Образ жизни чжоусцев по песням «Шицзина»
Образ жизни чжоусцев по песням «Шицзина»
Из 305 стихов, песен и гимнов «Шицзина» не менее двух третей датируются VIII–VI вв. до н. э. и посвящены событиям и людям периода Чуньцю. Это относится, в частности, к разделу «Го фэн». Почти все главы этого раздела (кроме первых двух и последней, пятнадцатой) касаются интересующего нас времени. Читая их, проникаешься духом той эпохи. Песни «Шицзина» затрагивают все слои населения, но преимущественно— простой народ, крестьян. Это прежде всего фольклор с характерными для него лирическими напевами, поэтическими метафорами и трогающей душу искренностью переживаний и чувств. Соответственна и тематика песен, среди которых явственно преобладают личностные мотивы, особенно сетования на тяготы и несложившуюся жизнь.
Обращает на себя внимание обилие сюжетов, посвященных матримониальным темам. Рассказы о встречах молодых, о свиданиях перемежаются сомнениями в любимых и жалобами на неверность. Повествования о брачном обряде, вкратце воспроизводящие те же нормативы, что были подробно описаны в трактатах «Или» либо «Лицзи», дополняются сентенциями о неудачном браке — песни о забытой или нелюбимой жене [136, № 26 и 29], о страданиях оставленной жены, о браке с больным и старым [136, № 43] и даже о несложившейся семейной жизни и готовности жены покинуть дом мужа [136, № 69]. Здесь же горькие жалобы на разлуку [136, № 33 и 132], воспевание красоты жены с пожеланием ей дожить с супругом до счастливой старости [136, № 47 и 57], тревога за судьбу мужа или сына, ушедших на войну [136, № 62 и 110]. Есть также песни с просьбой не верить клевете и сплетням [136, № 125] и упоминанием о том, сколь много скверного и постыдного узнали бы люди, если бы до них дошла правда обо всем, происходящем на женской половине дома [136, № 46]. Среди прочего можно встретить жалобу на мужа, проводящего все время в разгульном веселье [136, № 136], и радость женщины в связи с тем, что муж находится рядом с нею [136, № 90]. Есть отчаянная просьба — «вернись ко мне, милый» [136, № 150]. Встречается песня об одиночестве человека, не имеющего близких [136, № 119].
Как легко заметить, список сюжетов объемен и разнообразен. Из него видно, что брачно-семейным отношениям придается большое значение, хотя семейная жизнь и брак отнюдь не всегда складываются благополучно. Очевидно также, что среди простого народа семья, как правило, моногамна, причем любовь и встречи молодых лежат в ее основе. Вот несколько цитат в русском переводе А.Штукина.
Чжуна просила я слово мне дать
Не приходить к нам в деревню опять…
Страшно прогневать отца мне и мать! [136, № 110; 74, с. 132].
Как полюбилась краса этой девушки мне.
С пастбища свежие травы она принесла… [136, № 42; 74, с. 55].
Уйду ли, мой милый, на сбор конопли,
Лишь день мы в разлуке, но кажется мне:
Три месяца был ты вдали! [136, № 72; 74, с. 91].
Коль обо мне ты с любовью подумал —
Подол приподняв, через Чжэнь перейду…[136, № 87; 74, с. 115].
Белое платье я алым расшила,
В Ху я иду за тобою, мой милый! [136, № 123; 74, с. 142].
Милый ко мне, одинокой, домой все собирался прийти,
Сердцем своим так люблю я его! [136, № 123; 74, с. 149].
Перед нами преимущественно деревенские песни и соответствующие нравы. Нравы свободные, хотя и, безусловно, скованные традицией («страшно прогневать отца мне и мать» — явно от жестких норм, регулирующих брачно-семейные отношения). В пределах же санкционированных традицией норм — полная свобода выбора суженого, любимой. Искренность отношений видна и из песен, касающихся уже сложившейся семейной жизни. И хотя здесь, как упоминалось, не обходится без жалоб, стоит обратить внимание на то, что любовных описаний больше:
Нежные женские руки теперь
Платье ему не поленятся сшить.
Пояс и ворот я сшила — он рад.
Мужу понравился сшитый наряд [136, № 107; 74, с. 129].
Разумеется, немало и иных забот:
Двое детей садятся в лодку простую…
Лодка, колеблясь, уходит по глади воды…
В сердце тревога: не было б с ними беды [136, № 44; 74, с. 57].
