15 Рассказ о двух военачальниках (963–976)

15

Рассказ о двух военачальниках (963–976)

Роман умер 15 марта 963 г., и уже на следующее утро ходили слухи, что Феофано отравила его. Красивая молодая императрица за сорок месяцев, прошедших с момента восшествия Романа на престол, приобрела ужасную репутацию. Немногие сомневались в том, что она способна на убийство, однако от смерти своего мужа Феофано ничего не выигрывала — скорее наоборот. Есть все основания полагать, что она любила Романа, родив ему четверых детей — самая младшая дочь появилась на свет всего лишь за два дня до его кончины. При жизни мужа Феофано обладала практически всей полнотой государственной власти и могла быть уверена и в собственном будущем, и в будущем своих детей. Теперь, когда император умер, над семьей нависла серьезная опасность. У самой Феофано еще не кончился послеродовой период, она находилась в постели; двум ее сыновьям, соправителям императора Василию и Константину, было всего лишь шесть лет и три года, а пример ее свекра наглядно демонстрировал, насколько ненадежно положение соимператора в несовершеннолетнем возрасте. Ситуация для Феофано усугублялась еще и наличием в империи популярных военачальников — из их числа трое, братья Фока и Иоанн Цимисхий, наверняка рассматривали сложившееся положение дел как возможность занять трон. Короче говоря, ей нужен был защитник, и весьма сильный. Тайным образом она обратилась к Никифору Фоке с настоятельной просьбой немедленно вернуться.

Никифор не колебался в принятии решения, и в начале апреля он прибыл в столицу. Вринга, услышав о том, что императрица вызвала Никифора Фоку, выразил энергичный протест, заявив, что этот военачальник начал представлять собой угрозу для общества и его следует немедленно арестовать. Но Вринга не нашел у нее поддержки. А перед дворцом собрались толпы людей, которые требовали, чтобы Никифору оказали те почести, которых его несправедливо лишили.

И эти триумфальные почести были Никифору возданы; особую окраску им придавала обветшавшая туника Иоанна Крестителя, доставленная из Алеппо, где она долгое время хранилась. Эту тунику теперь несли перед Никифором — «Белой смертью сарацин», — величественно въезжавшим на ипподром. Перед его популярностью Вринга был бессилен. Кроме того, он испытывал страх: военачальник теперь ежедневно проводил консультации с императрицей; если он будет претендовать на трон, то какова будет его, Вринги, судьба? Никифор, к слову сказать, не упустил возможности заявить о безразличии к светской власти и о своем желании удалиться в монастырь, который Афанасий уже строил на Святой горе. Но Врингу это не успокоило. Он втихомолку выстраивал планы по устранению Никифора и, когда все было готово, вызвал своего врага во дворец.

Но Никифор, вместо того чтобы к явиться к Вринге, направился в собор Св. Софии, где публично обвинил евнуха в организации заговора с целью его убийства. Собралась негодующая толпа, к которой вскоре присоединился сам патриарх Полиевкт, ограниченный фанатик, которому набожный аскет-военачальник оказался по душе. Вринга мог только с негодованием наблюдать за происходящим.

Сенат между тем утвердил особые властные полномочия Никифора и обязался не принимать никаких серьезных политических решений без его согласия. Военачальник поблагодарил сенаторов за оказанное ему доверие и после пасхальных празднований вернулся в Анатолию.

В то же время выяснилось, что тайные переговоры, которые Никифор вел с императрицей, закончились обоюдовыгодным соглашением. Никифор будет защищать права двух мальчиков-императоров, а его самого провозгласят соимператором.

Пришедший в полное отчаяние Вринга разыграл свою последнюю карту. Он послал письма двум высокопоставленным военачальникам, находившимся под командованием Никифора Фоки, — Роману Куркуасу и Иоанну Цимисхию, предлагая им посты доместиков схол соответственно Запада и Востока в обмен на предательство своего командира. «Сначала примите командование войсками в Анатолии, — писал он Цимисхию, — затем потерпите немного, и вскоре вы станете василевсом ромеев».

