1848, 1849–1850 годы. «Не возмущаться страхом и не предаваться унынию»

1848, 1849–1850 годы. «Не возмущаться страхом и не предаваться унынию»

Эпидемия 1831 года заняла совершенно особенное место в петербургской истории. Случались в столице эпидемии и крупнее, но ни одна не произвела на горожан такого ошеломляющего впечатления – и ни одна не обросла впоследствии таким числом воспоминаний, заметок и исследований. Возможно, все дело было именно в эффекте неожиданности, в том, что горожане впервые столкнулись с разрушительными действиями холеры…

Прежде чем перейти к следующей петербургской холере, несколько абзацев о гомеопатическом способе лечения. Адмирал Николай Семенович Мордвинов, подытожив общероссийскую статистику эпидемии 1830–1832 годов, пришел к выводу: из 1273 больных, которых лечили гомеопаты, умерло 108, то есть менее 8 %, при том, что в среднем умирали до 50 % пациентов.

На взгляд автора этих строк – разумеется, не профессиональный, – такой успех гомеопатии вполне возможен в силу известных всем обстоятельств: обычные врачи тогда мало что знали о холере и не всегда использовали годные методы лечения, а вот гомеопатия, благодаря ее принципу лечить подобное подобным, оказывала на пациентов реальное воздействие. Известный в начале XX столетия гомеопат Лев Евгеньевич Бразоль так характеризовал этот феномен: «Когда холера в первый раз пожаловала к нам из Азии (в 1831 г.) и навела панику на всю нашу часть света, то врачи старой школы, ввиду своего полного бессилия справиться с этой страшной болезнью, оправдывались тем, что болезнь для них еще новая, что патология ее еще не изучена и что опыт еще не решил, какое будет наиболее действительное против нее лечение. Ганеман же, не видавший еще ни одного случая холеры, на основании одних описаний симптомов и течения этой губительнейшей болезни, руководимый своим неизменным терапевтическим законом, уверенно и догматически предсказал, что такие-то средства, а именно: Camphora, Veratrum и Cuprum, будут иметь могущественное действие против холеры, и для каждого из этих средств указал соответствующие показания, которые потом блистательно оправдались. Холера двинулась на Европу и застала аллопатов врасплох, бессильными и неподготовленными к сознательной борьбе; гомеопаты же находились в полном вооружении и не замедлили дать мощный отпор страшному врагу».

И дальше он же: «Когда холера во второй раз появилась в Европе (1849 г.), то старая школа, несмотря на то, что болезнь была уже для нее не новая, и что патология ее уже была гораздо более известна и что прежние многочисленные опыты должны были бы доставить надежные заключения относительно ее лечения, если бы такое заключение вообще было возможно на основании патологии, – старая школа осталась так же бессильна, как и прежде».

Лев Евгеньевич не совсем точен в датировке, болезнь пришла в 1847-м году, когда началась третья пандемия холеры, но в остальном больших преувеличений он не допускает. Медицина и к середине XIX века продолжала блуждать в потемках относительно холеры. Кое-какие моменты врачи уже усвоили в точности – тот, например, что диагностированной вспышке холеры обязательно предшествует «холерина»: так именовали и легкую форму холеры, и некоторые сопутствующие и отчасти похожие на холеру заболевания, – но большинство вопросов оставалось открыто. Доктора, впрочем, и сами осознавали меру своей компетенции, а потому в специальном руководстве «О холере, ее припадках, предохранительных мерах и лечении», изданном в 1847 году, прямо говорилось, что однозначно верного способа лечения медицина пока не знает, и врач «действия свои против холеры должен соображать со существенными припадками ее, с особенным, более или менее отличительным свойством каждой эпидемии с общими условиями, соблюдаемыми при лечении всех болезней».

Впрочем, определенное движение врачебной мысли все-таки наблюдалось. Семь точек зрения на холеру, описанных некогда Медицинским комитетом при участии доктора Мудрова, стали постепенно сводиться к двум. Теория первая гласила, что холера заразна, а причиной заболевания является некий контагий – вещество, которое образуется в организме больного и переходит на здоровых; вариантом этой теории были размышления насчет «микроскопических животных». Вторая теория, миазматическая, видела причину холеры в особых вредоносных свойствах воздуха и почвы в отдельно взятых местностях. У каждой стороны были свои аргументы: сторонники миазматической теории, например, упирали на то, что врачи и медперсонал в первую эпидемию заболевали сравнительно редко – и стало быть, заразный характер болезни ставился ими под сомнение.

Вот и в столичном журнале «Библиотека для чтения» в начале лета 1848 года писалось со ссылкой на свежеопубликованный ученый труд лейб-медика Михаила Антоновича Маркуса: «Помещая холерный яд в воздухе, мы следуем общему народному убеждению всех стран, которые посещала холера… Доктор Маркус, в то самое время как против холеры жарко принимались карантинные меры, оцепления и очищения, первый утверждал… что повальная болезнь эта не заразительна и что она зависит от теллурических причин, то есть, от собственного состояния земного шара. Этот теллуризм, это особенное состояние Земли, располагающее людей к болезни, по мнению нашему, не может быть переведено определительно и понятно, как только особенным изменением в нормальном составе воздуху. Атмосфера должна быть отягчена каким-нибудь зловредным паром или веществом, которые, при известных обстоятельствах, становится зародышем страданий и причиною смерти. Предпочтение холеры к рекам и водам явственно указывает на воздух, которого так много в речной воде, и на присутствие в нем какого-то лишнего летучего начала, довольно тяжелого, когда оно преимущественно садится в углублениях, в низменных местах, около вод, и вместе с воздухом соединяясь с водами, отравляет их».

