Глава 9 Победители и побежденные

Глава 9

Победители и побежденные

Трудно сказать, доволен был Хрущев или огорчен. Склонившись над плечом оператора, он в третий раз слушал магнитофонную запись короткого последнего допроса и то улыбался азартно и потирал руки, то огорченно поджимал губы и качал головой. Он и радовался успеху своей задумки и жалел хорошего парня, который с этого дня становился расходным материалом в задуманной им игре. Наконец Хрущев сделал знак выключить магнитофон и выпрямился.

– Есть! На крючке! – сказал он Серову.

– Берия на крючке? – удивился тот.

– Ну, для Лаврентия нужен крючок покрепче. Свинцовый, в девять грамм. Пашка у него на крючке, вот что я тебе скажу.

– Так вы же ему именно такое задание и давали! – не понял Серов.

– Давал, да не такое…

И Хрущев принялся объяснять смысл задуманной комбинации. Это оказалось трудно, поскольку психологом Серов не был. Само собой, смешно даже думать, будто к Берии можно подпустить мальчишку, щенка голопузого, который никого умнее украинских бандитов никогда не допрашивал, и рассчитывать на успех. Естественно, Лаврентий его размотает мгновенно – на то и был расчет. Размотает, поймет, зачем его подослали, и постарается на самом деле завербовать. Перетянуть на свою сторону. В том, что у него это получится, Хрущев ни на минуту не сомневался, для того и выбрал именно этого человека, для того рассказывал своему бывшему ординарцу про миллионы расстрелянных – знал, по природной своей горячности майор Коротков не удержится, бросит все это Берии в лицо. И тот будет дураком, если растеряется – но Лаврентий совсем не дурак… И ему очень надо установить связь со своими сторонниками на воле.

– Знаешь что, Ваня! Посади-ка ты ему на хвост хороших ребят. Парнишка он в конспиративных делах неопытный, слежку не заметит. Доложит он нам о бериевских людях – хорошо, не доложит – сами к ним придем, по его следам.

– А его куда? – спросил Серов.

– А что с ним, в цацки играть? Верным надо быть, Ваня, верным! А уж если предавать, так перебегать к сильному, а не к слабому. Уметь надо предавать, Ванюша! Согласен?

Серов закусил губу и ничего не ответил.

…Легко сказать – расследовать. А как, если у него нет доступа ни к людям, ни к материалам, да и о самих заговорах он знает только по книжкам? Вот с этого и начнем – с ликбеза. Тем более есть за ним должок, в графике партработы стоит политинформация по «делу Берия», которую он так и не прочитал. Поскольку пленум смущал замполита в последний день не меньше, чем в первый, доклад так и повис в воздухе, а там и слушатели разъехались на лето.

Теперь Павел пошел к нему и предложил очень удачный, как ему кажется, вариант. Не сделать ли в связи с «делом Берия» в начале учебного года доклад по какому-нибудь из заговоров 30-х годов? Сейчас, пока есть время, можно подготовиться, подобрать материал, в отпуске он над ним поработает, а там…

– Знаем, как ты в отпуске работаешь, – махнул рукой замполит. – Кто в прошлом году с простреленным плечом вернулся?

Что правда, то правда. Год назад, приехав в отпуск к родителям жены – а больше ему все равно ехать было некуда, – Павел на второй день заглянул на огонек к друзьям из МВД, и ему тут же заявили: нечего на печке пузо чесать, включайся-ка в работу, а то совсем народу нет. Народу в районе никогда не было, он это и сам знал превосходно, поэтому, выдержав могучий натиск жены и тещи, стукнул кулаком по столу, заявил, что старается и ради них тоже, и через день уже трясся в газике по проселочной дороге. В середине августа, при ликвидации банды, он и получил пулю в плечо. Да, кстати, а Стефу надо бы отправить к родителям. У нее отпуск, нечего им с Вовкой болтаться в Москве…

– Ничего, успею как-нибудь, – махнул рукой Павел, усилием воли все же сфокусировав мысли на замполите.

– Ну что ж, формально ничего возразить не могу, – нахмурился тот. – Лучше бы тихонько похоронить эту тему, но вижу, зацепила она тебя крепко. Не буду спрашивать, связан ли этот доклад с твоим заданием… вообще ни о чем не буду спрашивать. Как писал классик: «Ходить бывает склизко по камушкам иным…» Что тебе нужно? Строка в графике партработы? Будет тебе строка в графике. Только постарайся не поскользнуться…

Получив оправдание для своего интереса, Павел тут же отправился в библиотеку. Там, правда, была только одна стенограмма – процесса «право-троцкистского блока», – но этого хватило. Чтение оказалось интереснейшим, хотя и премерзким, ощущение было такое, словно окунаешься с головой в помойную яму. К концу дня Павел имел неплохое представление о том, как выглядит реальный заговор – совершенно иначе, чем в книжках.

