Глава двадцать вторая «Бедняги, они готовы отдать жизнь за улыбку…»

Глава двадцать вторая

«Бедняги, они готовы отдать жизнь за улыбку…»

Перед третьей битвой, развернувшейся в первые недели войны, померкли и победа французов на Марне, и разгром русских войск в битве под Сольдау. В то время, когда кавалеристы Ренненкампфа врывались в селения Восточной Пруссии, основное ядро австро-венгерской армии численностью в миллион штыков двинулось на север от Галиции. Задачей австрийского Генштаба было отрезать Польшу от России. Менее чем за три недели русские остановили и разбили наголову вторгшихся австрийцев. Были разгромлены четыре австро-венгерские армии, двести тысяч солдат взяты в плен. Пал Львов, столица Галиции, и русская кавалерия, перейдя Карпаты, вышла на Дунайскую равнину и устремилась к Будапешту и Вене. Охваченное ужасом, австрийское правительство взмолилось о помощи, дав при этом знать Берлину, что иначе может заключить сепаратный мир с Россией.

Германский Генеральный штаб приказал Гинденбургу направить союзникам подкрепление. Два германских корпуса, дислоцированных в Восточной Пруссии, 14 сентября повернули на юг; через два дня Гинденбург отправил туда же еще два армейских корпуса и кавалерийскую дивизию. Но и этих сил, пожалуй, оказалось бы недостаточно, если бы русское наступление не прекратилось. Указание на этот счет, столь обескуражившее боевых генералов, имевших возможность вывести Австро-Венгрию из войны, поступило… из Парижа.

14 сентября 1914 года Палеолог получил депешу от своего правительства. «В ней мне давалась инструкция оказать давление на русское правительство с тем, чтобы оно активизировало наступление своих армий на Германию, – вспоминал посол. – Мы опасаемся, что довольно легкие победы в Галиции вскружили головы нашим союзникам, и они могут забыть о германском фронте ради того, чтобы продолжать продвижение своих войск к Вене». По распоряжению царя, шедшего навстречу пожеланиям французов, победоносные русские войска начали отход от Карпат. Две из четырех русских армий, находившихся в Галиции, были переброшены на север, чтобы начать безрезультатное наступление на Силезию. Снова Россия сделала великодушный жест, который ей дорого обошелся, чтобы выручить попавшего в затруднительное положение союзника. Решение это противоречило здравому смыслу. Недаром русская пословица гласит: «За двумя зайцами погонишься – ни одного не поймаешь». Возможность разбить наголову Австро-Венгрию в самом начале войны была упущена.

В первых же боях русские убедились, что по своим боевым качествам австрийцы значительно уступают германцам. Воевать с австрийцами стало для русских офицеров чуть ли не зазорным занятием. Нокс убедился в этом, расспросив два десятка выпускников артиллерийских юнкерских училищ. «Эти бедные мальчики так и рвались в бой и, по их признанию, опасались лишь одного: как бы до конца войны им не пришлось сражаться с австрийцами, так и не нанеся ни одного удара по пруссакам».

Русские убедились еще и в том, что одного натиска и храбрости мало. Вооруженные пиками, шашками и палашами, русские кавалеристы смело вступали в противоборство с прусскими уланами и австрийскими гусарами. Повинуясь приказам офицеров, пехотинцы отважно бросались в бой на врага, пуская в ход свои грозные четырехгранные штыки. Но когда противник имел преимущество в артиллерии и пулеметах, цепи русских солдат падали, словно скошенная пшеница. К концу 1914 года, спустя всего пять месяцев после начала войны, русские потеряли убитыми, ранеными и пленными миллион человек – четверть личного состава армии.

Особенно высоки были потери среди офицеров. В отличие от германских и австрийских офицеров, принимавших разумные меры предосторожности, россияне считали трусостью прятаться от врага. Идя в атаку под смертоносным огнем противника, русские офицеры приказывали солдатам передвигаться по-пластунски, а сами шли под пулями во весь рост. Из семидесяти офицеров прославленного лейб-гвардии Преображенского полка были убиты сорок восемь; в первой дивизии из трехсот семидесяти офицеров уцелело всего сорок. «Эти люди играют в войну», – грустно заметил Нокс.