Это «летучее начало», сухой холерный яд, журнал «Библиотека для чтения» именовал холериной, выстраивая при этом на глазах у читателя готовую теорию распространения холеры: «кажется, как будто этот яд не опасен, пока он сух и носится в сухом воздухе и что он начинает действовать убийственно, как скоро становится влажным, мокрым, водородистым, через смешение с водою».

Уверенность в том, что именно так дела и обстоят, заставляла журнал вслед за доктором Маркусом отбросить в конце концов всякие «кажется» и «как будто»: «Отравление воды, не злоумышленниками, а отравленным воздухом, не подлежит сомнению, при хладнокровном разборе дела. Общенародное замечание всей Европы не может быть ложным в полной мере: повсюду, и при каждом появлении холеры, простой народ, видя, что вслед за употреблением воды обнаруживаются болезненные припадки, кричал об отраве рек, озер, колодцев и отыскивал мнимых отравителей. Ученые и полу-ученые, зная, наверное, что отравителей не было и нет, в презрении своем к глупости черни презирает и прямое наблюдение ее о ядовитом качестве большей части вод во время эпидемии. Это не справедливо, да и не согласно с философией наук. Повсеместное и единодушное наблюдение толпы, поражаемой всюду фактом одинаковой наружности, должно быть принято в уважение».

В одном можно согласиться с «Библиотекой для чтения»: «прямое наблюдение» народа о том, что именно вода является источником холерной заразы, игнорировать врачам не стоило. Но медицина еще не созрела для полного осознания этого факта.

К чему вообще были то руководство о холере и та публикация «Библиотеки для чтения», если болезнь уже полтора десятилетия не приходила в Петербург? В Петербург нет, а вот в другие регионы страны – да. В 1847 году третья пандемия холеры охватила Закавказье, Ставропольскую, Астраханскую, Саратовскую, Воронежскую, Пензенскую, Казанскую, Симбирскую, Московскую, Киевскую губернии. В том же 1847 году при Министерстве внутренних дел был создан Центральный комитет для принятия мер против распространения холеры в России; главой его стал граф Александр Григорьевич Строганов, а членами комитета – представители всех министерств, лейб-медик, директор Военно-медицинского департамента Военного министерства.

Именно тогда и было издано руководство «О холере, ее припадках, предохранительных мерах и лечении», где больным рекомендовалась давать слабительное или рвотное, затем чай из мяты, мелиссы, шалфея или иных трав; из других средств прописывались согревание живота теплыми салфетками или набрюшниками, теплая ванна, согревающие растирания и строгая диета. В случаях «развившейся» холеры рекомендовалось также назначать больному каломель и опий (впрочем, с осторожностью, поскольку последний «усиливает параличное состояние, ускоряет отражение болезни в общем чувствилище, производит столь опасную при холере спячку»).

В подраздел «Особенные, восхваляемые некоторыми способы лечения холеры» включена была смелая по тому времени рекомендация: «В отчаянном случае предлагает впрыскивание горячих соляных жидкостей в вены». Это сегодня солевые растворы внутривенно при обезвоживании – дело привычное, а тогда совет казался чем-то необычайным.

Начали задумываться о худшем и петербуржцы – пока, правда, без особого страха. Александр Васильевич Никитенко еще осенью 1847 года записывал в дневнике: «Холера, раскинувшая свои широкие объятия на всю Россию, медленным, но верным шагом приближается к Петербургу. Но в публике пока заметно больше любопытства, чем страха. Может быть, это оттого, что она грозит еще издалека, а может быть, оттого, что жизненность нашего общества вообще хило проявляется: мы нравственно ближе к смерти, чем следовало бы, и потому смерть физическая возбуждает в нас меньше естественного ужаса».

И снова «Библиотека для чтения», начало лета 1848-го: «Недавно еще никто из врачей наших не сомневался, что она непременно посетит Петербург весною. Эта уверенность, положительно высказанная во многих статьях и брошюрах, нынче значительно ослабела, хотя, собственно, возможность бедствия все еще существует: слишком ранняя весна предсказывает сильные жары и, следовательно, частые простуды; если русский воздух до того времени не очистится от холерного яду, эпидемия может вспыхнуть с новою свирепостью и распространиться далеко на север».

Готовились и думали – но холера, как всегда, пришла нежданно. И снова по водным путям. «Северная пчела» чуть позже писала о начальном этапе эпидемии: «Первый больной в С.-Петербурге был, 4-го Июня, прибывший на лодке из Новой Ладоги дьякон, он выздоровел. Июня 5-го и 6-го новых случаев холеры не было, но с 7-го числа снова стали появляться холерные случаи, и с того времени болезнь начала распространяться в виде эпидемии. В первые два или три дня заболевали почти исключительно жители Литейной и Рожественской Части или смежных с ними мест по левому берегу Невы, отчасти из числа рабочих на барках. Потом болезнь чрезвычайно быстро разлилась по всем частям города».

Дьякон Иванов, прибывший в столицу не то из Новой Ладоги, не то (по утверждению «Отечественных записок») из Тихвина, поправился весьма скоро – при должном «медицинском надзоре и лечении». Заболевшим 7 июня 1848 года судьба не улыбнулась: все трое, мещанин Иванов, крепостной человек князя Лопухина и рядовой лейб-гвардии Павловского полка Митрофанов, вскоре умерли.

Те же «Отечественные записки», находившиеся тогда в руках известного издателя Андрея Александровича Краевского, встретили, впрочем, холеру довольно спокойно: «Воротилась она чрез эти семнадцать лет совершенно такою же, как была, и если есть разница в теперешнем ее посещении с тогдашним, то причина этой перемены, конечно, не в ней, а в нас: мы перестали смотреть на нее с подобострастием и перестали думать, что вот, ни с того ни с чего придет да и захватит; мы убедились, что стоит быть осторожнее в пище, остерегаться простуды, да вести жизнь правильнее, так она не придет и не захватит; мы перестали бегать и прятаться от нее по углам и от страха видеть то, чего совсем нет.