Следующим этапом был визит к Руденко. Тут, совершенно не зная об этом, помог Берия: два дня после истории с мандаринами он чувствовал себя настолько плохо, что его не водили на допросы. Так что на второй день Павел по нахалке пробился к генпрокурору и попросил ознакомить его с материалами следствия, мотивировав это тем, что Берия время от времени ссылается на прокуратуру, а ему и ответить нечем. Генпрокурор буркнул что-то неразборчивое: дескать, следствие только начинается, подследственный отрицает практически все – но с основными обвинениями познакомил. Павел читал протоколы с возрастающим недоумением. То, по поводу чего допрашивали Берию, как правило, не содержало состава преступления, а то из предъявленного обвинения, что каралось советскими законами – измена Родине, шпионаж, – совершенно не раскрывалось следствием, так и оставаясь строкой в обвинении, и не более того.

– Ничего не понимаю, – сказал наконец он. – Единственное реальное обвинение здесь – убийство,[62] но это не 58-я статья, а если делалось по указанию инстанции,[63] то и вообще не статья. Получается, мы устраиваем Нюрнберг самим себе. А подготовку заговора вы совершенно не разматываете. Почему?

– Потому что мы получили такую установку, – пожал плечами Руденко. – По-настоящему мы за Берию возьмемся только после окончания вашей работы, товарищ майор. Вы уж не тяните там особо, а то еще помрет до суда, лишит нас удовольствия его расстрелять.

– А какое настоящее обвинение?

– Откуда я знаю? – снова тот же жест. – Будет день, будет пища. Когда начнем работать, тогда получим новую установку…

Кто дает установки формально независимой прокуратуре, можно было не спрашивать. Естественно, Президиум ЦК. А конкретно – товарищ Хрущев, хозяин Украины и покровитель генпрокурора. Чей человек, того и руководство. Камень на сердце утяжелился до веса свинцовой глыбы. Руденко понял его по-своему, похлопал по плечу.

– Зеленый ты еще, майор. Расти большой, тогда поймешь – есть юстиция, а есть политика. Вот смотри, какие нам улики из Грузии прислали, это все Берия в тридцать седьмом наработал, – и он плюхнул на стол пачку документов: записки, протоколы допросов, докладные с резолюциями: «арестовать», «размотать», «знает больше» и прочая чекистская терминология.

Павел уселся рассматривать документы. Повозился с ними полчаса, недоуменно поднял глаза на прокурора.

– Здесь нет состава преступления – это же обычные санкции на арест по данным следствия. Если за это судить, то у нас руководства выше районного вообще не останется. А кроме того, товарищ Руденко, вы уверены в подлинности этих документов?

– А что не так? – повернулся к нему прокурор.

– Вот смотрите, – Павел выложил на стол несколько листочков. – Они же все написаны разным почерком.

– Да? – удивился Руденко, подошел, склонился над ним. – И в самом деле, разным. Только ведь это ничего не меняет. Пойми, хлопчик: у нас с тобой у-ста-нов-ка! В чем на самом деле провинился Берия, я не знаю и знать не хочу. Раз не говорят, стало быть, нельзя. Он и его подельники должны получить высшую меру – значит, получат. И ты, если не хочешь неприятностей, не лезь со штыком на танк. Делай, что тебе поручено. Справишься – не обидят.

Так вот в чем дело! Павел вспомнил немецкого коменданта, которому подчинялся в сорок первом, в Минске, когда работал в их военном госпитале. В разведшколе его учили многому – в том числе и улыбаться врагу. Тогда эта улыбка спасла ему жизнь. Когда одна из поварих, дура малолетняя, сунула в котел с супом крысиный яд, немцы расстреляли весь русский персонал – а Павла комендант госпиталя запер в подвале, велев разобрать и переложить старые дрова, и тем спас. Потом немец сказал: человек, который с такой любовью относится к своим завоевателям, достоин жить…

И Павел улыбнулся Руденко, как тому немецкому лейтенанту – радостно и солнечно, как свой своему.

– А сразу об этом сказать было нельзя? Еще когда задание давали? Чтобы я не искал состав преступления. Сказали бы, мол: надо ликвидировать следственным путем – что я, впервые замужем?..

Пока он возился с делом, подошло время обеда. Руденко предложил вместе сходить в столовую. За обедом они разговаривали уже не о Берии – Павел расспрашивал генпрокурора о Нюрнберге, о трибунале, о нацистских преступниках.

– Цирк это все! – морщился Руденко. – Грязный политический цирк. На Америку ни одна бомба не упала, а они были там главными. Примазались к нашей победе. Да их самих, если уж говорить правду, надо было посадить на соседнюю скамью за то, что они сотворили в Хиросиме!

– Да, но победителей не судят! – отозвался Павел.

– Говорят, товарищ Сталин был иного мнения, – усмехнулся Руденко. – Но общечеловеческое правило такое: победителей действительно не судят. Всегда и везде судят побежденных.

Проводив Стефу с сыном, майор Коротков сидел в летнем привокзальном павильончике, пил пиво и перебирал выписки из отчета о процессе. Надо будет почитать его повнимательнее, там наверняка содержится еще много всякого, да и газеты посмотреть – отрывки из более ранних процессов публиковались в «Правде». Пока он интересовался только подготовкой государственного переворота, которую вели правые. И действительно, нашел сходство с июнем 1953-го, и даже не в 1937-м, а еще в 1918 году. Вот они, выписки из протокола о планах подготовки государственного переворота.