Чтобы восполнить убыль, трем тысячам юнкеров досрочно присвоили офицерский чин и отправили на фронт. Полторы тысячи студентов университетов, прежде освобождавшихся от воинской повинности, были направлены на четырехмесячные курсы, где они получили чин прапорщика. Приходилось охлаждать горячие головы готовых лезть на рожон юных офицеров. «Запомните то, что я вам скажу, – заявил император 1 октября 1914 года, обращаясь к роте юнкеров, произведенных в офицеры. – Я нисколько не сомневаюсь в вашем мужестве и храбрости, но мне нужна ваша жизнь, так как напрасные потери в составе офицерского корпуса могут повлечь за собой серьезные последствия. Я уверен, что каждый из вас готов пожертвовать собой, когда нужно, но делайте это лишь в случае крайней необходимости. Иными словами, берегите себя».

Несмотря на большие потери, в начале войны русские по-рыцарски вели себя по отношению к противнику. Взятых в плен неприятельских офицеров не допрашивали, считая недостойным добиваться от них сведений о собственных товарищах. Со временем беспощадность немцев заставит великодушных русских изменить свои взгляды. Один раненый германский офицер, которого подобрали на поле боя, достав из кармана револьвер, застрелил несших его санитаров. Позднее государь писал: «На тех участках фронта, где неприятель применяет разрывные пули, мы пленных не берем».

Вера в Бога – вот что значительно усиливало мощь и стойкость русских воинов. Огромное впечатление произвело на Нокса бесхитростное и искреннее религиозное чувство, свойственное всем русским бойцам, независимо от чина. В блиндаже близ линии фронта он был однажды свидетелем такого эпизода. Русский генерал обсуждал с группой офицеров тактические вопросы. «И затем, – вспоминает Нокс, – генерал простодушно, без обиняков, добавил: „Не следует забывать о силе молитвы. С молитвой возможно все“. Этот неожиданный переход от технических деталей к простым и наивным истинам показался мне нелепым и неуместным, но собравшимися в тесной землянке офицерами с серьезными бородатыми лицами был воспринят вполне естественно. Эта неистребимая сила в Бога придает русскому воинству особую силу».

Нокс видел полк ветеранов, выстроившихся для смотра. «Генерал поблагодарил всех от имени императора и Родины за их доблестную службу. Это было трогательное зрелище – видеть, как взволновали солдат незатейливые слова похвалы. Время от времени он наклонялся, чтобы потрепать то одного, то другого под подбородком. „Бедняги, – произнес он, когда мы отъехали. – Они готовы отдать жизнь за улыбку“».

Какие чудеса может творить религиозное чувство, можно было наблюдать на всех фронтах. В канун Пасхи 1916 года в Прибалтийском крае немцы предприняли наступление. В пять часов утра германская артиллерия принялась бомбардировать русские траншеи, вырытые в болотистой почве. Одновременно немцы начали газовую атаку. Не имевшие ни противогазов, ни касок, русские выстояли. Каждый час немцы прекращали обстрел с целью установить, насколько он оказался эффективен, и всякий раз русские отвечали огнем стрелкового оружия. Через пять часов канонады в каждом из русских батальонов, вначале насчитывавших по пятьсот штыков, осталось от девяноста до ста бойцов. Когда в наступление пошла германская пехота, русские ударили в штыки. За весь день русские отошли лишь на два с небольшим километра. А ночью с русских позиций доносились сотни голосов, которые пели непобедимое: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав».

Несмотря на огромные потери, понесенные минувшей осенью, весной 1915 года русская армия вновь была готова сражаться. Численность ее, упавшая к декабрю 1914 года до двух миллионов человек, с прибытием на фронт пополнений превысила четыре миллиона. В марте русские возобновили наступление в Галиции, которое увенчалось блестящей победой. 19 марта пал Перемышль, самая неприступная крепость во всей Австро-Венгрии. Было захвачено сто двадцать тысяч пленных и девятьсот орудий. «Запыхавшись, ко мне в вагон прибежал Николаша [великий князь Николай Николаевич] и сообщил мне эту новость, – писал государь. – В храме на молебен собрались офицеры и мои великолепные лейб-казаки. Какие сияющие лица!» Обрадованный, император наградил генералиссимуса Георгиевским оружием, украшенным бриллиантами. В начале апреля Николай II лично посетил завоеванную провинцию. Ехать пришлось по пыльным дорогам. Прибыв в Перемышль, император «проехал… мимо фортов, укреплений, батарей и редутов и поражался огромному количеству орудий и всяких боевых припасов». Во Львове ночевал в губернаторском доме на кровати, предназначавшейся для кайзера Франца-Иосифа.