Его доверие оказалось обманутым: Цимисхий сразу же направился к Никифору и показал ему письмо. Вринге того оказалось достаточно. На рассвете 3 июля 963 г. перед всей армией, выстроившейся на обширной равнине прямо за стенами Кесарии, военачальники на древний манер подняли Никифора Фоку на огромном щите и провозгласили императором римлян. Затем, после непродолжительной службы в соборе, он отбыл в столицу.

Но даже теперь Вринга отказывался признать поражение. Из Македонии он вызвал часть европейских войск, традиционно испытывавших недоверие к анатолийцам. Из них несколько отрядов отправились на азиатский берег Босфора, где они должны были реквизировать все суда, которые только найдут там, и переправиться на них в Европу. Так что, когда 9 августа Никифор прибыл со своей армией в Хризополь, он не смог пересечь пролив.

Новопровозглашенный император не был чрезмерно обеспокоен этим обстоятельством: он знал, что по крайней мере некоторые из его сторонников, находившихся в Константинополе, присоединятся к нему под покровом темноты, — так и случилось. Но один из прибывших, его родной брат Лев, принес тревожные новости. Их отец, старый Варда Фока, которому шел сейчас девятый десяток, был захвачен Врингой в заложники.

Вообще-то события развивались более извилисто, чем представлял себе Лев. Старому Варде удалось бежать, и он нашел убежище в соборе Св. Софии. Вринга послал за ним отряд ополчения, но забыл, однако, о воскресной службе: великий собор оказался заполнен прихожанами. Варда был популярной в народе фигурой, и солдат окружила враждебная толпа и силой выдворила их из церкви. Но Вринга, при всех своих отрицательных чертах, не был трусом. Он помчался на коне к собору Св. Софии, пробился сквозь толпу, взобрался на амвон и обратился к народу с речью — угрожая полностью перекрыть поставку продовольствия в город. Но это была пустая угроза, и его слушателей она не испугала. Вринга, весь кипя от злости, решил подождать, пока народ не разойдется, и к полудню люди действительно начали покидать церковь. Тогда Вринга послал за двумя мальчиками-императорами. Он крепко взял их за руки и подвел к старому военачальнику, тихо сидевшему в алтарной части. О содержании последовавшей затем беседы мы ничего не знаем, хотя присутствие мальчиков позволяет предположить, что они тоже могли быть заложниками. Все, что мы знаем достоверно, — Варда позволил себя увести.

Однако во второй половине дня собор Св. Софии вновь начал заполняться людьми, явившимися к вечерней службе. И когда они не обнаружили Варду, то направили свой гнев в первую очередь против патриарха, который не отстоял беженца. Напуганный Полиевкт поспешил во дворец, нашел старого военачальника, взял его за руку и вернулся вместе с ним в церковь — с их появлением там сразу же воцарилась тишина. Но когда несколько минут спустя Вринга прибыл в собор с отрядом македонцев, люди решили, что с них достаточно. Одни взяли на себя заботу о несчастном старике — отвели его домой и поставили там караул, другие схватили кирпичи, камни и вообще все, что могло послужить им оружием, даже предметы церковной утвари, и набросились на солдат.

Мятеж распространялся по городу со сверхъестественной быстротой, и, по мере того как он наращивал темп, стала проглядывать руководящая рука Василия, побочного сына Романа Лакапина. По-видимому, в целях защиты интересов своих старших, законных, сыновей Роман повелел кастрировать его еще в детском возрасте; Василий между тем оказался весьма умным человеком и на протяжении длительного времени играл важную роль в государственных делах. При первых признаках восстания он собрал своих слуг и первым делом разослал во все концы города людей, которые должны были возвещать о скором прибытии нового императора, а затем направил толпу ко дворцу Вринги. Там было разграблено все, что имело хоть какую-то ценность, а сам дворец сожжен дотла. После этого грабежи и пожары распространились повсеместно. Только три дня спустя Василий смог собрать своих людей, отвести к бухте Золотой Рог, завладеть находившимися там судами и направить эту огромную флотилию через Босфор в Иерию, где продолжал терпеливо ждать подмоги Никифор.