Свидетель Осинский, в 1918 году бывший председателем ВСНХ.[64]

«Бухарин был лидером так называемой „левой коммунистической“ фракции, которая сформировалась во второй половине ноября 1917 года в связи с разногласиями, которые возникли по вопросу о заключении Брестского мира с центральными державами. Первоначально деятельность фракции шла по легальному руслу, хотя с самого начала было чрезвычайное заострение борьбы против ленинского партийного руководства… Одновременно с этим была начата и нелегальная, преступная деятельность».

И снова Германия! Поистине роковая для Советского Союза страна. Из-за нее возникли разногласия в восемнадцатом, на Германию работали заговорщики тридцать седьмого, и сейчас тоже основным обвинением Берии на пленуме была Германия… Случайность, или?..

Следующий лист. Яковлева, управделами ВСНХ, тоже входившая в группу «левых коммунистов».

«В конце примерно апреля, а может быть, в начале мая 1918 года было нелегальное совещание группы „левых коммунистов“. На этом совещании Бухарин сделал доклад. Он сообщил, что „левые эсеры“ еще в феврале затевали переговоры с „левыми коммунистами“ о совместном формировании правительства. Он говорил о возможности чрезвычайно агрессивных форм, о том, что теперь уже совершенно ясно стоял вопрос о самом правительстве и о формировании его из „левых коммунистов“ и „левых эсеров“, что в ходе борьбы за это может встать вопрос и об аресте руководящей группы правительства в лице Ленина, Сталина и Свердлова, а в случае дальнейшего обострения борьбы возможно и физическое уничтожение наиболее решительной руководящей части советского правительства».

Ну вот вам и переворот путем ареста. В восемнадцатом году им этого не удалось. А если бы получилось? Что бы они сделали с арестованными вчерашними товарищами? Просто шлепнули в подвале или изобрели бы состав преступления и устроили показательный процесс?

Интересно было и другое: оказалось, не в 30-х годах, а уже тогда оппозиция собиралась в блоки и действовала чрезвычайно решительно.

«Вышинский. Вы утверждаете, что мятеж «левых эсеров» в июле 1918 года был осуществлен «левыми эсерами» в соответствии с установками, которые были выработаны «левыми коммунистами». Чьи это установки были?

Осинский . Установки блока, состоящего из «левых эсеров», «левых коммунистов», зиновьевцев, троцкистов.

Вышинский . Следовательно, в планы этого блока входило…

Осинский . В планы этого блока входил, прежде всего, захват власти.

Вышинский . А для этого?

Осинский . А для этого нужно было вооруженное выступление.

Вышинский . И вот это вооруженное выступление «левые эсеры» осуществили в июле 1918 года?

Осинский . Совершенно несомненно.

Вышинский . А был ли план не только ареста руководителей партии и правительства, но и убийства их?

Осинский . Несомненно, что такой план существовал в качестве руководящей основы и главной перспективы решения вопроса о том, что должно быть сделано с арестованными членами правительства.

Вышинский . Конкретно с кем?

Осинский . С Лениным, Сталиным, Свердловым».

Еще один свидетель – Манцев, который в то время был чекистом. Он говорил уже об осени 1919 года.

«Тогда в связи с неудачами на фронте, разрухой, голодом, который был в стране, мы склонны были в разговорах объяснять это неправильной политикой Центрального Комитета партии, правительства и военного командования, причем говорили о том, что в вопросах военных операций решающую роль играет Сталин, и поэтому по адресу Сталина делался в этих разговорах ряд упреков. В этот же период мне позвонили из секретариата Троцкого и по его распоряжению попросили меня зайти к нему на квартиру в Кремле… Троцкий сказал, характеризуя тогдашнее политическое положение, что положение советской власти вследствие неудач на фронте, разрухи, голода катастрофическое, что положение на фронте таково, что неизбежна сдача Москвы, по его словам, что виновником этого всего является Сталин, который имеет решающее влияние на Ленина…»

Павел поднял голову – на стене перед ним висел вырезанный из «Огонька» портрет Сталина. И невольно вспомнил, как на пленуме во всех неудачах обвиняли Берию – даже в том, что картошки нет. Снова прозвучали слова Хрущева: «Берия был большим интриганом при жизни товарища Сталина. Он крепко впился своими грязными лапами и ловко навязывал другой раз свое мнение товарищу Сталину…» Как же все повторяется!

«Троцкий говорил, что залогом или необходимым условием успеха должно быть устранение Сталина. Тогда же он сказал о том, что он хочет воспользоваться одним из конфликтов между ним и Сталиным по вопросам ведения военных операций и при одном из объездов фронта в том месте, где будет Сталин, арестовать Сталина силами отряда или, вернее, личной охраной Троцкого. Помню его слова, он говорил, что в этом случае Ленин и ЦК капитулируют…»

А ведь с Берией-то поступили точно по Троцкому! Никита Сергеевич рассказывал – его арестовали на заседании Президиума ЦК. И арестовывали явно не чекисты. Да уж точно не чекисты, раз его держат в бункере МВО. Значит, брали военные. И буквально на следующий же день командующим округом стал Москаленко, хрущевский человек, Павел это знал еще по Украине. А Генпрокурором стал Руденко, другой хрущевский человек. Булганин, военный министр – старый, еще по довоенной московской работе, друг Хрущева, Никита Сергеевич не раз его вспоминал. Даже Строкач, основной обвинитель – и тот с Украины. Там – личная охрана Троцкого, здесь – личное окружение Хрущева. А Маленков и Молотов капитулировали, как должны были капитулировать Ленин и ЦК…

