Глава девятая 1905 год

Глава девятая

1905 год

«Маленькая победоносная война», которой так страстно желал министр внутренних дел Плеве, завершилась, но сам он ее конца не дождался. В. К. фон Плеве был профессиональным полицейским. Самым блестящим эпизодом в его карьере был арест всех лиц, причастных к убийству Александра II. Назначенный в 1902 году после гибели его предшественника от рук террориста, Плеве, по словам одного из его сослуживцев, был хорош для выполнения мелких поручений, но недостаточно умен для государственной деятельности. Став министром, он запретил какие бы то ни было политические собрания. Студентам не разрешалось собираться на улицах Москвы и Санкт-Петербурга. Без предварительного письменного разрешения полиции нельзя было приглашать к себе на вечеринку больше чем самое малое число гостей. Предметом особой ненависти Плеве было пятимиллионное еврейское население России[25]. Подвергаемые репрессиям русские евреи в массе своей становились террористами. При Плеве полиция закрывала глаза на действия антисемитов. В его бытность министром внутренних дел произошел знаменитый дикий и жестокий кишиневский погром, во время которого разъяренной толпой было убито 45 евреев и разрушено 600 домов, где жили еврейские семьи; полиция вмешалась лишь на следующий день. Правительство осудило погром, губернатор был снят с должности, погромщики были арестованы и наказаны, но Плеве сохранил министерский пост. С. Ю. Витте заявил Плеве, «что при той политике, которую он ведет… он неизбежно погибнет от руки какого-нибудь фанатика». И действительно, 15 июля 1904 года под карету, в которой ехал Плеве, была брошена бомба и он был убит.

Несмотря на смерть министра, его детище – рабочее движение, созданное и тайно руководимое полицией, продолжало жить[26]. Руководителем петербургской организации рабочих стал священник Георгий Гапон, который рассчитывал укрепить в рабочих монархические чувства, чтобы обезопасить их от вируса революционных идей. Он надеялся направить возмущение рабочих экономическими трудностями против заводчиков, тем самым отведя удар от правительства. Что касается фабрикантов, то и их полицейские власти убедили в целесообразности создания контролируемой организации рабочих, чтобы оградить мастеровых от влияния социалистической пропаганды.

Но Гапон не был обыкновенным агентом охранки. Он искренне желал помочь трудящемуся люду и был популярен среди обитателей пролетарских районов Петербурга, где проповедовал. Цель созданного им «Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга» заключалась, по его словам, «в постепенном созидании среди фабрично-заводских рабочих разумного и благожелательного элемента с русским самосознанием, который, добиваясь… улучшения в духовном и материальном быту рабочих, не поступался бы… коренными русскими началами». Кое-кто заподозрил попа в связях с полицией, однако подавляющая масса рабочих поддерживала его, видя в организации Гапона средство для устройства собраний и маршей протеста.

Весть о падении Порт-Артура – еще одном унижении русского народа – всколыхнула всю страну, возмущенную бездарным военным руководством. Небольшая по размерам стачка на Путиловском заводе в Петербурге внезапно разрослась, в нее включились тысячи бастующих рабочих[27]. Гапону оставалось или возглавить движение, или же оказаться за бортом. Он решил отвергнуть роль полицейского агента и стать вождем рабочих. Целую неделю он ходил с одного собрания на другое, произнося страстные речи. Перечень требований, предъявляемых к правительству, с каждым днем увеличивался. Вообразив себя заступником рабочего люда, в конце недели Гапон заявил, что поведет людей к Зимнему дворцу и от имени русского народа передаст царю петицию. Он зримо представлял себе, как выйдет на балкон царь-батюшка и, увидев внизу человеческое море, вызволит свой народ от «эксплуатации капиталистов» и «произвола чиновничьего правительства, состоящего из казнокрадов и грабителей, не только… не заботящихся об интересах народа, но попирающих эти интересы». Помимо требования защитить народ, в петиции содержались требования об учредительном собрании, всеобщем избирательном праве, образовании, отделении церкви от государства, амнистии всем политическим заключенным, подоходном налоге, прожиточном минимуме и восьмичасовом рабочем дне.