Наконец в воскресенье, 16 августа 963 г., Никифор Фока был готов вступить в столицу. Вместе с Василием они поднялись на борт императорского дромона, который переправил их через пролив, повернув немного на запад, ко дворцу в Евдоме, стоявшему прямо за сухопутными стенами, у их южной оконечности. Тут Никифор Фока облачился в парадную форму одежды, надел золотой нагрудник, взобрался на огромного белого боевого коня и проехал на нем через весь город к собору Св. Софии, где в присутствии двух мальчиков-императоров патриарх Полиевкт возложил василевсу на голову диадему.

Никифор Фока был невысок ростом, имел широкие плечи, грудь колесом и черные, курчавые, необыкновенно длинные волосы; на смуглом обветренном лице под густыми бровями располагались маленькие темные глазки. Этого человека отличали моральная цельность и проницательный, хотя и ограниченный ум. Он был неподкупен, невосприимчив к лести и тверд как кремень, но в то же время безжалостен и жесток, а иногда проявлял мелочность и алчность. На протяжении многих лет Никифор не ел мяса, не искал любви женщин, спал во власянице и ежедневно проводил несколько часов в молитвах. Хотя ему было уже за пятьдесят, его жизненная энергия ничуть не ослабла и он начал вживаться в свою новую роль, исполненный энтузиазма.

Первым делом Никифор Фока озаботился судьбой Вринги, которого сослал на его родину, в дикую Пафлагонию. Своему отцу Варде он даровал титул кесаря; его брат Лев стал куропалатом и начальником охраны дворца; Иоанн Цимисхий был утвержден в должности доместика схол — главнокомандующего армии в Анатолии.

Оставалась еще Феофано, без которой он, возможно, провел бы оставшуюся часть своей жизни в Сирии — сражаясь с сарацинами. Первое действие, совершенное Никифором в отношении императрицы, оказалось весьма удивительным: он отослал ее из дворца в старую крепость Петрион, находившуюся на северном берегу бухты Золотой Рог. Феофано пробыла там более месяца.

Никифор в это время занимал императорские апартаменты, а 20 сентября он венчался с ней в дворцовой церкви Неа.

Очевидной целью временной высылки Феофано было соблюдение приличий, хотя Никифор мог бы для нее найти и более удобное жилище. Многие в Византии их брак комментировали следующим образом: Никифор, будучи ослеплен красотой императрицы, страстно влюбился в нее. Нетрудно понять, как возникла эта идея. Сюжет, в котором грубый, несгибаемый полководец в летах неожиданно теряет голову из-за прекраснейшей — и порочнейшей — женщины своего времени, слишком эффектен, чтобы ему не поддаться. Но могло ли дело обстоять подобным образом? Ведь Никифор был глубоко религиозным аскетом, который после смерти своей первой жены дал обет воздержания. Мог ли он в действительности оказаться таким влюбчивым? Не являлся ли этот брак просто пунктом соглашения, заключенного между ними? Для Феофано речь могла идти только об этом, последнем варианте. Роскошная молодая женщина, к тому же императрица, после счастливого, хотя и короткого брака с исключительно обаятельным Романом вряд ли испытывала какие-то чувства, кроме отвращения, к непривлекательному пуританину, который был старше ее более чем вдвое. Что касается Никифора, то здесь мы не можем высказываться столь же уверенно. Во всяком случае, не столь уж редки случаи, когда убежденный холостяк неожиданно оказывался сбит с ног волной страсти. И поведение Никифора в тот момент, когда законность их брачного альянса была поставлена под вопрос, позволяет предположить, что он действительно любил свою молодую жену до безумия.

Патриарх Полиевкт первоначально не высказывал никаких возражений против их супружеских уз; но, когда к концу венчальной службы Никифор в одиночку приблизился к центральной двери иконостаса, чтобы — в соответствии с традицией — поцеловать находившийся за ней главный престол, патриарх с поднятой рукой выступил вперед. Разве император не знает, спросил Полиевкт, о епитимье, налагаемой церковью на всех, кто заключает второй брак? Спустя один полный год Никифор вновь может быть допущен в алтарную часть, до этого же времени она будет оставаться закрытой для него. Василевс согласился с этим постановлением, но никогда так и не простил Полиевкту нанесенного оскорбления.