Хотя нет, не все так просто. Танки в Москву нельзя было ввести без приказа министра обороны, да – но в армии Булганина не уважают и вовсе не факт, что станут выполнять такие странные приказы штатского министра. Даже в войну в сложных случаях командиры требовали письменного подтверждения – а то потом на тебя же все и свалят. А если это переворот, то отдавать письменный приказ, оставляя такую улику – надо быть совсем дураком. Нет, товарищ майор, не все так просто, далеко не все, один Булганин ничего бы не сделал. Ну-ка, вспомни, что на процессе говорилось о блоках, о «военной партии», о попытке переворота. Много ли ты, товарищ майор, военный разведчик, обо всем это знаешь, и что ты обо всем этом думаешь…

Троцкий, в этом ему не откажешь, был хороший кадровик, работал с упреждением, про запас. Еще будучи наркомвоеном, он начал подбирать людей, помогал им делать карьеру. Потом он ушел, а эти люди остались, и когда речь зашла о серьезной работе против советского правительства, Троцкий сделал ставку на них. Ну-ка, что там говорилось на процессе? Он принялся снова рыться в выписках. Ага, вот они, показания Крестинского.

«Когда я в октябре 1933 года виделся с Троцким в Меране, он обратил мое внимание на то, что, ориентируясь на государственный переворот, мы ни в коем случае не должны опираться только на свои троцкистские силы, потому что они недостаточны для этого, а что нужно договориться и с правыми, и с военными. Он обратил особое внимание на Тухачевского, человека авантюристического, претендующего на то, чтобы занять первое место в армии, и который, вероятно, пойдет на многое… В одном из разговоров в 1935 году он назвал мне нескольких человек, на которых он опирается. Он назвал Якира, Уборевича, Корка и Эйдемана».

Естественно, их было больше. В армии постепенно плелась паутина заговора. Сначала Троцкий делал ставку на поражение в войне – верные ему люди подставят Красную армию под разгром, и на этой волне произведут государственный переворот. Однако начало войны все оттягивалось, а в 1936 году НКВД всерьез взялся за троцкистов, у них начались провалы, заговорщики занервничали. Тогда решили не дожидаться войны, ударить раньше. Почему же они провалились?

Впрочем, это-то Павлу было ясно. Переворот не удался, поскольку никто так и не решился отдать приказ. Тухачевский тянул до тех пор, пока не стало слишком поздно, а штатские – они штатские и есть. Как Никита Сергеевич говорил? Худший враг коммуниста – нерешительность. Действовать надо быстро, пока тебя еще не ждут. И никакой половинчатости – решительно и беспощадно. Да, именно так он и действовал 26 июня.

Ну а если бы троцкисты в тридцать седьмом тоже действовали быстро и беспощадно? Если бы Енукидзе был членом Политбюро, а Тухачевский наркомом обороны? Был бы тот заговор похож на нынешний? Булганин не очень-то годится в тухачевские. Придется поискать другую фигуру. Да, без консультанта здесь не обойтись…

От кого можно узнать о военных делах? Поискать информатора в академии? Опасно, там все разведчики, сразу поймут, что это он неспроста. Придется, по-видимому, нанести еще один визит генерал-лейтенанту Громову. Может, сейчас попробовать? Еще не вечер, всего полвосьмого, и делать ему совершенно нечего.

Павел поднялся и оглядел кафе, отыскивая глазами официантку. Боковым зрением он заметил за угловым столиком человека. Лица его не было видно из-за газеты, а чуть ниже локтя на светло-бежевой ткани сидело смешное пятнышко соуса, напоминавшее коричневую муху. Он даже хотел подсказать товарищу, что у него костюм испачкан, но передумал – зачем портить человеку настроение? Тем более и официантка появилась. Павел расплатился и пошел к ближайшему телефону-автомату.

На извинения Павла генерал Громов рассмеялся, сказав, что его визиты – своего рода приключение, и предложил прийти прямо сейчас. Можно было добираться на метро, но не хотелось в такую погоду лезть под землю, и он решил пройтись несколько остановок пешком, а потом поехать на троллейбусе. Тот подошел на второй остановке, и Павел устроился сзади, по старой привычке разведчика – спина прикрыта, весь салон на виду.

…Он и сам не понял, откуда возникло смутное и знакомое чувство тревоги – ощущение чьего-то пристального и напряженного внимания. Можно было бы отмахнуться от этого чувства – ну что могло угрожать ему в Москве! – однако эта странная интуиция пару раз спасала Павлу жизнь, и он привык относиться к ней серьезно. Что-то было не так. Он скользнул взглядом по салону троллейбуса, раз, другой… И вдруг словно током ударило: на рукаве пассажира, стоявшего неподалеку, равнодушно глядя в окно, он увидел маленькое коричневое пятнышко, похожее на муху. Вот это да! Первым побуждением было выскочить из троллейбуса – однако «хвост» мог ходить за ним не в одиночку. Повезло, что заметил – еще не хватало привести их к Громову, мало ему досталось…

Павел спокойно вышел и направился в сторону своего дома. Здесь он знал каждую дверь подъезда, каждый двор. Не доходя нескольких шагов до проспекта Мира, он споткнулся и упал на одно колено, испачкав руку и галифе, чертыхнулся, огляделся по сторонам и вошел в дверь ближайшего магазина. За прилавком стояла знакомая продавщица – удача!