Гапон не сообщил о своих намерениях ни одному ответственному правительственному чиновнику. Да если бы он это и сделал, то вряд ли кто-либо к нему прислушался бы. Князь Святополк-Мирский, недавно назначенный либеральный министр внутренних дел, был занят приготовлениями к традиционному обряду Водосвятия, во время которого государь с духовенством и свитой должны были присутствовать на освящении воды митрополитом. Когда в тот день (6 января) царь проезжал по улицам Петербурга, его приветствовали толпы народа. По традиции с Петропавловской крепости, находящейся напротив Зимнего дворца, начали салютовать орудия. Одно из них оказалось заряженным не холостым, а боевым снарядом, который взорвался у ног царя, ранив полицейского. Расследование показало, что налицо была простая случайность.

Лишь в субботу, 8 января, когда Гапон уведомил правительство, что на следующий день состоится шествие рабочих, и просил передать царю просьбу принять у него петицию, Святополк-Мирский встревожился. Состоялось экстренное совещание. Ни у кого и в мыслях не было обращаться с подобного рода просьбой к императору, который находился в Царском Селе и не ведал ни о шествии, ни о петиции. Предложение, чтобы петиция была принята кем-то из членов императорской фамилии, было также отклонено. В конце концов, уведомленный начальником полиции о том, что у того недостаточно людей, чтобы арестовать Гапона, имевшего столько сторонников, министр внутренних дел и его коллеги решили вызвать в город дополнительные войска в надежде удержать положение под контролем.

Лишь в субботу вечером Николай II узнал от Святополка-Мирского о том, что может произойти на следующий день. «Из окрестностей вызваны войска для подкрепления гарнизона, – записал в дневнике 9 января император. – Рабочие до сих пор вели себя спокойно. Количество их определяется в 120 000 человек. Во главе союза какой-то священник-социалист Гапон. Мирский приезжал вечером с докладом о принятых мерах».

Воскресным утром 9 января 1905 года под свист метели поп Гапон двинулся во главе шествия. Из рабочих кварталов демонстранты направились к центру города. Взявшись за руки, шли спокойно, в радостном ожидании успеха. Одни несли кресты, образа и хоругви, другие – национальные флаги и портреты царя. Слышались песнопения, гимн «Боже, Царя храни». В два часа пополудни все колонны должны были подойти к Зимнему дворцу.

Столкновений с войсками не было. Но во всех частях города у мостов и на основных магистралях города выстроились шеренгами пехотинцы, подкрепленные казаками и гусарами. Недоумевая, что это значит, и боясь опоздать к встрече с царем, толпы продолжали двигаться вперед. Возникла паника. Солдаты открыли огонь. Мужчины, женщины, дети падали, сраженные залпами. Утоптанный снег окрасился кровью. По официальным данным, было убито 92 человека и сотни были ранены. Фактическое же число жертв было, очевидно, в несколько раз больше[28]. Гапон сбежал, другие руководители шествия были арестованы. Изгнанные из столицы, они разъезжали по империи, и в их устах количество жертв переросло в тысячи.

Кровавое воскресенье стало поворотным пунктом в истории России. Оно разрушило вековую веру в единение царя и народа. Когда пули пронзали иконы, хоругви и царские портреты, которые рабочие несли в руках, послышались возгласы: «Царь нам не поможет». А потом стали добавлять: «Выходит, у нас нет больше царя!» Неумелые действия правительства были восприняты за рубежом как жестокая расправа. Рамсей Макдональд, будущий британский премьер-министр, осудил царя, назвав «кровавым» и «обыкновенным убийцей»[29].

Спрятавшийся за границей Гапон опубликовал открытое письмо, в котором громил «Николая Романова, бывшего царя, а ныне душегуба России. Невинная кровь рабочих, их жен и детей навсегда легла между тобой и народом!.. да падет вся пролитая кровь на тебя, вешатель!». Гапон стал подлинным революционером: «Я призываю все социалистические партии прийти к немедленному согласию и начать вооруженное восстание против царизма!»

Но репутация Гапона оказалась подмоченной. Руководители партии эсеров[30] были убеждены, что он по-прежнему связан с полицией. Его приговорили к смертной казни, и в апреле 1906 года Гапона нашли повешенным на заброшенной даче в Озерках.