Правда, от всего не убережешься, но из этого можно вывести только одно заключение: о необходимости тщательного изучения и строгого исследования холеры, как болезни и как физического явления. И то, и другое делается, но до положительных результатов мы еще не дошли: предположения о происхождении ее от недостатка электричества, от изобилия углерода в воздухе и т. п. – остаются предположениями».

Про предположения читатель уже знает, а вот насчет «не придет и не захватит» популярный журнал явно заблуждался. Барон Модест Корф, в ту пору член Государственного совета, позже вспоминал: «В первые дни газеты, извещая о числе заболевавших, находили еще возможность скрашивать дело фразой: „Больных, имеющих признаки, схожие с признаками холеры“; но вскоре страшная смертность и общий ужас не дозволили более употреблять никаких секретов и успокоительных выражений».

Холерная эпидемия резко пошла в рост 12 июня – и скоро превзошла даже страшные показатели 1831 года. В том числе по смертности. Статистика сомнений не оставляет:

12 июня – 233 заболевших холерой и 98 умерших;

13 июня – 364 заболевших и 179 умерших;

14 июня – 389 заболевших и 166 умерших;

15 июня – 570 заболевших и 242 умерших;

16 июня – 697 заболевших и 350 умерших.

В первую эпидемию, если помнит читатель, пик заболеваемости был достигнут 28 июня, когда в городе обнаружилось 579 вновь заболевших холерой и 237 петербуржцев умерли; по числу умерших печальный рекорд поставил день 29 июня – 277 человек. На сей раз оба роковых рубежа перейдены 16 июня. Среди жертв холеры оказались в эти дни и люди известные: 13 июня, например, болезнь унесла с собой купца и поэта-самородка Федора Никифоровича Слепушкина, обитавшего в Рыбацком.

Федор Никифорович Слепушкин

Власть и на этот раз, как в 1831 году, без дела не сидела. Карантины, правда, тогда отнесли к пережиткам прошлого, да и доставлять больных в стационары принудительно никто не собирался, – но вот об организации работы самих стационаров позаботились. «Северная пчела» 14 июня 1848 года информировала читателей: «Больные, желающие найти скорую помощь, будут принимаемы в больницах: Обуховской, Калинкинской, Петропавловской, Марии Магдалины, Сыпной и Калгина. Об открытии других больниц и врачебных дежурств в многолюдных кварталах столицы будет объявлено».

Объявлено и в самом деле было. Всего в городе открыли одиннадцать временных холерных больниц:

– в Демидовском переулке, в здании Тюремной больницы, на 150 кроватей;

– в старом здании Съезжего дома 2-й Адмиралтейской части, по Офицерской улице, близ Большого театра, на 40 кроватей;

– в здании Съезжего дома 3-й Адмиралтейской части, по Садовой, близ Никольского рынка, на 200 кроватей (Садовая, угол Большой Подъяческой);

– в здании Съезжего дома 4-й Адмиралтейской части, по Фонтанке, возле Калинкина моста, на 45 кроватей;

– в доме Шрейбера, в коем помещается Каретная часть, на 36 кроватей;

– в Рождественской части, в доме Чулкова, против Съезжего дома, на 15 кроватей (угол 2-й Рождественской и Летней Конной площади);

– в Литейной части, в Кирочной улице, в городском доме, бывшем Штральберга, на 100 кроватей (очевидно, против лютеранской церкви св. Анны);

– на Васильевском острове, в 9-й линии, в доме Краснопольского, на 35 кроватей (между Большим и Средним проспектами, напротив Съезжего дома Васильевской части);

– в Галерной Гавани, в доме жены штаб-капитана Захарова, на 25 кроватей;

– на Малом проспекте, Петербургской стороне, в доме купчихи Мошниной, на 28 кроватей;

– на Выборгской стороне, у Воскресенского моста, в доме купчихи Васильевой, на 30 кроватей;

– на Охте, в Съезжем доме неподалеку от перевоза через Неву, на 15 кроватей.

Как видим, опыт эпидемии 1831 года впустую не прошел: власть стремилась открывать временные лечебницы поближе к съезжим домам, опорным пунктам тогдашней полицейской системы. Из соображений безопасности и контроля.

Информируя об открытии временных стационаров, газеты вместе с тем непременно прибавляли:

«Сверх сих больниц больные принимаются:

В Обуховской, Мариинской, Петропавловской, Калинкинской больницах, больнице св. Марии Магдалины, в больнице чернорабочих у Бердова моста, в отделении оной у Симеона, в женской больнице чернорабочих у Харламова моста, в женской больнице у Измайловского моста, в лечебном заведении для благородных лиц у Спаса Преображения, в Сыпной больнице на В.О., в больнице Калгина на Петербургской стороне, в Морских госпиталях, в 1-м и 2-м Военно-сухопутных госпиталях, в Придворном госпитале, в госпиталях лейб-гвардии Преображенского, Семеновского, Измайловского, Гренадерского, Финляндского, Литовского полков».

И еще одно важное примечание: «Во все сии Госпитали и Больницы принимаются больные всех состояний, полов и возрастов, во всякое время дня и ночи, без паспортов».

Свой холерный лазарет, кстати, появился тем летом и в императорском Зимнем дворце – в нижнем его этаже.

С первых дней эпидемии петербургские газеты и врачи буквально засыпали горожан советами, как предохраниться от наступающей холеры. Некоторые были повторением советов 1831 года, некоторые были вполне новыми. Общий свод рекомендаций дала читателям вездесущая «Северная пчела», и его стоит процитировать почти полностью:

«Предохранительные меры.

1) Стараться, сколько возможно, сохранять душевное спокойствие, – не возмущаться страхом и не предаваться унынию.