Но тревоги ощущаются не только в семейной жизни. Встречаются в песнях, хотя и не часто, социальные мотивы, извечное недовольство несправедливостью, разделением труда и расслоением первоначально эгалитарного коллектива:
Удары звучат далеки, далеки…
То рубит сандал дровосек у реки…
Вы ж, сударь, в посев не трудили руки
И в жатву не знали труда —
Откуда ж зерно с трехсот полей
В амбарах ваших тогда? [136, № 112; 74, с. 135].
В этой песне привлекает внимание не только резкое противопоставление труженика тому, кто не занят физическим трудом, но и то немаловажное обстоятельство, что она едва ли не единственная, упоминающая о труде ремесленника («Колесные спицы привычной рукой Тесал дровосек над рекой»). Впрочем, чаще в песнях недовольны социальным расслоением простые крестьяне, от имени которых раздается немало соответствующих упреков. Вот упрек в адрес правящих верхов в целом:
Ходят они на приемы, встречают гостей,
Палицы с копьями носят с собой — и что ж!
Люди пустые на княжеской службе у нас —
В алых стоят наколенниках триста вельмож [136, № 151; 74, с. 179].
Вот осуждение скупого богача:
Повозки и лошади есть у тебя,
Но ты не поскачешь на них на простор…
Ты скоро умрешь, и другой человек
Займет, чтоб добром насладиться, твой двор! [136, № 115; 74, с. 141].
Наконец, есть и просто зависть к тем, кто богаче тебя, тем более к знатным аристократам:
Вы в шубе бараньей опять беззаботно гуляли,
А в лисьей опять на дворцовом приеме стояли [136, № 145; 74, с. 174].
Звучит и обида:
В барашковой шубе с каймой из пантеры
Ты с нами суров, господин наш, без меры [136, № 120; 74, с. 146].
Порой обида доходит до конфликтной ситуации:
Ты, большая мышь, жадна, моего не ешь пшена,
Мы трудились — ты хоть раз бросить взгляд могла б на нас.
Кинем мы твои поля — есть счастливая земля…
В той земле, в краю чужом мы найдем свой новый дом [136, № 113; 74, с. 137].
Если прибавить к упомянутым в песнях обидам, зависти и недовольству еще и жалобы на тяжесть ратного труда, то общая картина может показаться даже чересчур сгущенной. На деле, насколько можно судить, отношения между верхами и низами были более гармоничными, так что обиды и упреки были лишь небольшой их частью. Дух песен в целом мажорен и даже насыщен радостными и торжественными эмоциями: люди, несмотря ни на что, в общем довольны своей жизнью, с охотой воспевают ее и наслаждаются ею. А в разделе од и гимнов, где речь идет в основном о событиях на уровне правящих верхов и прославляются деяния далекого прошлого, можно встретить и призывные обращения в адрес правителей:
Если пойдешь, государь, сам ты стезею добра,
Люди с тобою пойдут, сгинут и злоба, и гнев [136, № 223; 74, с. 312].
Характерно, что в китайской книге древних песен, стихов, од и гимнов практически нет мифологии и героического эпоса. То и другое обычно тесно связаны между собой: боги и герои с их приключениями и столкновениями как раз и составляют основу любой развитой мифологии и примыкающего к ней эпоса. В «Шицзине» нет ни того ни другого. Нет вообще батальных мотивов, описаний сражений и битв, тем более красочных, насыщенных мифопоэтическими преувеличениями. Можно было бы предположить, что это результат отбора, осуществленного, по преданию, Конфуцием, который из первоначальных трех с лишним тысяч народных песен оставил в сборнике всего 305, т. е. десятую часть. Но ведь нет героического эпоса и в других древнекитайских текстах, в том числе и неконфуцианских! А что касается мифов, то их первые записи относятся лишь к предханьскому времени. И это означает, что в доимперском Китае героический эпос, как и мифы, просто по каким-то причинам не имел успеха и потому не развивался. А яркие, порой красочные описания битв в «Цзо-чжуань» — это лишь отчет о реальных военных столкновениях, но не опоэтизированный и мифологизованный эпос! В лучшем случае эти описания могут замещать пустоты в художественной культуре древнекитайского общества, которые должны были бы заполнять миф и эпос.
Я сознательно акцентирую внимание на всем этом: ведь роль войн и вообще военной функции в феодальной структуре периода Чуньцю огромна. А в стихах и песнях этого времени о войнах речь идет чаще всего лишь в форме унылых жалоб на трудности и тяготы ратной службы. И никакой патетики, никаких подвигов! Столь подчеркнутая дегероизация, да еще в сочетании с явственно выраженным равнодушием к мифам, очень показательна. Это явное следствие демифологизированной культуры древнекитайского общества более ранних эпох, Шан и Западного Чжоу.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.