чтобы не свалиться с круто покосившегося сиденья из мочалы. Ни окошка, ни какого-либо другого отверстия в чулане не было. Клопов оказалось, как и всюду в те времена, порядочно. К счастью, у меня оказался неотобранный огарок свечи, взятой на дорогу. Светом его мы пользовались большую часть ночи, и это спасало нас отчасти от нападения насекомых. Лишь одно преимущество было в этом почти заколоченном ящике – в нем было тепло от выведенной в него трубы жарко снаружи натопленной печки. Спать мы не могли и почти всю ночь провели в разговорах, обсуждая наше положение. О будущем, которое лишь два часа назад нам представлялось таким прекрасным, а теперь таким ужасным, мы уже не говорили. Нас в ту ночь особенно возмущало предательство железнодорожного комиссара. Конечно, именно он являлся главным провокатором и без ведома своих стариков родителей, душою всего дела. Проводник-финн и возчики были только его подчиненными сообщниками. В желании чекистов воспользоваться главным образом нашими предполагаемыми большими драгоценностями мы также не сомневались. Во время краткого допроса и при обыске чекисты несколько раз пытались выведать, не имею ли я графского титула. Мой отдаленный родственник, граф Мордвинов, был действительно очень богатый человек¹⁶, какое обстоятельство было, видимо, хорошо известно Чека даже на их далеко выдвинутом к границе посту. Но ведь от портнихи и при посещении двора нашего городского дома наш проводник должен был заранее знать, что графского титула у меня не было, как не было и особенного богатства. Быть может, именно потому он так и не спешил устраивать наш побег? К тому же, зная заранее нашу квартиру и наше намерение бежать, чекисты могли бы в любое время нас там арестовать и забрать все наше имущество, не прибегая к столь сложной комедии с проводником и подводами. Все это было тогда для нас непонятно, как многое продолжает быть непонятно и теперь. Остается лишь предположить две возможности: или между финляндской железной дорогой и прифронтовой полосой существовал тогда среди их чекистов особый сговор, дабы не делиться полученной добычей со своими товарищами с Гороховой, или же эти красноармейские чекисты количеством арестов в своем районе стремились выслужиться перед своим большевистским начальством, доказывая грабежом свою особую бдительность. Последнее предположение мне представляется более вероятным, так как забранные у нас вещи комиссары передового поста препроводили в полной целости при описи Особому отделу Чека в Шувалове. Куда они девались дальше – не знаю, были ли они рассованы по карманам местных следователей и комиссаров, или поступили на упрочение власти интернационала в целом мире, можно только, конечно, бесплодно гадать. Но во всей этой печальной истории, хотя и с большой натяжкой, можно предположить и другое, почти невероятное, а именно то, что ни железнодорожный комиссар, ни проводник, ни подводчики не были и не намеревались стать нашими предателями, а находчиво выставили себя такими перед захватившими нас чекистами, чтобы избежать грозившего им всем расстрела. За такую возможность мне говорили лишь смущение и глупая растерянность на лице проводника-финна, замеченные мною в первое мгновение нашего ареста. Было ли это только искусной игрой комедианта, или более высокое, человеческое, которое может иметь даже и у провокатора, по отношению к преданной жертве, – я не знаю до сих пор. Но тогда мы думали и о подобной возможности, не желая вызывать у себя слишком уж резкого осуждения этого губившего нас деяния, которое все же могло походить на простую беспечность или на глупую неосторожность. Мы поэтому при тогдашнем допросе, несмотря на все старания чекистов, не выдали им ни фамилии, ни места службы железнодорожного комиссара, называя его лишь «одним человеком». Находившийся пока на свободе проводник мог всегда успеть предупредить этого «одного человека» о своей спасительной выдумке.

Утром на следующий день двери нашего ужасного карцера наконец открылись, и нас снова повели в дом чекистской заставы. Глядя на измученный вид жены и дочери, даже комиссар сжалился и предложил нам чашку настоящего кофе и немного хлеба. Допрашивать нас он не стал, а дал каждому по листу бумаги и приказал нам самим написать причину наших попыток к бегству. Все это мы написали кратко, опять не упоминая имени нашего предателя. В наших показаниях мы были только семьей мелкого железнодорожного служащего, состоявшей из больной жены и малолетней дочери и старавшейся, по предписанию советских врачей, проехать через Финляндию в свое небольшое имение в Литву, что являлось крайне необходимым для восстановления их здоровья. Об этой необходимости говорило и приложенное докторское свидетельство, снабженное положенными советскими печатями. Не находя другого способа, они и решились якобы воспользоваться предложением добрых людей и при их содействии перейти границу недалеко от Петрограда. Что в этой местности шла война, нам было неизвестно, так как газет мы не имели, да и никто нам об этом не говорил. Я якобы только провожал жену и дочь до границы и намеревался вернуться обратно в Петроград, на свою железнодорожную службу. Комиссар удовлетворился этим письменным заявлением и приказал конвою свести нас на соседнюю станцию Грузино для отправки в Особый отдел Чека в Шувалове. С нами отправлялся для личных объяснений начальству и «черный», низенький комиссар, делавший мне обыск. В руках его был большой портфель, набитый бумагами и «конфискованными» у нас вещами. Наши корзиночки, также отобранные от нас, нес один из конвойных. До станции было идти далеко. День опять был яркий, весенний, а освещенная даль Финляндии была еще красивее, чем вчера. Сидеть в такие дни в тюрьме для жены и дочери должно было быть особенно тяжело. Но, к счастью, они обе казались бодрыми, а новизна положения заставляла дочь даже улыбаться и шутить.