И снова части русской пехоты и кавалерии устремились к Карпатам. Поросшие лесом склоны гор отчаянно защищали отборные части венгров. Из-за нехватки артиллерии и боеприпасов русские не имели возможности производить артиллерийскую подготовку. Каждую возвышенность, каждый перевал, каждый выступ приходилось брать в штыковом бою. Наступая, по словам Людендорфа, «с полнейшим презрением к смерти», русские пехотинцы поднимались по склонам, оставляя за собой кровавый след. К середине апреля карпатские перевалы оказались в руках русских. 8-я армия генерала Брусилова вышла в долину Дуная. И снова Вена затрепетала от страха, снова пошли разговоры о сепаратном мире. 26 апреля Италия, уверенная, что близится крах империи Габсбургов, объявила войну Австро-Венгрии.

И именно в этот момент Гинденбург и Людендорф нанесли страшный удар, который они готовили в течение нескольких месяцев. Не сумев разбить в 1914 году Францию, германский Генеральный штаб решил в 1915 году вывести из войны Россию. В продолжение марта и апреля, пока русские громили австрийцев в Галиции и на Карпатах, германские генералы перебрасывали войска и артиллерию к южной части Польши. 2 мая немцы обрушили огонь полутора тысяч орудий на один-единственный участок русских позиций. За четыре часа было выпущено семьсот тысяч снарядов.

«На расстоянии восьми километров по обе стороны находившейся поблизости высоты видна была сплошная огненная стена, – писал сэр Бернард Пэйрс, наблюдавший за обстрелом. – Русская артиллерия по существу молчала. Примитивные окопы русских вместе с теми, кто в них укрывался, были, по сути дела, смешаны с землей. Из шестнадцати тысяч солдат, находившихся в составе дивизии, уцелело всего пятьсот».

Под этим смертоносным градом снарядов линия обороны русских была прорвана. Подкрепления доставлялись эшелонами прямо к месту боевых действий и выгружались под огнем противника. Брошенный в прорыв 3-й Кавказский корпус, насчитывавший сорок тысяч бойцов, спустя короткое время уменьшился до шести тысяч, но даже эта горстка в ночном штыковом бою взяла в плен семь тысяч германцев. 3-я армия, принявшая на себя основной удар неприятеля, по словам ее командующего, истекла кровью. 2 июня пала крепость Перемышль. 23 июня был сдан Львов. «Бедный Н[иколаша], рассказывая все это, плакал в моем кабинете и даже спросил меня, не думаю ли я заменить его более способным человеком… – писал император. – Он все принимался меня благодарить за то, что я остался здесь, потому что мое присутствие успокаивает его лично».

Отступая, русские солдаты теряли или бросали винтовки. Нехватка оружия стала столь ощутимой, что один офицер предложил вооружить отдельные батальоны насаженными на длинные черенки топорами. «Представьте себе, что во многих пехотных полках… треть людей, по крайней мере, не имела винтовок, – докладывал из Ставки генерал Беляев. – Эти несчастные терпеливо ждали под градом осколков гибели своих товарищей впереди себя, чтобы пойти и подобрать их оружие… Наша армия тонет в собственной крови». Находившиеся во второй линии окопов безоружные солдаты под градом фугасных и осколочных снарядов превращались в кровавое месиво. «Знаешь, барин, – сказал один пехотинец сэру Бернарду Пэйрсу, – мы своей грудью защищаем позиции, другого оружия у нас нет. Это не война, а бойня».

Казалось, никакая сила не способна остановить германские колонны, двигавшиеся по пыльным дорогам Польши. Впереди них тащились толпы беженцев, пробивавшихся на восток. Наблюдать их страдания было так тяжко, что один русский генерал, всегда по-доброму относившийся к британскому атташе Ноксу, вдруг набросился на того, требуя ответа, почему бездействуют англичане[66]. «Мы честно воюем, – заявил русский с мукой в глазах. – Все отдаем. Думаете, легко нам видеть эти бесконечные колонны беженцев, спасающихся от германского наступления? Мы знаем, что все эти дети, набившиеся в повозки, до конца зимы умрут». Потрясенный драматическим зрелищем, Нокс понурил голову и не сказал ни слова.

5 августа пала Варшава. По мнению великого князя Николая Николаевича, стратегия русской армии должна заключаться не в том, чтобы удержать в своих руках державу и даже Польшу, а в том, чтобы сохранить армию, как это делал в 1812 году Кутузов. Он отступал, оставляя селения, города, целые губернии с единственной целью – сохранить в целостности армию. Несмотря на отступление, боевой дух русского солдата был по-прежнему крепок. В тот день, когда пала Варшава, Нокс побывал у офицеров лейб-гвардии Преображенского полка. Они по-прежнему не унывали. «Будем отходить до Урала, – объясняли они британцу, – а когда доберемся туда, от преследующей нас армии останется один немец да один австриец. Австриец, как водится, сдастся в плен, а немца убьем».