– Мариночка, – улыбнулся ей Павел, – не позволишь руку помыть?

– А иди в подсобку, – лениво откликнулась Марина. – Знаешь куда?

В подсобке он быстро вымыл руку и затер пятно на галифе. В соседней комнате возился грузчик, тоже знакомый. Павел попросил выпустить его через подвал – тот хмыкнул, но отодвинул засов и открыл железную дверь. Майор пробежал под домом, выбрался на лестницу последнего подъезда и осторожно выглянул во двор. У ворот, на лавочке, сидел человек в кепке-«лондонке» и темном пиджачке и читал газету. Сидел профессионально, так что мог видеть и черный ход магазина, и улицу через арку, а сам в глаза не бросался. Стало быть, напарник пристроился где-нибудь у входа в магазин. Ну, сидите, ребятки, отдыхайте…

Дверь последней парадной выходила не на улицу, а за углом, в переулок. Павел вышел, незаметно огляделся – пусто, лишь двое пацанов сосредоточенно разглядывают что-то на асфальте. Майор быстро перешел на другую сторону, нырнул во двор, потом во второй, в третий… И лишь после этого отправился туда, куда шел, время от времени проверяя, нет ли слежки. Но «хвост» явно отстал, да и интуиция молчала.

И ничего себе сюрпризы! Интересно, кто же за ним ходит?

Громов был, как и в прошлый раз, невозмутим и чуть-чуть, самую малость ироничен.

– Было у меня такое ощущение, что мы с вами еще увидимся, – опять же неясно, одобряет он или осуждает настырность майора Короткова.

В этот раз чай они пили в генеральском кабинете, его дочь и девочки только заглянули поздороваться. Письменный стол был завален исписанными листками бумаги, и собеседники устроились за журнальным столиком, присовокупив к чаю еще и коньяк.

– Я сразу понял, что вы не из-за вредительской деятельности Берия ко мне пришли, – с легкой усмешечкой сказал генерал-лейтенант, сосредоточенно разглядывая коньяк, который он прокатывал по стенкам бокала. – Во-первых, следователи по домам не ходят, они слишком много о себе понимают. Во-вторых, разведчиков никогда не привлекают к прокурорской работе, еще чего не хватало! Не знаю, какое у вас задание, товарищ майор, но со мной вы можете говорить прямо…

– Хорошо, – кивнул Павел. – Буду говорить прямо. Какое у меня задание, я вам объяснить не могу. Не имею права.

– Тогда не обижайтесь, если я расскажу только то, что не составляет никакой тайны – ни государственной, ни военной.

– Никаких тайн я у вас выпытывать не буду, товарищ генерал-лейтенант. Мне нужна консультация по двум вопросам. Один из них, можно сказать, личный, связанный с докладом, который я готовлю для нашей парторганизации. Доклад о «деле Тухачевского». Чтобы правильно оценить опасность происходившего, мне не хватает нескольких мелочей.

Громов по-прежнему созерцал коньяк в бокале. Услышав, что Павел слегка запнулся, он кивнул.

– Да-да, я вас очень внимательно слушаю.

– Как вы полагаете, были ли у Тухачевского шансы на успех?

– Непростой вопрос, Павел Андреевич. Я бы сказал, и да, и нет. Наибольшие шансы имел его последний план – во время первомайской демонстрации перебить членов правительства, собравшихся на Мавзолее, тем более если к этому прибавить еще и пулеметную очередь по колоннам демонстрантов. При одном условии: у них должен был быть свой человек в Политбюро, который взял бы на себя управление страной, сделав вид, что ведет ее прежним курсом. Иначе троцкисты не продержались бы и дня, их бы смели, при необходимости – вместе с Кремлем. И еще при одном условии: если бы они проделали это не 1 мая тридцать седьмого года, как собирались, а 7 ноября тридцать шестого. Причины у них тогда уже были, тучи над ними уже собирались. Начались аресты среди троцкистов в армии, и военные заговорщики не могли не понимать, что в самом непродолжительном времени доберутся и до них. Они же прозаседались, увязли в обсуждениях и согласованиях, упустили время. А в мае было уже поздно. Нападать надо, когда тебя не ждут, а в тот день их ждали и были готовы. Мне рассказывали, что товарищ Ворошилов, впервые за много лет, пришел на демонстрацию с пистолетом. Я полагаю, пистолеты были в карманах и у других членов Политбюро, и не думаю, что Тухачевский умел пользоваться личным оружием лучше, чем товарищ Сталин. Говорили про снайперов на крышах ЦУМа – в это я не очень верю… но меры наверняка были приняты серьезные.

– А как вы мыслите насчет другого их плана – использовать войска?

– Глупая авантюра. Какие войска стали бы штурмовать Кремль? Кто бы их поднял?

