«Пусть меня весь свет ненавидит, лишь бы меня любил папа»
«Пусть меня весь свет ненавидит, лишь бы меня любил папа»
Она родилась в последний день февраля 1926 года – почти ровно через пять лет после Василия. И стала антиподом ему. По всему – по характеру, по вкусам, по убеждениям, наконец.
Светлане было всего шесть лет, когда ее мать покончила жизнь самоубийством. Сталин потом с горечью говорил родственникам, что дети забыли мать преступно быстро. Но это не так. Может быть, к сожалению. Именно самоубийство матери, своеобразно воспринятое и осмысленное, очень сильно повлияло на судьбу дочери. Правда, огромную роль в этом сыграли и родственники с материнской стороны, от которых она, уже в юности, узнала подробности ее жизни и смерти, подробности, преподнесенные ими в определенном ключе. Однако и сама Светлана тот день и похороны матери запомнила достаточно подробно:
«Я помню, как нас, детей, вдруг неожиданно утром в неурочное время отправили гулять. Помню, как за завтраком утирала платочком глаза Наталия Константиновна. Гуляли мы почему-то долго. Потом нас вдруг повезли на дачу в Соколовку, – мрачный, темный дом, куда мы все стали ездить этой осенью вместо нашего милого Зубалова. В Соколовке всегда было на редкость угрюмо, большой зал внизу был темным, повсюду были какие-то темные углы и закоулки; в комнатах было холодно, непривычно, неуютно. Потом, к концу дня, к нам приехал Климент Ефремович (Ворошилов, – прим. авт.) пошел с нами гулять, пытался играть, а сам плакал. Я не помню, как мне сказали о смерти, как я это восприняла, – наверное, потому что этого понятия для меня тогда еще не существовало…
Я что-то поняла, лишь когда меня привезли в здание, где теперь ГУМ, а тогда было какое-то официальное учреждение, и в зале стоял гроб с телом и происходило прощание. Тут я страшно испугалась, потому что Зина Орджоникидзе взяла меня на руки и поднесла близко к маминому лицу – «попрощаться». Тут я, наверное, и почувствовала смерть, потому что мне стало страшно – я громко закричала и отпрянула от этого лица, и меня поскорее кто-то унес на руках в другую комнату. А там меня взял на колени дядя Авель Енукидзе, и стал играть со мной, совал мне какие-то фрукты, и я снова позабыла про смерть. А на похороны меня уже не взяли, только Василий ходил».
Василий, между прочим, тоже не забыл о матери, он назвал в ее честь свою дочь, ставшую его любимицей. Кстати, сына Иосифом он ведь не назвал, Иосифом своего сына назвала именно Светлана.
Ну, а сетуя на то, что потом их жизнь быстро вошла в привычную колею с их детскими делами и заботами, не грех было бы вспомнить: и при жизни мать не слишком много времени проводила с ними, вспомнить тот детский дом, куда Василий с Артемом были направлены в самом нежном возрасте. Помните воспоминания Артема: «… Наши матери дружили, были они и содиректорами детского дома для беспризорников и детей руководителей государства. С двух до шести лет и мы с Василием были воспитанниками этого детдома». И в другом интервью: «Мы с Василием оказались в детском доме, когда нам было по два с половиной года. Первый раз меня мама привела туда за ручку, а во второй раз с моим горшком. Это означало, что я остаюсь там».
Что тут сказать? Такими были убеждения этих строителей нового общества, многим из них и семья казалась пережитком прошлого. К счастью, Сталин был в этом отношении старомоден, может быть, потому Светлану участь братьев миновала – она росла в окружении нянек, учителей и воспитателей, которых подбирала мать. Но и она, по ее словам, маму видела нечасто. Как писала сама Светлана в своей первой книге, «Мама бывала с нами очень редко. Вечно загруженная учебой, службой, партийными поручениями, общественной работой, она где-то находилась вне дома. А мы были тоже загружены уроками, прогулками с учителем или Натальей Константиновной, собиранием гербариев, уходом за кроликами – только бы не было безделья! Правило, высказанное ею еще в одном из гимназических ее писем: «чем больше времени, тем больше лени», – мама неукоснительно применяла к своим детям».
