Письмо доктору Залингеру[470]

Письмо доктору Залингеру[470]

Многоуважаемый господин доктор Залингер!

В ответ на Ваше письмо от 31 января позволю себе высказать некоторые предварительные соображения. Прежде всего попытаюсь ответить на формулированные судом вопросы о взаимоотношениях между мной и Керенским. Керенский формально примкнул после Февральского переворота к народной партии «социалистов-революционеров», я был марксистом и входил в партию большевиков.

Керенский вступил министром юстиции в правительство князя Львова. Большевики вели против этого правительства непримиримую борьбу.

В июне, когда Керенский стал военным министром, он подготовил наступление на Восточном фронте. По поручению партии большевиков я формулировал на съезде Советов письменное заявление, в котором наступление объявлялось величайшим преступлением против народа и революции.

3—5 июля 1917 г. рабочие и солдаты Петербурга выступили с оружием в руках на улицы, требуя перехода власти в руки Советов. В ответ на это движение Временное правительство возбудило обвинение против вождей большевистской партии на основании статей 51, 100 и 106 Уголовного уложения. Постановление судебных властей (прокурора Каринского[471], судебного следователя Александрова) гласило в отношении большевиков: «…являясь русскими гражданами, по предварительному между собой и другими лицами уговору, в целях способствования находящимся с Россией государствам во враждебных против нее действиях, вошли с агентами названных государств в соглашение содействовать дезорганизации русской армии и тыла для ослабления боевой способности армии. Для чего на полученные от этих государств денежные средства организовали пропаганду среди населения и войск с призывом к немедленному отказу от военных против неприятеля действий, а также в тех же целях в период времени с 3–5 июля 1917 г. организовали в Петрограде вооруженное восстание».

Первоначально постановлено было подвергнуть аресту: Ленина, Зиновьева, Коллонтай, Ганецкого, Козловского, Семашко, Сахарова, Раскольникова, Рошаля, Гельфанда (Парвуса) и Суменсон. 23 июля по этому же обвинению были арестованы Троцкий и Луначарский.

Судебный следователь Александров предъявил мне то же обвинение, что и вышеименованным членам партии, включив мое дело в общее следствие. Ленин скрывался от преследований Керенского с 6 июля до Октябрьского переворота, т. е. в течение почти четырех месяцев. Я оставался в тюрьме с 23 июля по 4 сентября, когда, в момент наступления Корнилова на Петербург, я был выпущен под залог, внесенный профессиональными союзами. Обвинение с меня не было снято, как и с других большевиков.

В своих мемуарах, изданных Рейснером[472], Керенский целиком поддерживает приведенное выше обвинение в отношении всех большевистских вождей. Утверждение противной стороны, будто я лично Керенским не назван, ложно. На самом деле на странице 309 мемуаров Керенский прямо называет мое имя, как обвиняемого по тому же делу о государственной измене. Если это обвинение, инициативу которого Керенский приписывает себе (ст. 308–309), ставилось серьезно, — а могло ли оно ставиться иначе? — то целью его могло быть только физическое уничтожение вождей большевистской партии. Никакого другого приговора, кроме смертной казни, нельзя себе представить в отношении людей, повинных в том, что они во время войны вступили в тайную связь с правительством враждебного государства и на его деньги, по его указаниям и в его интересах вызывали восстания внутри страны.

Октябрьский переворот, низвергший правительство, во главе которого стоял Керенский, был произведен Военно-Революционным комитетом, председателем которого я состоял. Правительство Керенского было арестовано. Сам Керенский бежал на фронт, где ему удалось двинуть против Петрограда несколько кавалерийских частей под командой известного монархиста генерала Краснова. Между казаками Керенского — Краснова и революционными отрядами, отправленными Лениным и мною для обороны подступов к столице, произошло сражение у Пулково, под Петроградом. Жертвы были с обеих сторон. Казаки были отброшены и сложили оружие. Керенский бежал. Радиограммой, написанной в штабе пулковского революционного отряда, я известил через царскосельскую радиостанцию правительства и народы других стран об окончательной ликвидации правительства Керенского.

Таковы основные политические этапы, характеризующие политические взаимоотношения между Керенским и мною. Личных взаимоотношений у нас не существовало, не было даже и формального знакомства.

Если выразить взаимоотношения между мной и Керенским на языке немецкой политики, то придется сказать, что противоположность между нами несравненно больше, чем между Носке и Либкнехтом, ибо Носке и Либкнехт принадлежали все же в прошлом к одной партии, и Носке не обвинял Либкнехта в получении денег и директив от царского штаба. Если судьба Либкнехта не стала судьбой вождей большевизма, то это, во всяком случае, не вина Керенского.

Важнейшие из приведенных выше фактов изложены в основных чертах в мемуарах самого Керенского и могут быть подтверждены бесчисленными документами и свидетельствами. Вряд ли в этом, однако, есть необходимость, ибо факты эти никем никогда не оспаривались.

Второй вопрос суда касается того, в какой мере «при нынешнем состоянии исторических исследований можно доказать наличие в книге Керенского объективной неправды в отношении Ленина и большевизма?»