Узнав о трагедии, случившейся 9 января, государь, находившийся в Царском Селе, был потрясен до глубины души. «Тяжелый день! – записал он вечером того же дня. – В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненых. Господи, как больно и тяжело!» Были спешно созваны министры, и Витте посоветовал царю немедленно заявить во всеуслышание, что он не имеет никакого отношения к расправе, что войска, дескать, начали стрелять без приказа. Не желая порочить армию, Николай II отказался делать это. Чтобы смягчить впечатление от Кровавого воскресенья, генерал-губернатор Трепов отобрал 34 рабочих и доставил их в Царское Село. Царь принял эту «делегацию» и выступил с речью, в которой призвал рабочих помочь армии на фронте и не слушать подстрекателей-революционеров. Когда рабочие вернулись в Петербург, то их на некоторых фабриках, по словам Витте, так встретили, «что они должны были оттуда удалиться».

Государыня была в отчаянии. Через пять дней после Кровавого воскресенья она написала сестре, принцессе Виктории Баттенбергской: «Ты понимаешь, какое трудное время мы переживаем. Поистине время тяжких испытаний. Моему бедному Ники приходится нести тяжкий крест, но ему не на кого опереться, никто не может ему по-настоящему помочь. У него было столько неприятностей и разочарований, и все-таки он по-прежнему полон отваги и веры в Провидение. Он так много и так упорно трудится, но ему недостает „настоящих“ людей… Плохие всегда под рукой, остальные же, из ложной скромности, держатся в тени. Мы пытаемся встречаться с новыми людьми, но это сложно. На коленях молю Господа умудрить меня, чтобы я смогла помочь супругу в его тяжком труде…

Не верь всем ужасам, о которых пишут в газетах. От их рассказов волосы встают дыбом, все это бесстыдная ложь. Да, увы, войскам пришлось стрелять. Толпе неоднократно было приказано разойтись и сказано, что Ники нет в столице (поскольку зимой мы живем в Царском Селе) и что войска будут вынуждены стрелять, но толпа не захотела повиноваться, и пролилась кровь. Всего убито 92 человека и 200–300 человек ранено. Это ужасно, но иначе толпа выросла бы до гигантских размеров, и погибли бы тысячи. Цифры погибших раздуваются, распространяясь по стране. В петиции содержались всего два требования самих рабочих, остальное же кошмарно: отделение церкви от государства и т. д. и т. п. Если бы была направлена небольшая депутация, изложившая бы требования рабочих, все было бы иначе. Узнав о содержании петиции, многие рабочие пришли в ужас и обратились с просьбой защитить их, чтобы они могли работать без помех.

Петербург – порочный город, в нем ничего русского. Русский народ искренне предан своему монарху, а революционеры, прикрываясь его именем, настраивают крестьян против помещиков и т. д., каким образом, не знаю. Как бы мне хотелось быть мудрее и оказаться по-настоящему полезной супругу. Я люблю свою новую родину. Она так молода, сильна, в ней столько доброго, только народ неуравновешен и похож на больших детей. Бедный Ники, как ему трудно приходится. Если бы у его родителя было больше надежных людей, которых он смог бы привлечь, мы смогли бы назначать их на нужные должности; теперь же у нас или очень старые, или слишком незрелые люди, у нас нет выбора. От дядей проку мало. Миша [великий князь Михаил Александрович, младший брат государя] еще совсем мальчик…»

Но Кровавое воскресенье было лишь началом страшного года. Через три недели, в феврале, в Москве был убит великий князь Сергей Александрович, дядя царя и муж Эллы. Великий князь, гордившийся тем, что его так ненавидят революционеры, попрощавшись с женой, выезжал из Никольских ворот Кремля, где в это время находилась жена, и в ту минуту в него бросили бомбу. Услышав грохот взрыва, Елизавета Федоровна воскликнула: «Это Серж!» – и кинулась к супругу. Но нашла лишь окровавленные куски, разбросанные на снегу. Набравшись мужества, великая княгиня подошла к умирающему кучеру и успокоила его, сказав, что генерал-губернатор остался жив. Впоследствии Елизавета Федоровна посетила убийцу, эсера Каляева, в тюрьме и просила его покаяться: «Если вы вступите на путь покаяния, я умолю Государя даровать вам жизнь и буду молиться Богу, чтобы Он вас простил так же, как я сама уже вас простила». Тот отказался, заявив, что его смерть будет способствовать свержению самодержавия.