Безусловно, метода правильная – чем больше занятий у детей, тем лучше и разностороннее они развиваются, занятия дают пищу для ума. Но нужна еще и пища для сердца, для души, нужно еще и тепло материнской любви, в котором только и может вырасти и сформироваться полноценная личность, без комплексов и душевных деформаций. Неужели не понимала этого Надежда Сергеевна? Или не было у нее этой любви, этого душевного тепла? Мысли о необходимости правильного воспитания были, ответственность за организацию такого воспитания была, а была ли любовь? Или ее нельзя и требовать от человека, которого мучают невыносимые головные боли, который страдает, который просто болен? Но как же это сочеталось с учебой, службой, «партийными поручениями»? Однако интеллект – одно, а психика – это все же другое. Во всяком случае, интеллект ни у кого из Аллилуевых поврежден не был, даже Федор, у которого болезнь проявилась в наиболее явной форме, сохранил свои способности к математике и физике и потом помогал свои племянникам готовиться к экзаменам. А вот деформация личности, увы, происходит. Похоже, что это в какой-то степени произошло и с Надеждой. Во всяком случае такая мысль приходит в голову, когда знакомишься со Светланиными откровениями:
«Мама была строга с нами, детьми – неумолима, недоступна. Это было не по сухости души, нет, а от внутренней требовательности к нам и к себе… Она редко ласкала меня, а отец меня вечно носил на руках, любил громко и сочно целовать, называть ласковыми словами – «воробушка», «мушка». Однажды я прорезала новую скатерть ножницами. Боже мой, как больно отшлепала меня мама по рукам! Я так ревела, что пришел отец, взял меня на руки, утешал, целовал и кое-как успокоил… Несколько раз он так же спасал меня от банок и горчичников, – он не переносил детского плача и крика. Мама же была неумолима и сердилась на него за «баловство».
В доказательство требовательного отношения матери к своим детям Светлана приводит в своей первой автобиографической книге единственное сохранившееся у нее письмо матери со своими комментариями:
«Здравствуй, Светланочка!
Вася мне написал, что девочка что-то пошаливает усердно. Ужасно скучно получать такие письма про девочку. Я думала, что оставила девочку большую и рассудительную, а она, оказывается, совсем маленькая, и, главное, – не умеет жить по-взрослому. Я тебя прошу, Светланочка, поговори с Н. К. (воспитательницей, – прим. авт.), как бы наладить все дела твои, чтобы я больше таких писем не получала. Поговори обязательно и напиши мне вместе с Васей или Н. К. письмо о том, как вы договорились обо всем. Когда мама уезжала, девочка обещала очень, очень много, а оказывается, делает мало.
Так ты обязательно мне ответь, как ты решила жить дальше, по-серьезному или как-нибудь иначе. Подумай как следует, девочка уже большая и умеет думать. Читаешь ли ты что-нибудь на русском языке? Жду от девочки ответ.
Мама».
Вот и все. Ни слова ласки. Проступки «большой девочки», которой тогда было лет пять с половиной или шесть, наверно, были невелики; я была спокойным, послушным ребенком. Но спрашивалось с меня строго». (Двадцать писем к другу).
Интересны в этом плане и воспоминания племянницы Сталина Киры Политковской:
«Когда меня спрашивают, боялась ли я Сталина, то я всегда отвечаю – нет! Его я не боялась. Я боялась Надежды Сергеевны. Она замораживала, казалась строгой, скрытной. Лицо неприветливое, настороженное. Внешне она была мадонной – миндалевидные глаза, ровный нос, гладкие волосы. Я не видела ее улыбающейся. И лишь однажды… Светлане исполнилось четыре месяца. Надежда Сергеевна позвала меня. Светлана была чудесная, рыженькая толстушка с зелеными глазами. Вот тогда я увидела улыбку на лице Надежды Сергеевны и нежность к ребенку».
И все же не будем судить Надежду Сергеевну, болезнь – слишком уважительная причина. Однако не говорить о взаимоотношениях матери с детьми, если речь идет о причинах их поведения, о формировании их личностей, их взглядов на мир – невозможно.