2) В пище и питье соблюдать умеренность и осторожность, не изменяя впрочем разительно в этом отношении образа жизни, но избегая всего того, что, по собственному опыту каждого, легко расстроивает пищеварение. Вообще же не должно употреблять:

а) мяса трудно-варимого, как-то: свинины, а также копченого, слишком жирного, получившего дурной вид, вкус и запах от долговременного и небрежного хранения;

б) рыбы и раков уснувших; коренной или соленой рыбы, как-то: осетрины, белужины и проч. Лучше бы совсем в это время не есть коренной рыбы, или, по крайней мере, выбирать такую, которая имеет свежий вид, плотные волокна, и не издает промзглого ворванного запаху, и притом непременно вареную, а не сырую;

в) жирного и давно лежалого сыру, творогу, кислого молока, несвежих яиц;

г) мучнистых и жирных соусов, жирных и сдобных пирожных, мороженого и вообще холодных и многосложных кушаньев или блюд;

д) незрелых плодов: яблок, груш, слив, дынь, гнилых апельсинов, а также огурцов, сырой капусты, сырой репы, всякого рода салату, грибов. Всякая сырость трудно переваривается в желудке, и может легко подать повод к развитию болезни;

е) хлеб должен быть хорошо выпечен, не затхлый и не слишком свежий;

ж) умеренное употребление за обедом водки и хорошего вина привыкшим не только не вредно, но и полезно. Излишнее же употребление спиртных напитков, а особенно пьянство, чрезвычайно располагают к болезни. Квас молодой или слишком кислый вреден; лучше приготовлять его с прибавлением мяты. Вода должна быть чистая, свежая, которую, в случае надобности, нужно очистить, пропуская сквозь камень, или процеживая сквозь фланель и толченый березовый уголь, почаще переменяемый. Вообще с тощим желудком не выходить из дому.

з) Избегать, сколько возможно, простуды…

4) Стараться, чтобы воздух, окружающий нас, был сухой и чистый.

5) Не изнурять себя продолжительными работами, но и не оставаться в бездействии: умеренная и благоразумная деятельность необходима для здоровья. Избегать излишества в телесных наслаждениях, и вообще вести жизнь, сколько возможно, правильную и умеренную.

6) Чувствуя себя здоровым, не употреблять лекарств, а особливо сильнодействующих… но в случае чувства нездоровья неотлагательно прибегать к совету врача… До прибытия врача лечь в постель и стараться поддерживать теплоту в теле горячим чаем из английской мяты, прикладыванием кувшинов с горячею водою или мешков с распаренным овсом, или нагретыми отрубями, или золою к ногам, животу и другим частям тела, горчицы на предсердие или на весь живот, растиранием всего тела…».

Петербуржцы, надо сказать, относились к этим рекомендациям вполне серьезно. Известно, что из рациона роты дворцовых гренадеров стерляди, трюфели, мороженое были на время холеры исключены напрочь. Запасались и непременными набрюшниками. А Осип Антонович Пржецлавский, эту холерную эпидемию тоже заставший в столице, был уверен, что именно несоблюдение предписаний стало причиной смерти некоторых его знакомых: «Не говоря о простом народе, которого обыкновенная пища и питье располагают к холере и даже причиняют ее, во всех известных мне смертных случаях с лицами других классов болезнь вызвана была ими самими как бы нарочно. Оба лица, умершие из моей прислуги, не внимая предостережениям домашнего доктора, наелись на ночь сырых огурцов.

Граф Г.К. в жаркий день давал у себя обед на открытом балконе. Вместо супа была ботвинья со льдом; выпито было много замороженного шампанского. Хозяин, не довольно еще этим прохлажденный, снял с себя верхнее платье и так немалое время пробыл на подувшем к вечеру ветре. Он умер в ту же ночь. Чиновник польского министерства З., атлет по телосложению, также после сытного обеда, раскрыв все окна, простоял около получаса без верхнего платья на сквозном ветру. Умер на другой день, и т. д., и т. д. Почти никто не умер из тех, которые не позволяли себе никаких излишеств и соблюдали нужные предосторожности».

Опять ботвинья со льдом!

Пржецлавский не был врачом, можно простить ему представление о том, что простуда может стать причиной холеры – но ведь и знаменитый лейб-медик Илья Васильевич Буяльский проявил не большее понимание механизмов холерной эпидемии, когда настойчиво советовал горожанам «прованское или деревянное масло, как предохранительное средство от холеры». Вот его рекомендация: «Каждый день поутру и на ночь вытирать все тело теплым прованским или деревянным маслом; потом слегка обтереть или обсушить тело взгретым полотенцем, а за недостатком деревянного масла можно употребить миндальное, ореховое, горчичное, маковое, подсолнечниковое или даже конопляное».

Понимая, видимо, что совет его может вызвать некоторые вопросы, Илья Васильевич разъяснял читателям «Северной пчелы»: «Всем врачам и каждому образованному известно, что деревянное масло уничтожает силу острых веществ и ядов животных, растительных и минеральных, разлагая оные (desoxydando), обволакивая (obvolvendo), или соединяясь с оными и составляя новые тела. – Врачи давно уже употребляют оное снаружи от укушения змей, пчел, ос и других ядовитых насекомых, втирая оное перед огнем… В прошедшую эпидемию холеры, бывшую в Петербурге в 1831 году, я вытирал себе все тело несколько дней сряду, по утрам, и приказывал вытирать всех моих детей и людей прованским и деревянным маслом; и то же советовал делать многим моим знакомым, и я ни одного не знал, кто бы из употребивших это средство заразился холерою. Правда, этих опытов весьма мало, чтобы доказать пользу сего предохранительного лекарства; однако советую всем, кто только боится холеры, употребить трение теплым прованским маслом, хотя несколько дней сряду, соблюдая притом все предосторожности, предписанные врачами».