Но это было еще не последнее несчастье, предуготованное императорскому браку. Несколько дней спустя дворцовый священник Стилиан оказался достаточно безрассуден, чтобы упомянуть о том, что Никифор приходился крестным отцом одному из детей Феофано. Согласно церковному закону это обстоятельство ставило Никифора и Феофано в абсолютно запрещенную степень родства, и если бы оно было подтверждено, то их брак пришлось бы признать потерявшим законную силу. И вновь патриарх не выказал колебаний: закон есть закон, и ему следовало повиноваться. Он предложил Никифору простой выбор: тот должен либо отвергнуть Феофано, либо подвергнуться церковной анафеме навечно.

Не люби Никифор Феофано, он мог бы спокойно выбрать первый вариант, что одновременно означало бы ссылку императрицы в женский монастырь: это вернуло бы к нему церковное расположение и заодно избавило бы его от ненужного брака без всяких угрызений совести за нарушенную договоренность. Но он не повиновался. Вместо этого Никифор созвал собрание и пригласил всех епископов, присутствовавших в то время в Константинополе, — к счастью, некоторые из них как раз прибыли в столицу, чтобы снискать расположения нового императора. Они послушно заключили, что рассматриваемый закон был провозглашен во времена правления Константина V (и, таким образом, от его имени), который являлся осужденным еретиком. Соответственно данный указ нельзя считать действительным.

Брак выстоял. Но не в глазах патриарха, повторившего свой ультиматум. И хотя Никифору грозило отлучение от церкви — что означало полный разрыв в отношениях между церковью и государством, — он все же отказывался повиноваться. Его глубоко религиозная душа явно пребывала в опасности, но Никифор так и не оставил Феофано.

Наконец он сам нашел приемлемое решение. Несколько дней спустя Стилиац засвидетельствовал, что никогда не говорил, будто Никифор являлся крестным отцом ребенка Феофано, а если и сказал что-то подобное, то лишь по причине плохой памяти. Потом привели старого Варду, и тот дрожащим голосом подтвердил, что ни он, ни его сын не приходились крестными отцами никому из детей Феофано.

Полиевкт, столкнувшись с двумя явными лжесвидетельствами, понял, что его карта бита. Престарелый кесарь пользовался не только уважением, естественно выказываемым отцу императора, но и был популярен в народе сам по себе; к тому же, стоя одной ногой в могиле, он, можно сказать, находился вне пределов досягаемости патриарха. Полиевкт сдался.

Для Никифора II война против сарацин явилась, по сути, крестовым походом. Даже любовь к Феофано не могла удержать императора от исполнения своего долга, и в 964 г. он возобновил наступление. Летом 965 г. был отвоеван Тарс, плацдарм мусульман для их ежегодных вторжений в Киликию. От Тарса совсем недалеко плыть до Кипра. С 668 г., когда относительно судьбы острова был заключен договор между Константином IV и халифом Абдул-Маликом, Кипр перешел под совместное управление империи и халифата. Летом 965 г. состоялась масштабная высадка имперских вооруженных сил на остров, и Кипр стал византийской фемой.

По мере распада халифата Аббасидов наблюдалась все большая деморализация его населения. Сайф эд-Даула Алеппский так никогда толком и не оправился после того, как его дворец оказался разрушен и был осуществлен фактический захват его столицы; частично парализованный после апоплексического удара, он умер в 967 г. в возрасте пятидесяти одного года. Более не существовало серьезных препятствий для продвижения Никифора, и Алеппо стал имперским вассалом и протекторатом. А в 969 г., через 332 года, древний город Антиохия, имевший собственный патриархат, вновь перешел в руки христиан.