Но все же детство Светланы, в общем, было счастливым. Сиротой, несмотря на смерть матери, она себя не ощущала. Она росла, окруженная любовью многочисленных родственников, няни, отца… Самое главное в ее детской жизни – вот эта отцовская любовь. Не было бы ее – не было бы и этого многоликого любовного окружения из родственников и друзей семьи. Не то что они были неискренними, нет. Просто они любили почему-то лишь то и тех, кого любил он. К Васе и Яше он относился, как казалось со стороны, холоднее. Холоднее, критичнее относилось к сыновьям Сталина и его окружение, будь то родственники или друзья и сослуживцы. Хотя, разумеется, сыновей своих Сталин тоже любил. Просто он считал, что с ними нельзя нежничать, потому что они мужчины, и воспитываться должны тоже как мужчины. И изливал всю свою нежность, все чувства на маленькую дочку, последнего, младшего ребенка.
«Заговорили о Светланочке, и Иосиф весь засиял, – пишет в своем дневнике Мария Сванидзе, жена Александра Сванидзе (Алеши, как, по партийной кличке, звали его друзья), брата первой жены Сталина. Стали вспоминать ее разговоры, манеры, настроения, и стало за столом теплей…»
Конечно, она отвечала ему тем же. «Светлана все время терлась около отца. Он ее ласкал, целовал, любовался ею, кормил со своей тарелки, любовно выбирал кусочки получше…»
В противоположность сухому письму матери Светлана приводит отцовские письма к ней, наполненные любовью, нежностью и заботой, письма, в которых отец с дочкой играют в удивительную игру, где она выступает «хозяйкой» и главной в доме, а он – подчиненным, одним из «секретаришек», беспрекословно и с готовностью выполняющим любой ее «приказ» и каприз.
«Приказываю разрешить мне пойти с тобою в театр или в кино, – пишет «Сетанка», как она себя называла в детстве, «1-ому моему секретарю тов. Сталину». И он отвечает с готовностью: «Что ж, подчиняюсь».
«Приказываю тебе разрешить мне провести праздники в «Липках».
«Приказываю тебе разрешить мне переночевать в «Липках».
«Приказываю тебе позволить мне поехать завтра в Зубалово».
«Приказываю тебе позволить мне пойти в кино, а ты закажи фильм «Чапаев».
И на все эти «приказы» неизменные ответы: «Слушаюсь». «Покоряюсь». «Согласен». «Будет исполнено».
Иногда в «приказах» содержатся угрозы «пожаловаться на секретаришку повару», которого маленькая «хозяйка» почему-то считала самым главным человеком в доме. И Сталин поддерживает игру: «Только не говори ничего повару, а то я пропал».
Надо сказать, игра выглядит несколько странной с педагогической точки зрения, хотя тот же приемный сын Артем был высокого мнения о воспитательных талантах Сталина, рассказывая, как тот умел буквально несколькими словами разрешать их мальчишеские конфликты с Василием, как занимался с ними, простыми словами объясняя сложные для них вещи. И никогда не кричал, не говоря уж о телесных наказаниях. О том, что Сталина любили дети, пишет и племянница Надежды Сергеевны Кира Аллилуева, которая вообще-то Сталина не жалует и оценивает его и его деяния с точки зрения нашей либеральной общественности… До тех пор, пока не переходит к конкретным воспоминаниям, например, своим воспоминаниям из детства: «Очень мне нравилось в Иосифе Виссарионовиче то, что с нами, детьми, он легко находил общий язык и верный тон общения. Я рядом с ним себя очень хорошо чувствовала, смеялась много. И не боялась его ничуточки. Я Надежду Сергеевну боялась. Она умела так посмотреть, что и не захочешь – притихнешь… Я не помню её улыбающейся…»
Ну, а любимица вождя, его маленькая дочка обожала отца так, что даже заявила однажды: «Пусть меня весь свет ненавидит, лишь бы меня любил папа. Если папа скажет мне полезть на луну – я полезу». Так что необычный педагогический прием с игрой в «хозяйку» достиг своей цели. Впрочем, вряд ли отец, подыгрывая дочке, преследовал какую-то цель. Наверно, просто не чаял в ней души и баловал, оттаивая в этих играх сам и пытаясь хотя бы так дать малышке недостающие ей без матери тепло и любовь.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.