Можно не сомневаться: авторитет доктора Буяльского стал залогом того, что тысячи петербуржцев обтирали себя утром и вечером деревянным маслом.

Другим популярнейшим средством от холеры стали тогда сигареты с камфорой, изобретенные известным французским врачом и революционером Франсуа Венсаном Распаем (Raspail). Осип Пржецлавский писал: «Это были трубочки из слоновой кости, начиненные мелкими кусками камфоры. Известно, что доктор Распайль считал камфору почти универсальной панацеей. Быть может, сигаретки эти и в самом деле охраняли от холеры, но положительно то, что от них выкрошилось множество передних зубов».

Не обошлось и без гомеопатии: помещик Зубцовского уезда Р. Т-лер рассказывал позже в «Журнале гомеопатического лечения»: «В холерный 1848 год в доме моем в С.-Петербурге жил хороший мой знакомый, покойный доктор медицины Ф.М. Адам. При появлении эпидемии он посоветовал мне иметь в доме 11 необходимых для лечения холеры гомеопатических средств и дал притом писанную инструкцию, как ими пользоваться. Внимание это не осталось без хороших последствий. Я тогда имел счастье подать помощь 300 и более лицам, а собственное семейство и живущих тогда в доме моем 260 чел. предохранить от страшной болезни, давая всем попеременно Cuprum и Veratrum. Таким образом, удостоверясь тогда фактически в действительности гомеопатических лекарств для лечения и предохранения от холеры, я старался с тех пор более ознакомиться с этой медициной и для этого составил, по указанию некоторых гомеопатов, небольшую библиотеку».

Были и совсем необычные способы борьбы с холерой, один из которых описывает тот же Пржецлавский: «В Новой деревне, в заведении Излера, был хор цыганских певцов. Один из объявленных концертов был отменен, потому что примадонна Таня заболела холерой. На третий день после этого я ехал в город и, встретив старого цыгана Ивана, импресарио хора, спросил его о Тане, которую считали уже умершею. „Слава Богу, Таня здорова и сегодня будет петь в концерте“, – отвечал Иван. „Кто был доктор?“ – „Нам он не нужен, мы сами доктора“. – „Чем же ее вылечили?“ – „Мы ее раздели, всю, с головы до пяток, крепко высекли крапивой, потом уложили в постель, укутали в две шубы и дали выпить два стакана горячего морского пончу“. – „Что такое морской понч?“ – „Это пополам ром с водой и с лимоном. Она заснула крепким сном, из нее во всю ночь лилась река испарины. Наутро вчера она встала здоровая, вчерашний день отдыхала, а сегодня будет петь“.

Не знаю, как описанное героическое лечение покажется специалистам, однако ж известно, что сами они в припадках холеры всячески стараются вызвать реакцию кожи и обильное выделение испарины, а в настоящем случае сухая крапивная ванна и морской понч как нельзя лучше достигали этой двойной цели».

Понч – понятное дело, пунш. Алкоголь вообще был популярным средством борьбы с холерой: перцовка в ту пору расходилась с лету.

Употребляли в ту пору и тильмановские капли – препарат, незадолго до того изобретенный столичным доктором Карлом Андреевичем Тильманом, почетным лейб-окулистом и старшим врачом Петропавловской больницы. Князь Николай Константинович Имеретинский, в 1848-м новоиспеченный офицер российской гвардии, вспоминал, как этот препарат при первых признаках холеры усердно принимала его мачеха. Впрочем, снадобье не помогло, болезнь развивалась неукротимо, и при очередном визите к мачехе князь увидел страшную картину: «Мачеха сидела в горячей ванне. Это был полутруп! Лицо почернело и хотя больная была в полном сознании, но говорить не могла. Вместо слов раздавалось бессильное хрипение. Я напустил на себя беспечный, шутливый тон, ободряя и отвлекая больную от страшной мысли о кончине. Мысленно же я молился за нее и был убежден, что все кончено».

Мачехе князя Имеретинского повезло: благодаря усилиям главного доктора Мариинской больницы Карла Ивановича фон Шперера – по словам князя, «одного из лучших петербургских врачей», – ее удалось спасти.

Столь же тревожные, но в конечном счете позитивные воспоминания остались о той холере у видного геолога, члена-корреспондента петербургской Академии наук Александра Александровича Иностранцева. Холерой тогда заболел его отец, а спасти его помогли два врача – Август Андреевич Зандер и Филипп Яковлевич Карелль, будущий лейб-медик императора Николая I: «Отец наш, отличавшийся своим крепким здоровьем, внезапно заболел и сразу так сильно, что наутро уже встать с постели не мог. Немедленно был привезен наш доктор Зандер, и он определил у отца холеру. Действительно, в 1848 г. в Петрограде холера сильно свирепствовала, и в доме, где мы жили, было несколько от нее смертных случаев. Беготня по квартире денщиков, сменяющих друг друга по растиранию рук и ног отца, сводимых судорогами; ношение в комнату больного различных припарок, лекарств и тому подобное; заплаканная мать, совершенно нас бросившая, – все это произвело на меня сильное впечатление. С другого дня болезни отца к нам ежедневно, а по некоторым дням и два раза в день, стал приезжать и приходить прямо в комнату больного какой-то важный господин. У нас была большая радость, когда этот господин вместе с доктором Зандером объявили матери, что всякая опасность миновала. Позднее я узнал от матери, что важный господин был доктор Карелль».

Но пора уже снова назвать данные холерной статистики: число заболевших и умерших росло с каждым днем, и пик пришелся на 22–23 июня:

17 июня – 719 заболевших и 356 умерших;

18 июня – 774 заболевших и 384 умерших;

19 июня – 880 заболевших и 513 умерших;

20 июня – 776 заболевших и 396 умерших;

21 июня – 1116 заболевших и 593 умерших;

22 июня – 1210 заболевших и 598 умерших;

23 июня – 1181 заболевший и 610 умерших.