В отношениях с Западом дела складывались не столь счастливо; в контактах с Европой требовалась дипломатия — при этом трудно было найти худшего дипломата, чем Никифор Фока. Власть опьянила его; с течением времени он становился все более надменным. Василевс явил замечательный пример своей исключительной грубости уже в 965 г., когда из Болгарии прибыло посольство для получения ежегодной субсидии, о которой было условлено в 927 г. при венчании царя Петра. Болгария являлась исключительно ценным буферным государством, защищавшим империю и от мадьяр, и от русов, и скромная субсидия, которую без всяких вопросов выплачивали в течение тридцати восьми лет, была совсем не большой ценой за дружбу с этим княжеством.

Никифор, однако, обрушился на послов, понося болгар грязными, отвратительными попрошайками, управляемыми князем, который носит лишь шкуры животных. Затем он повелел их высечь, прежде чем отправил с пустыми руками назад в Преслав. Подобным образом вел себя лишь император Александр полстолетия назад. Но тот был опустившимся хамом, совершавшим все свои неприглядные поступки в пьяном угаре; Никифор же находился в трезвом уме и твердой памяти.

Потом он подошел к болгарской границе и захватил несколько приграничных крепостей. В иных обстоятельствах Никифор, несомненно, продвинулся бы и дальше, но он не хотел ослаблять армию Востока. Далее Никифор заключил соглашение с великим князем киевским Святославом, который за изрядную плату взялся покорить болгар; для Никифора это была посланная Небом возможность раздвинуть свои и без того обширные границы до самого Дуная. Болгары не смогли организовать действенного сопротивления. Было уже слишком поздно, когда император увидел, что вместо слабого и миролюбивого соседа у него появился амбициозный и агрессивный враг.

В отношениях с Западной Европой дипломатия Никифора также не обнаружила надлежащей проницательности и маневренности, а его основной противник оказался куда более грозным, нежели болгары. Оттон Саксонский проделал большой путь с того момента, как он впервые появился в нашем повествовании. Имеющий с 952 г. титул короля Италии, Оттон сначала в основном занимался делами Германии, фактическое же управление Апеннинским полуостровом осуществлял маркиз Беренгар Иврейский. Однако в 961 г. в ответ на обращение имевшего исключительно дурную репутацию папы Иоанна XII Оттон ринулся в Италию, арестовал Беренгара и направился в Рим. Там в 962 г. папа короновал его как императора.

Оттон был сильно недоволен тем, что византийский принц Роман отверг его племянницу Хедвиг ради красавицы Феофано, и когда в 959 г. Роман II наследовал трон своего отца, отношения между двумя этими государственными деятелями стали еще более натянутыми. Но Оттон продолжал мечтать о династическом союзе, и в начале лета 968 г. направил дипломатическую миссию в Константинополь, которую возглавил опытный посол — наш старый знакомый Лиутпранд Кремонский.

Доклад Лиутпранда об этом втором визите в столицу Византии, безусловно, представляет собой исключительный интерес, но едва ли стоит удивляться тому, что у дипломата о своей миссии сохранилось мало приятных воспоминаний. Для Никифора этот посол воплощал в себе тип людей, который василевс более всего ненавидел: он считал Лиутпранда сладкоречивым пройдохой, причем особо опасным, поскольку тот в совершенстве владел греческим и вдобавок являлся еретиком. И, помимо всего прочего, дипломат представлял интересы германского авантюриста, именовавшего себя императором, то есть титул, которым обладал сам Никифор.

Лиутпранд был глубоко задет тем, как его приняли:

«Дом, в который мы были помещены, не спасал от холода и не давал защиты от жары; к тому же к нам приставили вооруженную стражу… Это было настолько далеко от резиденции императора, что когда мы дошли туда, то уже совершенно выдохлись. Мало того, поданное нам греческое вино оказалось совершенно непригодным для питья: в него были подмешаны вар, камедь и гипс…

Мы прибыли в Константинополь и прождали под сильным дождем у Карийских ворот до одиннадцати часов. Только тогда Никифор распорядился впустить нас — пешими, поскольку он не считал нас достойными въехать верхом, и затем нас препроводили в вышеупомянутый отвратительный каменный дом, который насквозь продувался и в котором совершенно не было воды. Шестого июня меня привели к брату императора Льву, начальнику дворцовой стражи и логофету; мы оказались втянуты в совершенно изнуривший нас жестокий спор о вашем титуле. Он называл вас не „император“, что на его языке звучит как „василевс“, но — наиболее оскорбительно — „рекс“, что на нашем языке означает „король“…»