Трагедия русской армии, случившаяся весной и летом 1915 года, оставила жестокий след на всех, кто уцелел. Была уничтожена половина армии. Кровавые потери (убитыми и ранеными) составили один миллион четыреста тысяч человек. Почти миллион солдат были взяты в плен. «Весну 1915 года я запомню на всю жизнь, – писал генерал Деникин. – Отступление из Галиции явилось огромной трагедией для русской армии… Германская артиллерия перепахивала целые линии траншей, вместе с их защитниками. Мы почти не давали отпора – ответить было нечем. Наши пехотные полки, хотя и выбились из сил, штыками отражали одну атаку за другой… Кровь лилась нескончаемым потоком, наши ряды все больше редели. Количество могил постоянно росло»[67].

Происходящее на фронте скрыть от тыла было невозможно. Оптимистические настроения, существовавшие в начале войны, когда русские гвардейцы собирались пройти маршем по Унтер-ден-Линден не позднее чем через полгода, уступили унынию и отчаянию. В занесенных снегами молчаливых городах России уже не устраивали балов: юноши, весело танцевавшие два года назад, лежали убитые в лесах Восточной Пруссии или на склонах Карпат. На Невском проспекте не видно было ни флагов, ни оркестров, ни ликующих толп народа. У витрин стояли и зябли кучки людей, читавших списки убитых и раненых. Госпитали были забиты ранеными – терпеливыми, тихими и как дети благодарными за заботу. «Ничего, сестрица», – говорили они в ответ на слова участия, как вспоминала Мериэл Бьюкенен, дочь британского посла, работавшая сестрой милосердия в одном из петроградских госпиталей. Лишь изредка сестрам милосердия доводилось слышать от солдат негромкое: «Больно мне, сестричка».

Тот дух национального единства, который до глубины души тронул императора в начале войны в Петербурге, а потом в Москве, исчез; вместо него вновь возникли подозрения, распри и ненависть. В Петрограде проявлялась ненависть ко всему германскому. Из репертуара концертных залов были изъяты произведения Баха, Брамса и Бетховена. Чернь била витрины, принадлежавшие немцам булочные, грозилась поджечь немецкие школы. В Рождество 1914 года Святейший Синод принял неумное решение запретить рождественские елки: это, дескать, германский обычай.

«Подыму скандал, – написала супругу императрица, узнав об этом. – Зачем же отнимать удовольствие у раненых и детей на том основании, что елка первоначально была перенята из Германии? Эта узость взглядов прямо чудовищна».

Но особенно ярко германофобские настроения проявлялись в Москве. На тех, кто разговаривал по-французски в трамвае, пассажиры, не знавшие иностранных языков, шипели: «Немцы!» О государыне, урожденной немецкой принцессе, ходили самые нелепые слухи. Брюс Локкарт писал: «К этому времени относится наиболее популярный московский… анекдот. Царевич сидит и плачет в коридоре Зимнего дворца. Генерал, покидающий дворец после аудиенции, останавливается и гладит мальчика по голове.

– Что случилось, мальчик?

Царевич отвечает, улыбаясь сквозь слезы:

– Когда бьют русских, плачет папа. Когда бьют немцев, плачет мама. Как же мне не плакать?»

После поражения слывших прежде непобедимыми русских армий москвичи высыпали на улицы, чтобы на ком-то выместить свой гнев. Британский вице-консул Рой Брюс Локкарт писал: «10 июня большой антигерманский бунт вспыхнул в Москве, и в течение четырех дней город был во власти толпы. Каждый магазин, каждая фабрика, каждый частный дом, принадлежавший немцу или лицу, имеющему германскую фамилию, были разграблены и опустошены. Загородный дом Кноппа, известного русско-германского миллионера, который больше всех содействовал созданию в России хлопчатобумажной промышленности, импортируя английские машины и привлекая английских директоров, был сожжен до основания. Толпа, обезумевшая от вина, которое она раздобыла при разгроме винных магазинов… не знала пощады… Полиция не могла или не хотела вмешиваться… Я остановился на Кузнецком Мосту и стал наблюдать, как хулиганы грабили самый большой московский магазин роялей. „Бехштейны“, „Блютнеры“, большие и маленькие рояли, пианино летели одно за другим из различных этажей на землю».