После убийства мужа жизнь Эллы круто изменилась. Веселой, порывистой молодой женщины, которая руководила младшей сестрой, оставшейся без матери, и которая отвергла ухаживания Вильгельма II, каталась на коньках и танцевала с цесаревичем, как не бывало. Теперь на первый план вышла та святая доброта и мягкость характера, которые позволяли великой княгине мириться с нравом мужа. Несколько лет спустя Елизавета Федоровна основала в Москве Марфо-Мариинскую обитель и стала ее настоятельницей. Великая княгиня «проявила последнюю заботу о женском изяществе: она заказала рисунок одежды для своей общины московскому художнику Нестерову. Одежда эта состояла из длинного платья тонкой шерстяной материи светло-серого цвета, полотняного нагрудника, тесно окаймляющего лицо и шею, и, наконец, из длинного покрывала белой шерсти, падающего на грудь в широких складках».

Каждый месяц в разных концах России происходили теракты. 19 октября 1906 года император писал матери: «Тошно стало читать агентские телеграммы, только и были сведения о забастовках в учебных заведениях, аптеках и пр., об убийствах городовых, казаков и солдат, о разных беспорядках, волнениях и возмущениях. А господа министры, как мокрые курицы, собирались и рассуждали о том, как сделать объединение всех министерств, вместо того чтобы действовать решительно». Разгром русской эскадры под командованием Рожественского в Цусимском бою послужил сигналом к восстаниям на кораблях Балтийского и Черноморского флотов. Матросы броненосца «Потемкин», возмущенные тем, что их якобы накормили несвежим мясом, побросали своих офицеров за борт и, подняв красный флаг, курсировали вдоль побережья, подвергая артобстрелу приморские города. Когда запасы топлива иссякли, экипаж корабля сдался румынским властям в порту Констанца.

К середине 1905 года вся страна была парализована всеобщей забастовкой. От Варшавы до Урала бездействовали железные дороги и заводы; суда стояли у причалов без разгрузки. В Петербурге не хватало продовольствия, не издавались газеты, начались перебои со снабжением электроэнергией. Днем улицы заполнялись толпами, которые аплодировали ораторам, с крыш домов свешивались кумачовые флаги. По вечерам на улицах стало безлюдно и темно. В провинции крестьяне грабили поместья, калечили и воровали господский скот, жгли усадьбы, и пламя пожаров освещало ночное небо.

Откуда ни возьмись появились новоявленные организации рабочих – советы, куда избирали делегатов по одному из тысячи. Возникли они стихийно, но влияние их и количество стало быстро расти. Появился и лидер – Лев Бронштейн-Троцкий, страстный оратор, член меньшевистской фракции РСДРП. Советы стали угрожать фабрикантам разнести в пух и прах их заводы, если те не закроются. Тогда вводились войска. Перед всеми казенными зданиями прохаживались часовые; по улицам гарцевали казаки. Стоило вспыхнуть искре, и началась бы революция.

В одном из самых известных его писем императрице-матери государь так описывал тогдашние события: «Наступили грозные тихие дни, именно тихие, потому что на улицах был полный порядок, а каждый знал, что готовится что-то, – войска ждали сигнала, а те не начинали. Чувство было, как бывает летом перед сильной грозой! Нервы у всех были натянуты до невозможности… В течение этих ужасных дней я виделся с Витте постоянно, наши разговоры начинались утром и кончались вечером при темноте. Представлялось избрать один из двух путей: назначить энергичного военного человека и всеми силами постараться раздавить крамолу; затем была бы передышка и снова пришлось бы через несколько месяцев действовать силою; но это стоило бы потоков крови и в конце концов привело бы к теперешнему положению…

Другой путь – предоставление гражданских прав населению – свободы слова, печати, собраний и союзов и неприкосновенности личности; кроме того, обязательство проводить всякий законопроект через Государственную думу – это, в сущности, и есть конституция… Почти все, к кому я ни обращался с вопросом, отвечали так же, как Витте… Он прямо объявил, что если я хочу его назначить председателем Совета министров, то надо согласиться с его программой и не мешать ему действовать. Манифест был составлен им и [членом Государственного совета князем Алексеем] Оболенским. Мы обсуждали его два дня, и наконец, помолившись, я его подписал… Единственное утешение – это надежда, что такова воля Божья, что это тяжелое решение выведет дорогую Россию из того невыносимого хаотического состояния, в каком она находится почти год».