Если допустить на минуту, что Ленин и большевики находились в связи с немецким штабом и специально с генералом Людендорфом, то останется спросить, каким образом после германской революции, когда все архивы имперской Германии стали открыты политическим партиям, в частности и тем, которые непримиримо враждебны большевизму, с одной стороны, Людендорфу — с другой (социал-демократия), — каким образом данные о соглашении Людендорфа с большевиками не были опубликованы в целях политической борьбы?[473] Почему, с другой стороны, молчали Людендорф и те офицеры, которые, по версии русского обвинения, знали об этом тайном соглашении? Ясно, что разоблачение такого факта нанесло бы смертельный удар не только вождям русского большевизма, но и германским коммунистам, как ученикам и последователям Ленина.

Если вообще нужны доказательства того, что дело идет о клевете — одной из самых чудовищных, какие знает политическая история человечества, — то самое простое было бы допросить генерала Людендорфа и тех офицеров германского генерального штаба (Шидицкий[474] и Люберс[475], если последние вообще существуют), которые, согласно обвинительному акту, были в курсе тайного соглашения.

Что касается исторических исследований, то вряд ли сейчас, в 1931 г., можно найти хотя бы одну серьезную историческую книгу, которая вообще считалась бы с клеветой, опровергнутой всем дальнейшим ходом развития, и в частности достаточно известной историей Брест-Литовских переговоров.

В последней книжке издающегося в Берлине русскими эмигрантами «Архива революции»[476] напечатана обширная статья бывшего полковника русского генерального штаба Д.Г. Фокке, посвященная Брест-Литовским переговорам[477]. В этой работе, крайне враждебной по отношению к большевикам, полковник Фокке, принимавший участие в Брестских переговорах, а затем бежавший за границу, говорил между прочим: «Присутствуя решительно на всех заседаниях только что закончившихся переговоров о перемирии и точно зная, что вне этих заседаний Иоффе не вел никаких тайных бесед ни с ген. Гофманом, ни с кем-либо другим из немцев, мы отдавали себе лучший отчет о характере «связи» Смольного с Берлином, о котором в понятном патриотическом рвении кричало в России все, что после переворота оказалось правее большевиков. Нам было ясно, что никакой «связи» в смысле прямого сговора наперед, у Германии с большевиками не было» (Фокке Д. На сцене и за кулисами Брестской трагикомедии // Архив русской революции. Т. ХХ. С. 96).

Второй пункт второго вопроса касается того, насколько «объективная неправда» книги Керенского задевает Троцкого, «не называя его по имени»? С формальной стороны вопрос этот отпадает, ибо Троцкий, как уже указано, назван по имени в книге Керенского именно в связи с «объективной неправдой» на стран. 308–309, не говоря уже о том, что Троцкий был в свое время арестован Керенским по обвинению, основанному на «объективной неправде».

Совершенно очевидно, с другой стороны, что, будучи ближайшим сотрудником Ленина в период подготовки Октябрьской революции, я не мог не знать, на какие средства и в чьих интересах ведется эта подготовка. Суд не может не признать, что если немецкие офицеры генерального штаба, Шидицкий и Люберс, сообщали русскому прапорщику Ермоленко[478] о том, что Ленин является агентом Людендорфа, то для Троцкого этот факт не мог оставаться тайной. Во всяком случае, таково было убеждение правительства Керенского, предъявившего мне то же обвинение, что и Ленину[479].

Таковы первые сведения, которые я могу сообщить по поводу вопросов суда. Эти сведения могут быть подтверждены неограниченным числом аутентичных цитат и свидетельских показаний. Я в любой момент готов развернуть и уточнить свою аргументацию. Я в любой момент готов прибыть в Лейпциг, чтобы представить все необходимые объяснения суду лично. Вместе с тем мне представляется совершенно незыблемым, что договор должен был быть признан недействительным даже в том случае, если бы историческая наука оказалась сегодня не в силах дать ответ на вопрос об «объективной неправде» в мемуарах Керенского или разошлась в своих мнениях на этот счет.

Допустим на минуту, что автор А. в своей книге сообщил об авторе Б. порочащие сведения в связи с такими обстоятельствами, которые не имеют общественного интереса и вообще не входят в круг исторической науки. Допустим, что издатель Х. при заключении договора с автором Б. сознательно скрыл бы от последнего как изданную им книгу автора А., так и свои рекламы, в которых он уже от собственного имени повторял порочащие сведения. Допустим, далее, что издатель Х. расписывался при переговорах в особом уважении к автору Б. и к его «миросозерцанию». Мог ли бы суд колебаться хоть на минуту в расторжении заключенного при таких условиях договора? Думаю, что нет. Ибо при этом отходит на второй план самый вопрос о том, отвечали ли порочащие сведения А. относительно Б. действительности или нет и верил ли в эти сведения издатель или нет. Ответ на этот вопрос может, разумеется, иметь решающее значение для общей оценки личности Б., но никак не для оценки поведения издателя З., ибо остается фактом, что издатель не только утаил от автора Б. такие обстоятельства, которые должны были для последнего иметь решающее значение, но и сделал автору прямо противоположные заявления (в данном конкретном случае: посвящение на книге о Либкнехте, устные и письменные заявления об особой симпатии к личности автора и его «миросозерцанию»).

Суд постановил, однако, расширить рамки процесса. Я, со своей стороны, могу только приветствовать это, уже потому хотя бы, что это укрепляет мою позицию в процессе. Но вместе с тем я смею думать, что при нынешней постановке вопроса, не ограничивающейся формальными моментами, но входящей в обсуждение политической основы конфликта, суд должен иметь возможность выслушать меня лично, и германское правительство не может мне отказать в праве предстать перед германским судом для предъявления объяснений, неразрывно связанных со всей моей политической деятельностью.

6 февраля 1931 г.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.