По Лемболовской ветке нас довезли до Петрограда. С этим же поездом, но свободным пассажиром, возвращался и наш финн-проводник. Мы его видели довольным, смеющимся, с неизменной папиросой в зубах, проходящим через наш вагон и по-прежнему беззаботно посвистывающим. Радовался ли он своему спасению, или был действительно провокатором, улыбавшимся полученной плате и предвкушавшем новые прибыли, было трудно решить. Нам почувствовалось, что последнее вернее, так как на нас он даже не посмотрел.

В Петрограде нас перевели в другой поезд, шедший по главной линии, и посадили не в общий, а служебный вагон. В середине его было устроено какое-то возвышение в виде кафедры для главного кондуктора. Лицо этого старика показалось очень знакомым моей жене. Она стала в него всматриваться и вдруг мне шепнула: «Да ведь это Тергуев, отец нашего провокатора, надо ему дать понять, что нас арестовали, и просить его сообщить портнихе и Флорину. Это единственный случай, а то будут думать, что мы уже за границей, и мы погибнем в неизвестной тюрьме». Но старик-кондуктор смотрел со своего возвышения на нас, арестованных, совершенно равнодушно или, вернее, не хотел узнавать мою жену. Конвойные и чекист не покидали нас ни на минуту, и подойти к его возвышению и что-нибудь ему шепнуть было немыслимо. Вскоре Тергуев встал и направился по вагонам делать проверку билетов. Возвращаясь обратно, он прошел очень близко от моей жены. Она приподнялась со своего места и пристально посмотрела на него, указывая глазами на наших конвойных. Что-то похожее как будто на сожаление мелькнуло на мгновение в лице старика и сейчас же сменилось полным безразличием. Он больше не смотрел на нас и даже отвернулся от моей жены, когда она нарочно стала у дверей, ожидая его выхода перед Шуваловым.

В Особый отдел было уже сообщено о нашем аресте, на платформе нас встретили ожидавшие новые конвойные и повели на одну из дач, где помещалась фронтовая Чека. Мысли о предстоящей тюрьме для больной жены и дочери, а может быть, и о еще более ужасном настолько меня в те часы волновали, что никаких подробностей об этом таинственном, мрачном учреждении у меня в памяти не сохранилось. Помню лишь, что нас ввели в какую-то бывшую кухню, где нас долго заставляли ждать решения нашей участи, что мы были голодны и что в эту же кухню приводили с небольшими промежутками много других узников, мужчин и женщин. Помню и то, что в числе новых арестованных оказался молодой красноармейский офицер Громов, в серой барашковой шапке и очень милым открытым лицом. Он поделился с нами своей провизией и стал сочувственно нас расспрашивать. Узнав пашу фамилию и что мы из Новгородской губернии, офицер очень обрадовался нашему неожиданному знакомству, хотя и «при таких печальных обстоятельствах», как он говорил. Оказалось, что он уже давно, много и часто слышал про нас от своего друга и товарища по живописной школе А. И. Большакова. Алеша Большаков был крестьянский мальчик из соседней с нашим имением деревни, которого наша семья очень любила. У него были большие способности к рисованию, и этим он обратил внимание моей жены. Сама талантливая художница, она начала заниматься с ним живописью, а в конце ей удалось устроить его в Петроград для дальнейшего усовершенствования. Этот неожиданный отклик из деревни сделал офицера для нас еще симпатичнее. За что он был арестован, он и сам не знал, а лишь только догадывался. Помню еще и то, что в одной партии с Громовым находилась молодая, миловидная девушка, единственная дочь чиновника. Ее слезы и отчаяние, даже в этом преддверии Чека, невольно обращали на себя внимание. Она действительно была еще несчастнее нас. Ей удалось благополучно, несмотря на обстрел большевистского поста, пробраться в Финляндию и пробыть там целый день. Но тамошним чересчур осторожным властям она показалась почему-то подозрительной. Несмотря на все ее мольбы и доказательства, что она ничего общего с коммунистами не имеет, ее препроводили обратно на советскую границу. Там ее красноармейцы не только арестовали, отобрали последние деньги, но и жестоко избили…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.