Сам С. Ю. Витте, разработавший первую русскую конституцию и создавший первый парламент, ни в конституции, ни в парламенты не верил. По словам Т. Т. фон Лауэ, Витте заявил: «Конституция у меня в голове, ну а в душе…» – и с этими словами плюнул на пол. Витте, самый талантливый администратор в России, был рослый, грузный, плечистый господин с большой, как тыква, головой. Начав свою карьеру скромным чиновником в Тифлисе, где родился в 1849 году, Витте стал крупнейшим государственным деятелем, к мнению которого прислушивались два императора.

Мать Витте была русской, отец – потомком голландских переселенцев. Уроженец Прибалтики, старший Витте был образованным человеком, который, «потеряв и свое состояние, и состояние жены на Нетахских заводах для разработки руды», предоставил сыну выбираться в люди, полагаясь лишь на собственные силы и способности. Ни тем, ни другим Витте не был обделен. Поступив «в Одесский университет, я занимался и днем, и ночью, и поэтому за все время пребывания моего в университете я действительно был в смысле знаний самым лучшим студентом. Я до такой степени много занимался и так знал предметы, что никогда к экзаменам не готовился… Я написал диссертацию „О бесконечно малых величинах“… Диссертация была очень оригинальная… не заключала никаких формул, а в ней были только одни философские рассуждения», писал он в своих мемуарах.

Витте надеялся стать профессором математики, но в силу обстоятельств ему пришлось служить на Одесской железной дороге. Он занимал должности контролера и ревизора движения, затем получил место начальника конторы движения. Во время турецкой кампании 1877 года он, по существу, управлял Юго-Западной железной дорогой. «Удалось исполнить это дело удачно, только, пожалуй, благодаря присущему мне… решительному и твердому характеру», – вспоминал он. В феврале 1892 года Витте стал министром путей сообщения.

«…Я не преувеличу, если скажу, что это великое предприятие [сооружение Великого Сибирского пути] было совершено благодаря моей энергии, конечно поддержанной сначала императором Александром III, а потом императором Николаем II», – писал он в мемуарах. В августе 1892 года С. Ю. Витте был назначен на ответственный пост министра финансов. В этом качестве Витте был также ответствен за торговлю и промышленность. И в результате утроил производительную мощь России. «И это ставилось мне в укор. Болваны!» – возмущался Витте. Даже в личной жизни С. Ю. Витте принимал все меры, чтобы не оказаться в дураках. Он был дважды женат, и обе жены были прежде замужем. Познакомившись со своей первой женой, Витте стал хлопотать о ее разводе и, женившись, увез ее в Петербург. Он удочерил единственную дочь жены от первого брака, но поставил при этом условие, что, если у них не будет собственных детей, девочка не станет его наследницей.

Витте государь унаследовал от отца вместе с престолом. И молодой император, и умудренный жизнью министр верили в будущее. «Я знаю, что он [Николай II] совсем неопытный, но и неглупый, и он на меня производил впечатление хорошего и весьма воспитанного молодого человека», – писал Витте и добавлял впоследствии: «Я в своей жизни не встречал человека более воспитанного, нежели ныне царствующий император Николай II». Императрица С. Ю. Витте нравилась меньше, хотя он и вынужден был признать, что она красива. Став министром финансов, он, несмотря на оказываемое ему сопротивление, ввел в стране золотую валюту. Это привлекло в Россию целую армию зарубежных купцов и промышленников, соблазняемых освобождением их доходов от налогов, правительственными субсидиями и заказами. Государственная монополия на продажу спиртных напитков, введенная по его инициативе, позволила казне получать миллионные доходы. Цинизм и напористость Витте претили императору, хотя он и ценил ум министра. После заключения Портсмутского мира, который при тех обстоятельствах был равносилен победе России, в знак признания заслуг С. Ю. Витте царь возвел его в графское достоинство.