– А если бы Тухачевский был наркомом обороны?

Громов поднял глаза, быстро и внимательно взглянул на Павла и заговорил медленнее и четче.

– В той ситуации это бы ничего не изменило. Тогда была совсем другая армия. Гораздо менее дисциплинированная и более бдительная. Получив приказ о захвате правительственных зданий, красноармейцы повязали бы своих командиров и стащили их на Лубянку. Если бы это происходило сейчас – другое дело. Сейчас армия приучена выполнять приказы, особенно если они умно отданы. В этом смысле, кстати, Тухачевский действовал умно. На середину мая он назначил учения, и мог отдать войскам приказ войти в Москву якобы для отработки действий в городе, не открывая истинного смысла операции. Впрочем, когда дошло до дела, он оказался слишком нерешительным. Для таких вещей нужен другой человек.

– Какой?

Еще один прямой взгляд генерала, усмешка.

– Бесстрашный и решительный. С репутацией командира, который не потерпит неповиновения. Например, такой, как маршал Жуков. Кстати, известно ли вам, что именно Жуков первым схватил Берию при аресте?

– Откуда вы знаете? – недоверчиво спросил Павел.

– Там присутствовало человек десять военных в высоких чинах, из штаба ПВО и министерства обороны. Вы же понимаете, при таком количестве участников слухи поползли мгновенно. А брать Берию – дело опасное, он старый чекист, умеет и стрелять, и драться. Если бы у заговорщиков в 1937 году был такой человек, как Жуков, он мог бы совершить переворот. Но его не было… Ну что, я ответил на ваш личный вопрос?

– Вполне. Большое вам спасибо, товарищ генерал. А теперь тот вопрос, который я должен был задать в прошлый раз, но не сразу сообразил, вы уж простите. Что вы написали в своей докладной Берии и какие выводы сделали в ответ на его вопросы?

– Это была не докладная, скорее – аналитическая записка. Видите ли, товарищ майор… Уже тогда я был убежден: такой погром в армии, какой учинил Ежов, просто так произойти не мог, да и Берия говорил о врагах в НКВД и явно имел в уме и неразоблаченных врагов в армии. Но я был слишком жестоко научен, никому не доверял и решил не играть с огнем. Я выполнил только ту работу, которую мне поручили, не сделав никаких обобщений. К какому выводу пришли на Лубянке, не знаю, думаю, не я один составлял такие записки. А вот впоследствии… если это вас, конечно, интересует…

Громов взялся за бутылку, подливая коньяк. Павел кивнул:

– Да, интересует. Это очень важно.

– Впоследствии, уже на фронте, глядя, как развиваются события, я вернулся к этой теме. А в госпитале – времени там было много – сделал и некоторые весьма интересные обобщения. Образование у вас какое? Фронтовое?

– Примерно так, – кивнул Павел.

– Тогда постараюсь говорить попроще…

Генерал Громов был действительно выдающимся военным теоретиком – если судить по тому, как просто он умел объяснять сложные вещи.

В 20-е – 30-е годы в европейском военном сообществе вошла в моду идея быстрой сокрушительной войны. Ее разрабатывали одновременно в Советском Союзе и в Германии, и в каждой стране военная мысль оформила ее по-своему. У нас она называлась стратегией сокрушения, в Германии – блицкригом. Стратегия была одинаковая, но вот армии разные.

Немцы уже тогда смертельно боялись войны на измор – той самой, которой они не выдержали в Первую мировую. Тем более для их технически оснащенной, дисциплинированной и толково организованной армии стратегия блицкрига подходила идеально.

У нас же мнения разделились. К началу 30-х годов в советской военной мысли оформились два направления – «стратегия сокрушения» и «стратегия измора». Первая нашла свое воплощение в знаменитых формулах «могучим ударом», «малой кровью на чужой территории», которые так дорого обошлись Красной армии в сорок первом. Вторая обходилась без формул, зато с постоянными ссылками на войну 1812 года, а методы своих оппонентов «оборонщики» презрительно именовали «кавалерийским наскоком».

Лидером первого направления был Тухачевский, легендарный командарм гражданской войны. Он считался лучшим военачальником Красной армии, хотя в военных кругах над ним посмеивались, называли генералом-подпоручиком и говорили, причем небезосновательно, что любимцу Троцкого[65] не хитро делать любую карьеру. Потом, как лучшего из боевых командиров, его поставили начальником Военной академии Красной армии – правда ненадолго, однако он успел вообразить себя теоретиком и начал продвигать свои теоретические разработки.

Лидер второго направления – «оборонщиков» – Свечин был человеком по-настоящему образованным, уже в Первую мировую войну служил в Генеральном штабе и хорошо знал как возможности армии, так и возможности страны. Зато имел неподходящее происхождение – из «военспецов», а его теория не нравилась малообразованным, но чрезвычайно решительным командирам гражданской войны.

Эти двое схлестнулись всерьез, и вслед за ними все военные теоретики разделились на два лагеря. Спорили отчаянно, тем более что оба «главнокомандующих» отличались на редкость скверным характером и в выражениях не стеснялись, а вслед за ними не стеснялись ни в методах, ни в выражениях и их сторонники. А когда в 1930 году ОГПУ занялось военными,[66] в ход пошли не только аргументы, но и доносы. И точно так же сводили счеты в тридцать седьмом.