* * *

Только на следующий день Лиутпранд получил аудиенцию у императора, который, по словам посла, сразу же перешел к делу. Василевс выразил сожаление, что не оказал гостю более обходительного приема, но, ввиду поведения повелителя Лиутпранда, у него, Никифора, не было иного выхода. Лиутпранд не остался в долгу. Его повелитель, указал он, освободил Рим от тирании распутников и шлюх; если Никифор и его предшественники действительно являлись римскими императорами — на что они претендовали, — то почему допускали подобное положение вещей? Но если бы Никифор отдал одну из дочерей Романа в жены сыну Оттона — молодому Оттону, ныне правившему совместно с отцом, то от монарха, которого представляет Лиутпранд, можно было бы ожидать некоторых значительных уступок.

Шесть дней спустя посла известили о том, что некая принцесса, рожденная в пурпуре, действительно может быть отдана за Оттона, но только в том случае, если Западная империя уступит Византии Рим, Равенну и всю Восточную Италию, а также Истрию и часть Далматинского побережья. Никифор и на секунду не мог себе вообразить, что Оттон согласится на подобные условия или у Лиутпранда хватит полномочий, чтобы принять их, а следовательно, полагал посол, не имелось никаких оснований для его дальнейшего пребывания в Константинополе. Лиутпранд оказался под еще более строгим надзором в своем отвратительном жилище, которое ему разрешалось покидать лишь в тех редких случаях, когда император приглашал его на обед. Но даже эти мероприятия были гораздо менее приятными, чем могли бы быть: во-первых, ввиду мерзкой еды, а во-вторых, благодаря Никифору, который видел в них лишь возможность поиздеваться над своим гостем. И лишь 2 октября, после четырех месяцев мучений, болезней и почти постоянных поношений, послу дозволили уехать.

Но это был еще не конец невзгодам бедного Лиутпранда. Непредвиденные обстоятельства вынудили его задержаться в Навпакте; в Патрах экипаж его корабля сбежал; на острове Левкасе дипломата весьма недоброжелательно принял местный епископ-евнух, и Лиутпранд жил там впроголодь; на острове Корфу он пережил три землетрясения подряд, а несколько позже пал жертвой грабителей. Он также хорошо осознавал, что все его страдания были напрасны. Перспектива династического брака ничуть не прояснилась, отношения между Востоком и Западом оказались напряженными более чем когда-либо. Еще до того как Лиутпранд вернулся в Кремону, в Южной Италии разразилась война. Бедный Лиутпранд — он не мог знать, что отчет о его путешествии будут читать и через тысячу лет после его смерти, а ведь это наверняка утешило бы дипломата.

Характер, манеры и внешность Никифора Фоки мало способствовали тому, чтобы он смог завоевать сердца своих подданных. Но главное — они ненавидели беззастенчивый фаворитизм, который император выказывал в отношении лишь двух сегментов общества, имевших отношение к его собственной биографии: армии и анатолийской аристократии. В его глазах имперский гарнизон в столице в принципе не мог совершить ничего дурного, однако по ночам на улицах шел настолько шумный и разнузданный кутеж пьяной солдатни, что честные граждане боялись выходить из дому. Донатам судьба благоволила в еще большей мере. Ранее, если земельное владение выставлялось на продажу, то в первую очередь не отказывали хозяевам непосредственно примыкающей к нему земли; отныне продаваемый участок доставался лицу, предложившему наивысшую цену, и почти неизбежно аристократ-землевладелец добивался роста своих владений. Так, богатый становился богаче, а бедный — беднее; и население Константинополя не пыталось скрыть своего неудовольствия.

Еще одним источником оппозиционных настроений являлась церковь. Имевший склонность к аскезе император был шокирован немереным богатством монастырей. К тому же принадлежавшие им огромные участки превосходной пахотной земли, по причине бездарного хозяйствования, в течение длительного времени держались под паром. Никифор отреагировал характерным для него бескомпромиссным образом: передача земельных владений церкви в дальнейшем воспрещалась — во всех возможных вариантах. Этот эдикт вызвал бурю негодования как у черного, так и у белого духовенства. Но худшее было впереди: вышел указ о том, что епископов нельзя назначать без личной санкции императора.