Опытный, проницательный политик, зарекомендовавший себя еще и миротворцем, Витте был самым подходящим деятелем, который смог бы справиться с распространением в стране революции. Даже вдовствующая императрица писала сыну: «Уверена, единственный человек, который сможет помочь тебе сейчас, – это Витте… Он, конечно, гениален». По просьбе царя Витте составил меморандум, в котором, проанализировав ситуацию, пришел к выводу, что существуют только два выхода из положения: военная диктатура или вступление на путь конституции. Сам Витте рекомендовал последний вариант, который обошелся бы дешевле и быстрее успокоил бы брожение умов. Такое предложение было поддержано и великим князем Николаем Николаевичем, двоюродным дедом государя, командующим Петербургским военным округом. На предложение стать военным диктатором он, по словам С. Ю. Витте, отреагировал следующим образом: «Тогда великий князь вынимает из кармана револьвер и говорит: „Ты видишь этот револьвер, вот я сейчас пойду к государю и буду умолять его подписать манифест и программу графа Витте; или он подпишет, или я у него же пущу себе пулю в лоб из этого револьвера“. А граф Фредерикс добавил: „Я не вижу иного выхода, как принятие программы Витте“».

Манифестом 17 октября 1905 года из абсолютной автократии Россия превращалась в полуконституционную монархию. В документе провозглашались «свобода совести, слова, собраний и союзов». Предполагалось создание выборного органа, Государственной думы; устанавливалось, «чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной думы». До конституционной английской монархии было еще далеко: в руках монарха оставалось руководство обороной и внешней политикой государства, он один обладал полномочиями назначать и смещать министров. И все же с обнародованием манифеста России в считаные месяцы удалось пройти тот трудный участок пути, на преодоление которого Европе понадобилось не одно столетие.

Граф Витте оказался в неловком положении. Убедив монарха даровать России конституцию, он рассчитывал на ее эффективность. Он был назначен на пост председателя Совета министров и тотчас добился отставки Победоносцева. Занимавший должность обер-прокурора Святейшего синода в течение тридцати шести лет, тот сдал дела князю Оболенскому, у которого, по его словам, «на неделе семь пятниц».

Но вместо того, чтобы улучшаться, положение постепенно ухудшалось. Правые ненавидели Витте за посрамление принципа самодержавности, либералы ему не доверяли, а левые опасались, что революция, которой они ждали, ускользнет у них из рук. «Ничего не изменилось, борьба продолжается», – заявил Павел Милюков, известный историк и либерал. В недавно основанной газете «Известия» Лев Троцкий писал: «Пролетариат не хочет ни полицейского хулигана Трепова, ни либерального маклера Витте, ни волчьей пасти, ни лисьего хвоста. Он не желает нагайки, завернутой в пергамент конституции».

Из-за того, что вследствие манифеста полиция лишилась многих своих прав, в различных частях России начались беспорядки. В Прибалтике крестьяне восстали против своих помещиков-немцев, тут и там создавая крохотные деревенские республики. На Украине и в Белоруссии группы правых экстремистов, называвших себя черной сотней, набросились на евреев, которые всегда были козлами отпущения. Начались еврейские погромы в Киеве и Одессе. В Закавказье объектами нападок стали армяне. В Польше и Финляндии высочайший манифест был воспринят как признак слабости царского строя. Создавалось впечатление, что империя разваливается. Возникали массовые демонстрации, участники которых требовали автономии и независимости. В Кронштадте и Севастополе вспыхнули восстания моряков. В декабре Московский совет рабочих и солдатских депутатов вывел на баррикады две тысячи рабочих и студентов. Провозгласив Временное правительство, они десять дней отбивались от правительственных войск. Восстание было подавлено переброшенным из Петербурга лейб-гвардии Семеновским полком, солдаты которого расчистили улицы Москвы пушками и штыками. В этот период в Россию вернулся Ленин. Вскоре полиция напала на его след, и ему пришлось то и дело менять место убежища. И все же он злорадствовал: «Идти вперед и стрелять, – восклицал он. – Зовите австрийские и германские войска против русских крестьян и рабочих. Мы за разрастание борьбы, мы за мировую революцию».