В числе умерших в эти дни (20 июня) был генерал-майор Николай Александрович Саблуков, автор известных записок о временах императора Павла I; похоронили его на Фарфоровском кладбище (в советское время захоронение перенесли на Лазаревское кладбище Александро-Невской лавры). Примерно на те же июньские дни приходится случай, отчетливо запомнившийся Андрею Михайловичу Достоевскому.

Младший брат писателя, он учился в 1848 году в Училище гражданских инженеров, оно же попросту Строительное училище: «Как теперь помню: в классе на один год младше нашего, то есть во II классе, был очень хорошо идущий воспитанник Михаил Кулешов. Выдержав последний экзамен, он с сияющим лицом, переходя через наш выпускной класс, сказал: „Вот теперь и я близок к выпуску!.. Год пройдет скоро“. И действительно, его выпуск из Строительного училища произошел даже раньше нашего! Не успел он вымолвить приведенные слова, как сильно побледнел и его начало рвать. Я, тогда еще исполнявший должность фельдфебеля, сейчас же побежал к ротному командиру, и бедного Кулешова, хотя и утешая, отвели в запасной лазарет. Там скоро с ним сделалась настоящая холера с корчами и прочими онерами; а к рассвету следующего дня он был уже покойником! Помню, что это на нас произвело сильное впечатление! Похороны Кулешова происходили тихо, без всякого участия воспитанников, которых даже не допустили не только проводить гроб до кладбища, но даже и проститься с покойником».

Зная данные статистики, подсчитать несложно: несмотря на все принимавшиеся меры, размах болезни достиг невиданного прежде масштаба, причем смертность, как и в 1831 года, составляла около 50 %. И снова столицу охватил страх. Петр Андреевич Вяземский тогда писал Василию Андреевичу Жуковскому: «Ты бежишь от революций, а здесь мы встретим тебя холерою, которая губительною лавою разлилась по всей России и в Петербурге свирепствует с большим ожесточением. Более тысячи человек занемогает в день и наполовину умирает… Все бивакируют как могут и убежали из города как после пожара… У вас свирепствуют люди, а у нас свирепствует природа».

О бегстве из города вспоминал позже и барон Модест Андреевич Корф: «Кто только мог бежал из города, но и за городом, во всех окрестностях: в Павловске, в Петергофе, в Гатчине, даже в славящемся чистотой воздуха Царском Селе, бывали частые холерные случаи; в Кронштадте же и Ораниенбауме болезнь действовала очень сильно. Кроме высших классов, Петербург оставили и многие тысячи чернорабочих, пришедших туда на летние работы. Объятые естественным страхом, они, бросая все надежды прибытков, стремились обратно на родину».

Побег, впрочем, избавлял от холерных рисков не всегда. Осип Пржецлавский вспоминал, как обитал тогда с семейством в Новой Деревне: «Там почти каждый день кто-нибудь умирал холерой, а врачей надобно было выписывать из города. На весь дачный околоток Новой и Старой деревень, Черной речки и Каменного острова был только один доктор Мяновский, живший у графов Строгановых на их даче, да и его трудно было застать дома. У меня в доме повар и няня, обе молодые и здоровые, умерли почти скоропостижно, ранее чем посланный в город мог привезти оттуда врача».

Федор Михайлович Достоевский, в ту пору участник знаменитого кружка петрашевцев, значительную часть холерного лета 1848 года провел в Парголове, где свел знакомство со студентом Петербургского Университета Павлом Николаевичем Филипповым. Впоследствии он вспоминал: «Я боялся холеры в первые дни ее появления. Ничего не могло быть приятнее для Филиппова, как показывать мне каждый день и каждый час, что он нимало не боится холеры. Единственно для того, чтоб удивить меня, он не остерегался в пище, ел зелень, пил молоко и однажды, когда я, из любопытства, что будет, указал ему на ветку рябинных ягод, совершенно зеленых, только что вышедших из цветка, и сказал, что если б съесть эти ягоды, то, по-моему, холера придет через пять минут, Филиппов сорвал всю кисть и съел половину в глазах моих, прежде чем я успел остановить его».

Филиппов остался жив; под суд по делу петрашевцев и он, и Достоевский, пошли вместе – и оба были приговорены к смерти, которую затем одному заменили каторгой, а другому – арестантскими ротами…

Князь Николай Константинович Имеретинский, еще один мемуарист, так описывал облик столицы в разгар холерной эпидемии 1848 года: «Никогда не забуду пустынный, унылый вид Невского проспекта, где встречалось почти одно простонародье, особенно рабочие. Живо припоминаю разговор двух таких простолюдинов. Они вяло шли рядком, посматривая во все стороны и беспрестанно крестясь при виде нескончаемых похоронных процессий. Наконец, один вздохнул и ворчливо проговорил: „Ох, Господи Милостивый! Вот времечко настало!.. И город – пустырь-пустырем, только мертвых видать, а живые-то где?.. Бывало, проходу нет от господ… бары да барыни нарядные прохаживались, прокатывались, а нашего брата отсель, бывало, – по шеям!.. Мы туточки и остались, а господа-то куда все девались?.. Гляди и с собаками не отыщешь!.. А нашему брату деваться некуда, слоняйся тут по-прежнему, и хотел бы в рай, да грехи не пускают! А все работушка да заботушка, а смерть над головой!“…».