Морис Палеолог вспоминал: «Московские беспорядки носили особо серьезный характер, о котором не упоминали отчеты прессы. На знаменитой Красной площади, свидетельнице стольких исторических событий, толпа поносила царя и царицу, требуя заключения царицы в монастырь, передачи короны великому князю Николаю Николаевичу, провозгласив его Николаем III, и повешения Распутина. Шумные манифестации отправились к Марфо-Мариинскому монастырю, где игуменьей состоит Елизавета Федоровна, сестра императрицы и вдова великого князя Сергея Александровича. Эту женщину, которая все свое время посвящает исправительным и благотворительным учреждениям, осыпали оскорблениями, так как население Москвы давно уверено, что она германская шпионка и даже скрывает в своем монастыре брата, великого герцога Гессенского». Великая княгиня, одетая в светло-серое монашеское одеяние, встретила пришельцев одна и предложила им осмотреть здания и убедиться, что брата ее там нет. В этот момент у ее ног упал булыжник. «Долой немку!» – завопила толпа, но подоспевшая рота солдат разогнала погромщиков.

Военные поражения, враждебные настроения среди жителей отразились и на некоторых членах правительства. Генерал Сухомлинов, которому на этот раз не удалось отшутиться на вопрос, почему у армии катастрофически мало орудий и боеприпасов, 20 июня был смещен, 27 июня государь заявил: «Я ожидаю… от всех верных сынов Родины, без различия взглядов и положений, сплоченной, дружной работы для нужд нашей доблестной армии». Он также указал, что будет созвана Дума «для того, чтобы услышать голос российской земли». Был создан особый Совет обороны. Меры были полезные, но запоздалые. Сменивший Сухомлинова новый военный министр генерал Поливанов – энергичный, резкий и решительный человек – откровенно заявил своим коллегам по министерству на заседании Совета министров 16 июля: «Я считаю своим долгом сообщить Совету министров, что держава в опасности. Где кончится наше отступление, знает один только Бог».

Видя, что его войска отступают, государь испытывал настоятельную потребность встать во главе армии. 16 июля, нервно расхаживая по дорожкам парка в Царском Селе вместе с сыном и Пьером Жильяром, он заявил наставнику цесаревича: «Вы не поверите, как тягостно мне пребывать в тылу. Мне кажется, что здесь все, даже воздух, которым дышим, ослабляет энергию, размягчает характеры… Там же – дерутся и умирают за Родину. На фронте одно чувство преобладает над всем: желание победить».

Пристальное внимание императора к любимой им армии имело еще одну, менее возвышенную причину – враждебное отношение государыни к великому князю Николаю Николаевичу. Александра Федоровна никогда не жаловала этого темпераментного, решительного воина, который был гораздо выше ростом ее супруга. Она не могла простить великому князю его мелодраматический жест, когда тот заявил, что застрелится на глазах у государя и Витте, если не будет подписан манифест, который привел к созданию Думы. Она знала, что благодаря его богатырскому сложению и внешности воеводы былых времен на фронте к великому князю относились как к самому значительному представителю императорской фамилии. Поговаривали, будто Николай Николаевич не пресекает слухов, что ему суждено стать Николаем III. Хуже того, великий князь люто ненавидел Распутина. Решив вернуть расположение одного из самых влиятельных своих прежних покровителей, который и познакомил его с царской семьей, старец однажды направил телеграмму великому князю, в которой сообщал, что намерен приехать в Ставку, чтобы освятить икону. Николай Николаевич ответил на это: «Приезжай, Гришка. Повешу».

Распутин сумел расправиться с могущественным противником, «подобрав к тому ключи». В присутствии императрицы старец то и дело намекал: главнокомандующий, дескать, ищет популярности среди армейцев, отодвигая в тень государя, чтобы самому однажды занять престол. Великому князю не будет удачи на поле боя, так как Господь не желает благословить его. Разве может Господь даровать ему победу, раз он отвернулся от Божьего человека? Если оставить в руках у великого князя такую большую власть, он постарается убить старца, но что станется тогда с наследником, царем и всей Россией?

Пока русские войска продвигались вперед, положение великого князя было прочным. Но после отступления доверие к нему стало падать. В течение всего лета императрица бомбардировала супруга письмами, полными упреков в адрес генералиссимуса, инспирированных «Божьим человеком».

11 июня 1915 года: «Пожалуйста, ангел, заставь Н[иколашу] смотреть твоими глазами… Пожалуйста, прислушайся к Его [Распутина] совету, когда Он высказывается так серьезно и не спит ночей из-за этого. Раз ошибешься, и мы должны будем за это поплатиться».

12 июня: «Как бы я хотела, чтобы Н[иколаша] был другим человеком и не противился Божьему человеку».