Между тем император с нетерпением ждал, когда же эксперимент с конституцией принесет плоды. Дела у Витте не ладились, и царя это огорчало. Из писем его к вдовствующей императрице видно, как росло его разочарование.

27 октября: «Странно, что такой умный человек [Витте] ошибся в своих расчетах на скорое успокоение».

10 ноября: «Все боятся действовать смело, мне приходится всегда заставлять их и самого Витте быть решительнее. Никто у нас не привык брать на себя, и все ждут приказаний, которые затем не любят исполнять».

1 декабря: «Витте готов приказать арестовать главных руководителей мятежа. Я ему давно говорил про это, но он все надеялся обойтись без крутых мер».

12 января 1906 года: «Витте, после московских событий, резко изменился: теперь он хочет всех вешать и расстреливать. Я никогда не видел такого хамелеона… Благодаря этому… почти никто ему не верит».

Чувствуя, как из-под ног у него уходит почва, Витте попытался завоевать доверие царя тем, что из им же составленного манифеста цинично выбросил наиболее важные пункты. Не дожидаясь выборов в Думу, Витте самолично составил ряд основных законов, согласно которым императору всероссийскому принадлежала верховная самодержавная власть. Чтобы сделать правительство независимым в финансовом отношении от ассигнований со стороны Думы, граф Витте, используя огромное личное влияние за рубежом, получил у французского правительства заем на сумму свыше двух миллиардов франков.

Хотя именно с его помощью был создан русский парламент, в делах его граф не участвовал. Перед началом заседаний Государственной думы царь пригласил Витте к себе и предложил подать прошение об отставке. Тот сделал вид, будто обрадован таким оборотом дела, и одному из своих коллег заявил: «Перед вами счастливейший из смертных. Государь не мог мне оказать большей милости, как увольнением меня от каторги, в которой я просто изнывал. Я уезжаю немедленно за границу лечиться, ни о чем больше не хочу слышать и представляю, что будет разыгрываться здесь. Ведь вся Россия – сплошной сумасшедший дом, и вся пресловутая передовая интеллигенция не лучше всех». Разумеется, то была чепуха. До конца жизни Витте хотелось вернуться на службу. Но надежды его не сбылись. «Нет, никогда, пока я жив, не поручу я этому человеку самого маленького дела. Довольно прошлогоднего опыта, о котором я вспоминаю как о кошмаре», – писал 19 октября 1906 года родительнице государь. Впоследствии Витте вернулся в Россию, и император пожаловал ему двести тысяч рублей. Но за девять лет, которые Витте еще прожил на свете, он лишь дважды встречался с царем, да и то эти встречи продолжались не более двадцати минут.

За месяцы войны с Японией и революции 1905 года государь и императрица лишь однажды испытали ничем не омраченную радость. 30 июля 1904 года царь записал в дневнике: «Незабвенный великий для нас день, в который так явно посетила нас милость Божья. В 1? дня у Аликс родился сын, которого при молитве нарекли Алексеем».

Долгожданный наследник родился внезапно. Был жаркий день. В полдень царь и царица, находившиеся в это время в Петергофе, сели обедать. Едва успев закончить первое, императрица почувствовала недомогание и ушла к себе в комнату. Спустя меньше часа на свет появился мальчик. Весил он восемь фунтов. В честь рождения наследника российского престола в Петергофе ударили пушки. Вторя им, загрохотали орудия Кронштадта, следом за ними – батареи Петропавловской крепости. На этот раз было произведено триста залпов. Во всех уголках России палили из пушек, звонили в колокола, развешивали флаги. Цесаревич Алексей Николаевич, названный так в честь царя Алексея Михайловича, любимого Николаем II государя российского, явился первым с XVII века наследником престола, родившимся у царствующего императора.