И наконец, как бедные, так и богатые, как клирики, так и миряне, как военные, так и гражданские лица, — все пострадали от налогов, которые Никифор повысил до беспрецедентного уровня, чтобы финансировать свои бесконечные войны. Так что недовольство императором в обществе росло.

В Пасхальное воскресенье 967 г., когда должны были начаться игры и состязания, повсеместно распространился слух, будто василевс намеревается устроить беспорядочные убийства среди толпы. Никифор, конечно, не имел подобного намерения, но позже, во время перерыва между скачками он подал знак нескольким отрядам вооруженной стражи спуститься на арену — возможно, для проведения учебного боя, которые практиковались в ходе состязаний. И сразу же началась паника. Только после того как многие погибли, будучи раздавленными или затоптанными, люди обратили внимание, что солдаты никого и пальцем не тронули, а император по-прежнему находился в своей ложе.

Два месяца спустя, в день Вознесения, когда Никифор после заутрени торжественно проходил по городу, из толпы начали раздаваться оскорбительные выкрики; через несколько секунд его окружила враждебно настроенная толпа. В моменты физической опасности император никогда не проявлял ни малейших признаков волнения — так было и на этот раз: он продолжал идти размеренным шагом, не поворачивая головы ни вправо, ни влево, — но если бы не находившаяся рядом его личная стража, он мог бы и не вернуться во дворец живым.

На следующее утро Никифор отдал распоряжение об укреплении Большого дворца; подступы к нему были полностью блокированы. Внутри этого огромного анклава он выстроил нечто вроде потайного убежища — только для себя и своей семьи. И всем стало ясно, что император — возможно, впервые в жизни — напуган. Его вид стал еще более угрюмым. В том, как он исполнял религиозные обряды, явно прослеживались признаки нездоровья. Никифор спал теперь не в кровати, а на шкуре пантеры, разложенной на полу, в углу императорской спальни.

Трагическую развязку приблизила судьба Болгарии. 30 января 969 г. умер царь Петр, и на престол заступил его старший сын Борис — за исключением огромной рыжей бороды, личность ничем не примечательная. Примерно шесть месяцев спустя вслед за Петром в могилу сошла киевская княгиня Ольга — единственная, кто оказывал сдерживающее влияние на своевольного сына Святослава, который уже в августе во главе крупного войска пронесся через всю Болгарию. Преслав пал, и Борис вместе со своей семьей был уведен в плен. Филиппополь оказал героическое сопротивление, но и он тоже, в конце концов, пал, заплатив дорогую цену за свой героизм: Святослав посадил на кол 20 000 горожан. К началу зимы русы выстроились вдоль всей фракийской границы.

Тут огни нашей рампы вновь оказываются направлены на фигуру Феофано. Какие бы ранее чувства она ни испытывала к Никифору, не приходится сомневаться в том, что к этому времени императрица уже страстно влюбилась в его старого сослуживца, обладавшего исключительно красивой внешностью, Иоанна Цимисхия. Нельзя с уверенностью сказать, что этот низкорослый, но неотразимый армянин ощущал к ней нечто подобное: его дальнейшие действия могли быть продиктованы и другими причинами. Так или иначе, Феофано в свои двадцать восемь лет еще не утратила красоту и ее объятия не могли быть неприятными.

Для начала императрица постаралась убедить мужа в том, что он несправедливо обошелся со старым другом — ведь Никифор именно Иоанну был в значительной степени обязан своей короной. Василевс согласился отозвать из армии Цимисхия — на том условии, что он будет оставаться в своем жилище в Халкидоне и приезжать в Константинополь только с особого разрешения. Очевидно, с точки зрения любовников, ситуация была далека от идеальной, но вскоре Иоанн оказался мал да удал и приспособился каждую ночь незаметно переплывать пролив, высаживаясь у угловой части дворца, где его ожидала императрица. А потом среди прочих, менее предосудительных, занятий оба они хладнокровно спланировали убийство мужа Феофано.