Павел Андреевич Федотов, акварель «Все холера виновата»

Все, кто по отсутствию средств или служебной необходимости вынужден был оставаться в городе, чувствовали себя бойцами на передовой. Впечатленный типическими картинами тогдашней жизни художник Павел Андреевич Федотов запечатлел одну из них в своей акварели «Все холера виновата»: застолье, побелевший гость свалился со стула, а кругом суета и споры о необходимых средствах лечения. На обороте сам Федотов набросал шуточные, местами не совсем складные стишки:

Как лукавого в грехах

Наш брат укоряет,

Так, когда холеры страх

В городе гуляет.

Все всему она виной,

Все холеры. Так, иной

Чуть до вкусного дорвется,

Не утерпит – так нажрется,

Что в здоровую-то пору

Переварить желудку впору.

Так подчас забывши страх,

На приятельских пирах

Выпьют одного вина

По полдюжины на брата.

Смотришь – худо. Кто ж вина?

Все холера виновата.

Федотов, как видим, иронически взглянул на страх перед холерой; совсем с другой стороны подверг критике этот страх выдающийся математик, академик петербургской Академии наук Виктор Яковлевич Буняковский. Он опубликовал в газете «Санкт-Петербургские ведомости» заметку «Несколько слов о холеробоязни», где постарался оценить риск заболеть холерой с точки зрения математической теории вероятности. Многие его выводы оказались довольно успокоительны, а по некоторым возрастным группам и вовсе однозначны: «боязнь холеры не должна быть сильнее обыкновенных опасений отца лишиться совершенного здорового ребенка», «риск умереть от холеры не превосходит риска умереть без холеры совершенно здоровому молодому человеку, которому от роду не менее 20 и не более 25 лет».

Однако теория теорией, а жизнь жизнью. И смерть смертью. Осип Сенковский, заболевший тогда холерой, в итоге выздоровел – хотя и оставил после этого свою «Библиотеку для чтения». Но холера унесла жизни выдающейся русской балерины Авдотьи Ильиничны Истоминой, в замужестве Экуниной (умерла 26 июня), известного живописца Андрея Ивановича Иванова (умер 12 июля). А князь Николай Имеретинский вспоминал о том, как прямо в ресторане Лерхе на Невском, во время «вспрыскивания новых эполет», «двое вновь произведенных из школы юнкеров – Демидов (лейб-гусар) и Турчанинов (лейб-улан) заболели тут же, в ресторане, со всеми признаками холеры». Молодые офицеры вскоре скончались; Алексей Демидов, прослуживший всего 10 дней корнетом лейб-гвардии Гусарского полка, был похоронен на Лазаревском кладбище Александро-Невской лавры.

Авдотья Ильинична Истомина (Экунина)

К слову, о кладбищах: как видим, в эпидемию 1848 года холерных хоронили и на обычных некрополях столицы – но продолжались захоронения и на погостах, открытых в 1831 году. Повозки с гробами тянулись нескончаемой вереницей, приказа хоронить только ночью на сей раз не было – и столица имела вид гнетущий. Все тот же князь Имеретинский вспоминал о многочисленных погребальных процессиях, тянувшихся тогда по столице: «Со всех госпиталей и больниц тянулись целыми десятками гробы, так плохо сколоченные, что разложившиеся на жаре трупы проглядывали сквозь дырья и расщелины, издавая нестерпимую вонь. Помню, что встретив раз у Симеоновского моста подобную процессию в непосредственной близи, я чуть не лишился чувств от ужаса и отвращения».

О том же вспоминал и Андрей Михайлович Достоевский: «Я сказал, что холера в Петербурге была ужасная. Но вот факт, подтверждающий это. Раз как-то я с одним из товарищей хотели посвятить день счету покойников, провозимых по Обуховскому проспекту мимо нашего училища. Известно, что проспект этот ведет из города на Митрофаньевское кладбище, где хоронились холерные. И вот, начав наблюдать с 7 часов утра, отчеркивая каждого провезенного покойника мелом на большой классной доске особою чертою и продолжая свои наблюдения до 8 часов вечера, мы насчитали более 400 покойников!»

Холера 1848 года отличалась от холеры 1831-го одним ключевым моментом: серьезных волнений в городе на сей раз не происходило. Горожане убедились, что болезнь в самом деле реальна, а правительство на сей раз воздержалось от прежних принудительных мер карантина и изоляции больных. Отказались и от мер дезинфекции: мнение про то, что холера – болезнь «заразительная», было тогда под большущим вопросом. Возможно, эти отказы и стали причиной небывалого числа смертей – однако с политической точки зрения умирали на сей раз петербуржцы куда благонамереннее. Хотя без панических настроений и слухов об отравлении злоумышленниками пищи и воды не обошлось на сей раз. Александр Михайлович Скабичевский, в конце XIX века известный литературный критик, а в ту пору ребенок, вспоминал: «Говорили о подсыпателях, которые проникают под разными предлогами в кухни и отравляют воду в кадках, о том, что несколько таких подсыпателей с подозрительными склянками и порошками, найденными у них в карманах, были избиты толпою и отведены в участок в растерзанном виде; говорили о нападении на санитарные кареты, в которые якобы забирали с улиц пьяных, принимая их за холерных, говорили о заживо погребенных и т. п.

Я помню, что родители мои, в свою очередь, поспешили убрать кадку с водою из сеней в кухню и подозрительно смотрели на каждого незнакомого, приходившего к нам во двор или кухню».