Его Императорское Высочество Государь Наследник Цесаревич Великий Князь Алексей Николаевич был пухлым, миловидным ребенком с соломенными кудрями и ясными голубыми глазками. Как только им это позволили, в детскую на цыпочках вошли девятилетняя Ольга, семилетняя Татьяна, пятилетняя Мария и трехлетняя Анастасия и принялись разглядывать своего маленького братца.

Крестили августейшего младенца в петергофском соборе Петра и Павла. Алексей Николаевич лежал на расшитой золотом подушке, которую держала в руках княгиня Мария Голицына, гофмейстерина императрицы, которая по традиции опускала царских детей в купель при крещении. Вследствие ее преклонного возраста княгиня появлялась на церемонии с особой оснасткой: через плечо у нее для надежности была надета широкая парчовая перевязь, прикрепленная к подушке. Чтобы не поскользнуться, Голицына была в туфлях на каучуковой подошве.

Цесаревича крестили в присутствии многочисленной родни, в том числе и 87-летнего прадеда, датского короля Христиана IX. Не было лишь самого государя и императрицы: по обычаю, родителям не разрешается присутствовать при таинстве Крещения. Крестил младенца престарелый отец Янышев, который многие годы был законоучителем царских детей. Он нарек младенца Алексеем по имени царя Алексея Михайловича, второго государя из Дома Романовых, правившего в XVII веке, и погрузил его в купель. Цесаревич сердито заплакал. По завершении таинства царь ринулся в храм. Все это время он стоял поблизости, боясь, как бы престарелая княгиня и пожилой священник не уронили мальчика в купель. В тот день царственная чета принимала целую вереницу посетителей. Лежавшая на кушетке государыня то и дело улыбалась стоявшему рядом с ней императору.

Шесть недель спустя, 8 сентября, совсем под иным впечатлением, Николай II записал: «Аликс и я были очень обеспокоены кровотечением у маленького Алексея, которое продолжалось с перерывами до вечера из пуповины! Пришлось выписать Коровина и хирурга Федорова; около 7 час. они наложили повязку. Маленький был удивительно спокоен и весел! Как тяжело переживать такие минуты беспокойства».

На следующий день царь отметил: «Утром опять на повязке была кровь; с 12 час. до вечера ничего не было. Маленький спокойно провел день, почти не плакал и успокаивал нас своим здоровым видом!»

На третий день кровотечение прекратилось. Однако зародившаяся в душе у царя и царицы тревога продолжала усиливаться. Шли месяцы, Алексей научился стоять в кроватке, потом ползать и пытался говорить. Когда ребенок спотыкался и падал, на ручках и ножках у него появлялись маленькие шишки и ссадины. За несколько часов они увеличивались в размерах, превращаясь в синеватые опухоли. Кровь под кожным покровом не свертывалась. Страшная догадка родителей подтвердилась. Ребенок был поражен гемофилией.

Этот чудовищный факт, не известный посторонним, давил тяжким грузом на сердце царя уже тогда, когда тот узнал о Кровавом воскресенье и разгроме эскадры в Цусимском бою, и когда подписывал манифест 17 октября. Груз этот давил на Николая до конца его жизни. Именно в этот период лица, часто встречавшиеся с государем, еще не подозревая причины, начали замечать в его характере все более усиливающийся фатализм, покорность судьбе. Императора всегда угнетало то обстоятельство, что он родился в день Иова Многострадального. Чем дальше, тем больше в государе проявлялись черты обреченности. В беседе со Столыпиным он заявил: «Поверьте мне, Петр Аркадьевич, у меня более чем предчувствие, у меня в этом глубокая уверенность: я обречен на страшные испытания; но я не получу моей награды здесь, на земле…»

По иронии судьбы рождение желанного сына, как выяснилось, нанесло смертельный удар царю. Уже в те минуты, когда гремели орудия и взвивались флаги, приветствуя рождение цесаревича, возникла завязка страшной драмы. Вдобавок к проигранным сражениям и потопленным кораблям, революционным заговорам, стачкам и забастовкам появилось еще одно обстоятельство – поначалу незаметная болезнь маленького мальчика, приведшая к крушению императорской России. Трагедия семьи, недуг, неизвестный посторонним, окруженный завесой тайны и подтачивавший царственную семью изнутри, изменит историю России и всего мира.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.