Это комдив понял на собственной шкуре, поскольку он-то как раз принадлежал к сторонникам Свечина, и в его деле «пораженческие настроения» раскручивались в полном объеме. Кроме имен, Берия дал ему и свои соображения по поводу виновности и невиновности каждого из арестованных, и еще тогда Громов заметил, что среди заговорщиков было больше «кавалеристов», а среди невинно пострадавших – «оборонщиков». Причем больше не на проценты, а в разы. Похоже, Берия был прав, и Ежов громил не просто военных, а наносил удар по определенному теоретическому направлению.

Но тогда, в тридцать восьмом, Громов никаких выводов не сделал. Освободившись, он не стал возвращаться в академию – стыдно было видеть сослуживцев, – а попросился в округ, и войсковые будни напрочь заслонили размышления о высокой стратегии.

К этой теме он вернулся в сорок третьем, когда после фронта и госпиталя снова пришел в академию. Тогда-то, наверстывая пропущенное, он узнал, что в результате «тридцать седьмого года» советская военная наука была фактически разгромлена, а среди оставшихся соотношение «кавалеристов» и «оборонщиков» резко изменилось в пользу первых.

– Энергия «кавалеристов» вкупе со страхом перед НКВД и вылились в знаменитую концепцию войны «малой кровью на чужой территории». Вы «Первый удар»[67] читали?

– Еще в школе, – кивнул Павел. – Как я потом в сорок первом крыл этого писателя, вы бы слышали!

– И зря крыл, – улыбнулся Громов. – Для поднятия боевого духа армии и народа книжка эта имела огромное значение. На самом-то деле страна готовилась совсем к другой войне. Даже Тухачевский, и тот – теоретические концепции были для него скорее поэзией, чем руководством к действию, а в повседневной работе он являлся самым заядлым «оборонщиком». «Первый удар» был книгой для лейтенантов, а среди высшего командного состава, я вас уверяю, уже в конце 30-х годов ни о каком «советском блицкриге» речи не было – армия готовилась к долгой и тяжелой войне. Я это увидел сразу же, как попал в округ. Но работа Ежова не пропала даром: в Красной армии непростительно мало внимания уделялось вопросам обороны, а особенно отступления. Командующие боялись прослыть пораженцами. На учениях и маневрах задачи им ставили исключительно наступательные. В сорок первом это сказалось…

Громов замолчал, затянулся и внимательно посмотрел на Павла.

– А как же то, что говорил вам Берия? – спросил майор. – О методах оставшихся в армии врагов, о планах подставить Красную армию под разгром? Вы сделали какие-нибудь выводы?

– Видите ли, – покачал головой Громов, – в том-то все и дело, что это крайне трудно. При той организации армии, которая имело место перед войной, концепция «ответного удара» обрекала нас на поражение. Немцам было выгодно, чтобы Красная армия исповедовала стратегию «сокрушения» – готовясь к блицкригу, мы не могли бы сделать им лучшего подарка. Летом сорок первого наши «могучие удары» разбивались о вермахт, как волны о скалу – немцы явно готовились заранее к их отражению. И кое-какие особенности расположения войск перед войной вызывали сильные подозрения, что армия готовилась реализовать не подлинную, а ту самую, пропагандистскую доктрину «могучего удара». Но я до сих пор не могу толком разобраться, было ли это на самом деле так, а если да, то что это: ошибка или измена? В конце концов, наша армия настолько превосходила немецкую, что, питая определенные иллюзии, можно было попытаться перенести войну на их территорию.

– Превосходила? – Павел поперхнулся дымом и закашлялся.

– У нас было более чем двухкратное превосходство по танкам и такое же по авиации. Могло бы быть и десятикратное: разве дело в количестве? Танк – это кусок железа. Немецкие танкисты и летчики прошли пол-Европы, а наши сплошь и рядом имели два-три часа практики. У них была разработанная до мелочей и обкатанная на войне тактика боя, уровень которой явился для нас полнейшей неожиданностью. Наконец, самое главное для современной войны – строжайший порядок и организованность, а в Красной армии не было даже элементарной дисциплины!

– Ну уж, простите! – повернулся к нему Павел. – Я сам воевал…

– С какого времени? – оборвал его Громов.

– С февраля сорок второго…

– Тогда это была уже совсем другая армия, – Громов плеснул коньяку в чай и тоже закурил. – На собственной шкуре усвоившая, что такое приказ. А в июне… Вот вам пример такой, что ярче некуда. За несколько дней до войны, 18 июня, Генштаб разослал в округа совершенно недвусмысленные директивы, из которых следовало, что война вот-вот начнется. И, невзирая на это, в Западном военном округе, в Белоруссии, 21 июня летчиков отправили в увольнение, самолеты стояли на аэродромах без маскировки, без горючего, без боезапаса, танки тоже не были снаряжены подобающим образом, а войска, которые еще 18 июня приказано было рассредоточить, мирно спали в казармах. Командующий округом потом объяснял, что директиву Генерального штаба о приведении войск в полную боевую готовность «понял по-своему» и решил выполнить только после немецкого удара, а исполнение тех приказов, которые все же соизволил отдать, он, видите ли, «не проверил». Вот так у нас было с дисциплиной: добрая половина командиров понимала приказы вышестоящих органов по-своему, а судьбой собственных не интересовалась. Стоит ли удивляться, что на пятый день войны немцы взяли Минск? Командующего потом расстреляли за трусость и разгильдяйство, но…

Павел расстегнул ставший вдруг тесным ворот кителя. Громов внимательно посмотрел на него, плеснул коньяка в бокал.