Барон Модест Корф вспоминает в своих записках, как император Николай I, помнивший о событиях 1831 года, при первых признаках закипания народного гнева лично прибыл в столицу и занялся обузданием народных страхов – работой, как теперь бы сказали, профилактической: «Приехав немедленно из Петергофа в столицу, он увещевал здесь толпы народные, обращая их к покорности и молитве, обуздывал дикие страсти черни, обхаживал лично мясные лавки, вразумляя о необходимости особенной в них опрятности и проч. Не могу не повторить снова, что во всякой власти все надежды, все чаяния постоянно обращались к энергической и теплой душе государя, и что на нем одном покоились все наши упования… Лишь только унялось народное волнение, – а оно унялось тотчас по появлении государя, – все опять пошло, по наружности, как бы обыкновенным своим порядком, хотя в городе на каждом шагу встречался гроб и над всеми другими одеждами преобладали траурные; однако публичные гулянья стали наполняться не менее прежнего; везде опять раздавалась музыка, и та часть населения, которой не поразил еще злой недуг в ее семействах или близких, старалась, по-видимому, забыться в этих мнимых весельях».

Пока одни гуляли, другие скорбели – а по распоряжению Николая I был учрежден временный Комитет для отыскания и призрения лиц, осиротевших от холеры, под председательством военного генерал-губернатора столицы Дмитрия Ивановича Шульгина, «открывший свои действия» 24 июня. Нацелен он был, прежде всего, на заботу о людях небогатых: холера всегда особо жестоко обходилась с малообеспеченными горожанами. Хотя доставалось, разумеется, и богатым. Входили в этот Комитет не только чиновники высшего ранга, но и представители иных сословий, в том числе купечества: известно, что в числе членов Комитета состояли известный гостинодворец, торговец москательным товаром Иван Алексеевич Глазов и владелец овощной лавки в Никольском рынке Иван Павлович Крутиков…

Но постепенно эпидемия шла на спад, 24 и 25 июня стали последними днями, когда в городе заболевало холерой больше тысячи человек; неделей позже показатели снизились еще вдвое:

24 июня – 1085 заболевших и 599 умерших;

25 июня – 1178 заболевших и 662 умерших;

26 июня – 995 заболевших и 647 умерших;

27 июня – 764 заболевших и 489 умерших;

28 июня – 693 заболевших и 479 умерших;

29 июня – 692 заболевших и 396 умерших;

30 июня – 606 заболевших и 386 умерших;

1 июля – 654 заболевших и 409 умерших;

2 июля – 525 заболевших и 312 умерших;

3 июля – 432 заболевших и 294 умерших.

В том году публиковалась и статистика умерших на квартирах, из которой видно: хотя в целом в больницах и на дому умирало сопоставимое количество горожан, но число домашних смертей было все-таки выше. Видимо, медицинский уход в стационаре все-таки давал эффект даже тогда.

С 3 июля 1848 года число заболевших уже устойчиво держалось меньше 500 человек в день; в числе умерших в те дни (4 июля) был барон Федор Александрович Раль, известный тогда композитор и дирижер, автор первой аранжировки оперы «Руслан и Людмила» для военного оркестра. «Северная пчела» с осторожным оптимизмом констатировала: «Смотря по быстрому развитию эпидемии и принимая в соображение опыты прежних эпидемий, можно надеяться, что она столь же быстро пойдет на убыль». В этот раз газета не ошиблась: к 25 июля число заболевших горожан снизилось уже до 40 в день, умерших – ниже 30.

28 июля власть уже подводила первые итоги в «Северной пчеле», призывая вместе с тем горожан не ослаблять бдительность: «Действие холерной эпидемии в столице и уездах С.-Петербургской губернии, по великой Божией милости, весьма заметно ослабевает, – число заболевающих день ото дня уменьшается, и самая болезнь, проявляясь припадками менее жестокими, не так скоротечна. При таком утешительном ходе этой эпидемии, хотя временные холерные больницы, бывшие в грустный период сильного ее действия переполненными, становятся уже излишними, и мало по малу закрываются, однако из сведений, получаемых от врачей, как при больницах состоящих, так и занимающихся практикою в частных домах, оказывается, что и теперь еще встречаются случаи, иногда весьма важные и опасные, как по припадкам, так и по скоротечности, вследствие или значительных погрешностей в отношении к диете, или совершенного и безотчетного пренебрежения средств к поправлению расстроенного уже здоровья, особенно пищеварительных органов, которые еще до сих пор у весьма многих страдать продолжают».

В связи со всем сказанным городская власть считала своим долгом «напомнить жителям столицы, что, судя по наблюдениям в больницах и по колебанию в численности каждодневно заболевающих, мы еще не совершенно освободились от влияния эпидемии, а по этой причине и не должны пренебрегать мерами… для предохранения себя от болезни, особенно же после продолжительного ограничения к отношении к пище и питью, и более заботливого защищения себя от влияния перемен воздуха, – не делать резкого поворота в образе жизни, но и при продолжающемся улучшении общего состояния здоровья соблюдать в изменении диеты постепенность, вообще же во всем умеренность и благоразумную осторожность».

В общем, благоразумная осторожность – девиз николаевского времени не только в вопросах послехолерной диеты.

Хорошо уже знакомый читателю Александр Васильевич Никитенко записывал 22 августа 1848 года: «Четыре месяца ничего не вносил в свой дневник, но за это время легко могло бы случиться, что и дни перестали бы для меня существовать. С первых чисел июня в Петербурге начала свирепствовать холера и до половины июля погубила до пятнадцати тысяч человек. Каждый в этот промежуток времени, так сказать, стоял лицом к лицу со смертью. Она никого не щадила, но особенно много жертв выхватила из среды простого народа. Малейшей неосторожности в пище, малейшей простуды достаточно было, чтобы человека не стало в четыре, в пять часов.

Ужас повсюду царствовал в течение целого лета. Умирающих на дачах около Лесного корпуса почти не было, но тем не менее все чувствовали себя в тяжелом, напряженном состоянии. Вести из города ежедневно приходили печальные, особенно с половины июня и до последних чисел июля».

Александр Михайлович Скабичевский по-своему подытоживал эту эпидемию: «Много после того пережил я холер, но ни одна не произвела на меня такого впечатления, как эта, – тою общественною паникою, какою она сопровождалась.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.