16 июня: «У меня нет абсолютно никакого доверия к Н. – я знаю, что он далеко не умен и, так как пошел против человека, посланного Богом, его дела не могут быть угодны Богу, и его мнение не может быть правильно… Над Россией не будет благословения, если ее повелитель допустит, чтобы человек, посланный Богом на помощь нам, подвергался преследованиям. Ты знаешь, как велика ненависть Н[иколаши] к Гр[игорию]».

17 июня: «Это вина Н[иколаши] и Витте, что вообще существует Дума, и тебе она причинила более хлопот, чем радости. Ах, мне не нравится, что Николаша участвует во всех этих больших заседаниях, в которых обсуждаются внутренние вопросы. Он так мало понимает нашу страну, но импонирует министрам своим громким голосом и жестикуляцией. Я временами прихожу в бешенство от его фальшивого положения… Никто не знает, кто теперь император… Похоже на то, словно Н. все решает, выбирает, сменяет. Это меня совершенно убивает».

25 июня: «Мне противно, что ты находишься в Ставке… что слушаешься советов Н., а это нехорошо и этого не должно быть – у него нет прав так действовать… вмешиваясь в то, что касается тебя. Все возмущены тем, что министры отправляются с докладами к нему, как будто бы он теперь государь. Ах, мой Ники, все делается не так, как следовало бы, и потому Н[иколаша] держит тебя поблизости, чтобы заставить тебя подчиняться всем его идеям и дурным советам».

Государь не разделял опасений императрицы относительно намерений великого князя. Он его уважал и целиком (и вполне оправданно) доверял ему. Во время посещения Ставки Палеологом посол однажды вздумал в присутствии главнокомандующего обсуждать решения императора. Великий князь осадил француза, заявив, что никогда не обсуждает решения Его Величества, если тот не соизволит обратиться к нему за советом. Когда среди некоторых чинов армии поползли слухи, распространяемые неприятельскими агентами, что незачем, дескать, русским воевать с Германией, «в приказе по армии он [Николай Николаевич] объявляет низким преступлением этот предательский прием врага и заканчивает так: „Всякий верноподданный знает, что в России все, от главнокомандующего до простого солдата, повинуются священной и августейшей воле помазанника Божия, нашего высокочтимого императора, который один обладает властью начинать и оканчивать войну“».

Николай II всячески пытался сгладить отношения между Александрой Федоровной и великим князем. Он возражал супруге: «Голубка моя, я не согласен с тобой, что Н. должен остаться здесь на время моей поездки в Галицию. Напротив, именно потому, что в военное время я отправляюсь в завоеванную провинцию, главнокомандующий должен сопровождать меня. Он едет со мной, а не я с ним».

По мере того как отступление русских войск продолжалось, государь все больше укреплялся в мысли принять на себя верховное командование. Видя нависшую над армией и державой опасность, император чувствовал себя обязанным объединить гражданскую и военную власть и возложить на себя всю ответственность за судьбы России. На заседании Совета министров, во время которого великий князь Николай Николаевич подвергся ожесточенным нападкам за его методы руководства военными действиями, премьер-министр Горемыкин предостерег коллег: «Я считаю своим долгом вновь напомнить членам Совета быть чрезвычайно осмотрительными, говоря с императором относительно Ставки и великого князя. Недовольство великим князем в Царском Селе приобрело такой характер, какой может привести к серьезным последствиям. Боюсь, ваши упреки могут послужить поводом к значительным осложнениям».

5 августа пала Варшава. А. А. Вырубова вспоминала: «Я помню вечер, когда императрица и я сидели на балконе в Царском Селе. Пришел государь с известием о падении Варшавы; на нем, как говорится, лица не было; он почти потерял свое всегдашнее самообладание. „Так не может продолжаться, – воскликнул он, ударив кулаком по столу, – я не могу все сидеть здесь и наблюдать за тем, как разгромляют армию; я вижу ошибки – и должен молчать!“»

Три недели спустя государь и императрица совершили автомобильную поездку в Петроград. Сначала отправились в Петропавловскую крепость и в соборе на коленях молились у царских гробниц. Оттуда поехали в Казанский собор и несколько часов молились, коленопреклоненные, у чудотворной иконы Казанской Божией Матери, прося помощи и наставления. Вечером того же дня члены Совета министров были вызваны в Александровский дворец. В тот вечер император обедал в обществе государыни и Анны Вырубовой. Фрейлина вспоминала: «Я обедала у Их Величеств до заседания, которое назначено было на вечер. За обедом государь волновался… Уходя, он сказал мне: „Ну, молитесь за меня!“ Помню, я сняла образок и дала ему в руки. Время шло. Императрица волновалась за государя… Накинув шаль, она позвала детей и меня на балкон, идущий вдоль дворца. Через кружевные шторы в ярко освещенной угловой гостиной были видны фигуры заседающих; один из министров, стоя, говорил».