– Ну-ка, выпейте… Что с вами? Вы же сами сказали, что воюете с сорок второго…

– Я в армии с сорок второго, – сквозь зубы проговорил Павел. – А войну начал как раз в Минске, в подпольной группе НКВД. Я еще спросил тогда: почему нас оставляют здесь, неужели немцы могут взять Минск? А наш начальник серьезно так ответил: конечно, не могут, но надо надеяться на лучшее, а готовиться к худшему. А на пятый день… – он махнул рукой, одним глотком выпил свой бокал. – Все помню! Я не верю, что бывает такое разгильдяйство, товарищ Громов. Как хотите, не верю!

– По правде сказать, я тоже. Не думаю, что в это верил и трибунал – но в приговоре речи об измене не было. Хотя, с другой стороны, чего нам не хватало летом сорок первого – так это криков о генеральской измене… – он махнул рукой и замолчал.

– Ну и кто конкретно отвечал за расположение войск на границе? – спустя минуту, успокоившись, поинтересовался Павел.

Громов посмотрел на него очень внимательно и промолчал.

– Это не секретная информация, я легко ее получу. Вы могли бы сэкономить мне время.

– Хорошо, – кивнул генерал-лейтенант. – За расположение войск в начале войны отвечали нарком обороны маршал Тимошенко и начальник Генштаба генерал армии Жуков. Предваряю ваш вопрос: тот самый Жуков, который потом стал маршалом. В чем были причины их действий, я ответить не смогу, это вне пределов моей компетенции.

– Вы когда-нибудь излагали свои выводы официально? – поинтересовался Павел.

– Нет, разумеется. Иначе я уже не работал бы в академии. Я сообщаю их вам, потому что догадываюсь, какое у вас задание. Судя по негласности наших встреч, вы из тех, кто возобновляет работу, прерванную в пятьдесят первом. Это действительно нужно делать. У нас уже начали писать фальсифицированную историю войны, этого нельзя допустить. Правда должна выйти наружу, не сейчас, так через двадцать лет, не через двадцать, так через пятьдесят…

– А какую работу прервали в пятьдесят первом? – не понял Павел.

– Вам не сказали? Вы ведь не первый говорите со мной на эту тему. Первым, еще в сорок восьмом году, был следователь ваших «соседей» – МГБ. Все кончилось с арестом Абакумова, и, по правде сказать, чувства мы по этому поводу испытывали самые неприятные. Впрочем, все обошлось, за то, что мы тогда говорили чекистам, никого не преследовали. По-видимому, решили не привлекать излишнего внимания, просто убрали человека, который всем этим руководил.

– И вы думаете, причина в этом? – осторожно спросил Павел. По правде сказать, он не знал не только об аресте Абакумова, но и о том, кто это такой. Однако показывать неосведомленность было нельзя.

– Генерал Абакумов в войну был начальником СМЕРШа.[68] После войны его назначили министром госбезопасности. Неужели неясно, с какой целью на МГБ поставили армейского контрразведчика? У товарища Сталина было слишком святое отношение к войне, чтобы оставить без последствий те безобразия, которые творились на фронтах. В 1951 году Абакумова сняли и арестовали, и снова нам не надо было объяснять причину.

– Вы думаете, он начал слишком глубоко копать?

– Думаю? – поднял правую бровь генерал Громов. – Да я в этом уверен!

Опять мы отходим, товарищ,

Опять проиграли мы бой,

Кровавое солнце позора

Заходит у нас за спиной…[69]

Павел отложил книжку и погасил лампу. Но заснуть все не удавалось. Войну он встретил в Минске и до зимы сорок первого был в немецком тылу. Впервые отступать ему пришлось в сорок втором. Он помнил разгром под Харьковом, помнил землю Сталинграда, в которой железа, кажется, было больше, чем самой земли. Вот так бывает: начал раскапывать «дело Берии», а река по имени «случай» вынесла его на берег, каждый шаг по которому – словно босыми ногами по битому стеклу. Как оказалось, он слишком хорошо помнил все, что старался забыть: Минск, виселицы на городской площади, ров на окраине города, наполненный трупами – коммунисты, семьи комсостава, евреи, военнопленные… Если раньше повернуть назад было трусостью, то теперь стало предательством. А генерал Громов, наоборот, забыл то, что помнил все эти годы: тюрьму, пытки, ночь после смертного приговора. Как же повезло, что Павел заметил слежку: он бы в жизни себе не простил, если бы привел «хвост» к этому человеку.

Генерал-лейтенант Громов тоже не спал – просто потому, что не спалось. Он лежал и слушал тишину ночного дома. Затем встал, достал из ящика стола пистолет и положил оружие на столик рядом с кроватью.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.