Все без исключения (кроме премьера и министра юстиции А. А. Хвостова) министры были против решения государя, указывая на то, что, если глава государства все свое время будет проводить в Ставке, за восемьсот верст от столицы, это приведет к дезорганизации механизма государственного управления. Они утверждали, что в случае военных поражений и политических неурядиц вина будет возложена на императора. Последний аргумент, к которому они прибегли, заключался в том, что ни в коем случае не следует отправляться на фронт тогда, когда армия терпит поражения. По словам Вырубовой, выслушав «все длинные, скучные речи министров, Николай II сказал примерно так: „Господа! Моя воля непреклонна, я уезжаю в Ставку через два дня“».

Характерно письмо, адресованное императором великому князю. Красноречивыми словами похвалы в рескрипте, освобождающем генералиссимуса от его поста, государь сумел пощадить гордость великого князя. Царский рескрипт гласил: «Ваше Императорское Высочество! Вслед за открытием военных действий причины общегосударственного характера не дали мне возможности последовать душевному моему влечению и тогда же лично встать во главе армии, почему я возложил верховное командование всеми сухопутными силами на Ваше Императорское Высочество.

Возложенное на меня свыше бремя царского служения Родине повелевает мне ныне, когда враг углубился в пределы империи, принять на себя верховное командование действующими войсками и разделить боевую страду моей армии и вместе с нею отстоять от покушений врага русскую землю.

Пути Промысла Божия неисповедимы, но мой долг и желание мое укрепляют меня в этом решении из соображения пользы государственной.

Признавая, при сложившейся обстановке, необходимость мне Вашей помощи и советов по нашему Южному фронту, назначаю Вас, Ваше Императорское Высочество, наместником моим на Кавказе и главнокомандующим доблестной Кавказской армии, выражая Вашему Императорскому Высочеству за все Ваши боевые труды глубокую благодарность мою и Родины…»

Рескрипт был вручен великому князю самим военным министром Поливановым, приехавшим в Ставку. «Слава Богу, – просто произнес генералиссимус. – Государь освобождает меня от тяжелой обязанности». Приехав в Ставку, царь написал супруге: «Пришел Н[иколаша] с доброй, славной улыбкой и спросил, когда я прикажу ему уехать. На следующий день за завтраком и обедом он много говорил и был в хорошем настроении».

Отставка великого князя была встречена немцами со злорадством. «Великий князь, – писал впоследствии Людендорф, – был поистине великим воином и стратегом». И солдаты, и офицеры русской армии расстались с ним с грустью, однако из-за летних поражений ореол вокруг имени бывшего главнокомандующего поблек. В Сиреневой гостиной Александровского дворца низвержение генералиссимуса было воспринято как большая личная победа.

Уезжая в Ставку, Николай II захватил с собой полное восторга письмо государыни: «Мой родной, любимый. Я не могу найти слов, чтобы выразить все, что я хочу, – мое сердце слишком полно. Я только хотела бы крепко держать тебя в своих объятиях и шептать тебе слова бесконечной любви, призывая бесконечное благословение… Ты бился в этом великом бою за свою страну и престол один, храбро и с решимостью. Никогда раньше не видели в тебе такой твердости… Я знаю, как дорого тебе это обходится… Прости меня, умоляю, мой ангел, что я тебя не оставляла в покое и так много к тебе приставала, но я слишком хорошо знаю твой чудесный мягкий характер – и тебе пришлось на этот раз его преодолеть, чтобы выиграть бой одному против всех. Это будет славная страница в твоем царствовании и в русской истории – летопись этих недель и дней… Бог помазал тебя на царство, когда ты короновался. Он поставил тебя туда, где ты стоишь, и ты исполнил твой долг. Будь уверен, совсем уверен в этом. Он не оставляет Своего Помазанника. Молитвы нашего Друга днем и ночью возносятся к небу, и Бог услышит их… Это начало торжества твоего царствования. Он так и сказал, и я безусловно верю этому… Спи хорошо, мое солнышко, спаситель России! Вспомни прошлую ночь, как нежно мы прижимались друг к другу. Я буду тосковать по твоим ласкам… Целую тебя без конца и благословляю, пусть святые ангелы охраняют твой сон. Я близка к тебе, я с тобой навсегда, и никто нас не разлучит. Твоя жена Солнышко».

Решение царя встать во главе армии было встречено во Франции и Англии со вздохом облегчения. Поражения русских войск вызвали у правительств этих стран опасения, как бы Россия не вышла из войны. Возложив на себя военное руководство, император, по их мнению, как бы вновь присягал в верности союзникам.

В русской армии сложилось мнение, будто государь лишь формально будет главнокомандующим, фактически же военная стратегия станет определяться начальником Генерального штаба. Выбор царя пал на Михаила Алексеевича Алексеева. Выходец из низов, он достиг высокого положения лишь благодаря своим блестящим способностям и огромному трудолюбию. В прошлом профессор Академии Генерального штаба, Алексеев служил на Юго-Западном фронте, сражался против австрийцев и командовал Северным фронтом. Теперь же, назначенный на должность начальника Генштаба, он по существу выполнял обязанности главнокомандующего.

По внешним данным он значительно уступал великому князю. Невысокого роста, с простым скуластым лицом, в отличие от большинства русских генералов бороды не носил. У него был поврежден мускул глаза, и в своих письмах к супруге Николай II называл его «Алексеев, мой косоглазый друг». В Ставке генерал держался особняком, не соприкасаясь с царской свитой. Его слабая сторона заключалась в том, что он не умел перекладывать обязанности на подчиненных и все делал сам, даже проверял позиции частей, разостлав на столе огромные, как простыни, карты. Однако император был им весьма доволен. «Мне так много помогает Алексеев», – телеграфировал он сразу после того, как вступил в должность верховного главнокомандующего. А несколько дней спустя сообщал государыне: «Рассказать не могу, до чего я доволен Алексеевым. Добросовестен, умен, скромен, а какой труженик!»

В сентябре 1915 года, вскоре после смены верховного главнокомандующего, германское наступление замедлилось. Русские войска, сражавшиеся уже на родной земле, бились упорно за каждую реку, холм, болото. К ноябрю, когда почти по всему фронту установилась зима, удалось стабилизировать линию фронта, проходившую в среднем в трехстах верстах южнее той, что была в мае 1915 года. В руках немцев оказалась почти вся русская Польша и южные районы Прибалтийского края. В конце 1915 года линия фронта, по существу, совпадала с западной границей Советского Союза до начала Второй мировой войны.

Никаких других широкомасштабных наступательных операций немецкое командование на востоке в течение войны уже не предпринимало. В уверенности, что тяжелые потери, понесенные в 1915 году русской армией, подорвали ее мощь, германский Генеральный штаб направил свои основные силы на запад. В начале 1916 года большая часть орудий и миллион солдат были переброшены под Верден. К удивлению и досаде кайзеровских генералов, едва их войска передислоцировались на запад, русские снова начали наступление, продолжавшееся с мая по октябрь. К июлю с запада на восток были возвращены 18 германских дивизий, и осада Вердена прекращена. Однако потери русской армии во время кампании 1916 года снова оказались очень велики, от 100 000 до 200 000 человек.

После окончания войны Гинденбург воздал должное мужеству и самопожертвованию русских: «В летописи Великой войны страница, на которой записаны потери русских, вырвана. Цифры эти неизвестны никому. Пять, восемь миллионов? Мы тоже не имеем представления. Известно одно. Случалось, для того чтобы можно было вести огонь в случае повторной атаки неприятеля, нам приходилось убирать горы трупов вражеских солдат, образовавшиеся перед нашими траншеями». Спустя десять лет тщательный анализ произвел Н. Головин, в прошлом генерал Русской императорской армии. Изучив все данные, он пришел к выводу, что кровавые потери русских были таковы: 1 300 000 человек убито, 4 200 000 ранено, из них впоследствии 350 000 умерли от ран. 2 400 000 человек оказались в плену. Общие потери составили 7 900 000 человек, что составило более половины общего количества мобилизованных – 15 500 000 человек.

Тяжелые потери со стороны русских войск сыграли важную роль в последующих событиях. В результате ослабло влияние великого князя Николая Николаевича на ход военных действий, а император принял решение встать во главе армии. Оказавшись вдали от столицы, царь, по существу, утратил контроль над правительством. В условиях автократии такая ситуация неестественна, поэтому на смену отсутствующему должен был прийти другой самодержец. Сперва нерешительно, затем все более уверенно роль эту стала играть государыня. Рядом с ней, «днем и ночью вознося к небу молитвы», стоял ее Друг, Григорий Распутин. Совместными усилиями они приведут Российскую державу к гибели.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.