К этому времени найти сообщников было уже не сложно. Дату убийства назначили на 10 декабря. Во второй половине дня несколько заговорщиков, переодетых женщинами, вошли в гинекей[58] дворца якобы с намерением посетить императрицу. Она разместила их в нескольких маленьких комнатах, где, будучи незамеченными, они могли ждать условного сигнала. С наступлением темноты — а темнеть в декабрьские дни начинало рано — разыгрался буран. Заговорщики не отваживались действовать без Иоанна Цимисхия — но сможет ли он в такую погоду пересечь Босфор?

Феофано между тем сообщила мужу, что решила нанести короткий визит двум болгарским принцессам, только что прибывшим в город: она уйдет ненадолго, поэтому запирать дверь за ней не нужно. Никифор не стал возражать. В течение некоторого времени он читал религиозное сочинение и молился. Наконец император закутался во власяницу своего дяди и растянулся на полу, приготовившись спать.

За окном продолжала бушевать снежная буря. Шел густой снег, и для Иоанна Цимисхия, переправлявшегося из Халкидона на неосвещенной лодке, путь оказался длительным и весьма опасным. Уже наступила полночь, когда заговорщики услышали негромкий свист, извещавший о его прибытии, и из окна была беззвучно спущена веревка. Участвовавший в деле евнух повел их в спальню императора. Заговорщики на какой-то момент растерялись, когда обнаружили, что в постели никого нет, но евнух спокойно указал на дальний угол опочивальни, где на шкуре пантеры крепко спала их жертва.

Разбуженный шумом, Никифор попытался подняться, но некий Лев Валант нанес ему удар мечом, целясь в шею. Никифор отвел удар, и тот пришелся в лицо — по касательной. Истекая кровью, император воззвал к помощи Пресвятой Девы — но его уже волокли к кровати, на которой сидел Иоанн Цимисхий. Никифор неподвижно лежал на полу, когда его бывший соратник осыпал василевса проклятиями за проявленную неблагодарность, жестоко пинал и вырывал клочья волос из его бороды. Потом настала очередь остальных заговорщиков — у каждого был собственный счет к Никифору. Наконец его проткнули мечом.

Через несколько минут после того, как дело было сделано, люди Цимисхия вышли на заснеженные улицы города, крича на каждом углу: «Иоанн — император римлян!» Дежурившая в это время гвардия, состоявшая из варяжских викингов, с топорами в руках прибыла ко дворцу, когда голова Никифора была уже торжественно выставлена в окне. Варяги сразу же присмирели. Оставайся император в живых, они бы защищали его до последнего вздоха, но, поскольку он погиб, не было никакого смысла мстить за него. У них теперь появился новый хозяин.

Весь следующий день на улицах города прохожих не наблюдалось, его словно все покинули: днем раньше Василий объявил комендантский час. Вслед за бураном наступила жуткая тишина, а над Мраморным морем навис густой туман. Тело Никифора лежало под окном, из которого было выброшено, — непотребного вида куль на запачканном кровью снегу. Когда настала ночь, его кинули на деревянные дроги и отвезли в церковь Св. Апостолов, где положили в один из мраморных саркофагов, сделанных по заказу Константина Великого шесть веков назад. Это было почетное место упокоения, но Никифор Фока, «Белая смерть сарацин», заслуживал более достойного финала своей жизни.

Во второй раз за десять лет византийский трон захватил представитель анатолийской аристократии. В обоих случаях император-узурпатор, до этого проявивший себя как блестящий полководец, получал власть в результате интриг императрицы Феофано — он заявлял, что берет под защиту ее детей. Однако между Никифором Фокой и Иоанном Цимисхием имелось одно коренное различие. Хотя ни один из них не имел никаких законных прав на императорский трон, Никифор обрел доступ к нему, выполняя просьбу императрицы, Цимисхий же получил его, применив насилие.

Непреклонный по натуре патриарх не мог отвергнуть нового претендента на престол, но поставил ему условия — и первое из них касалось Феофано. Не могло идти и речи о коронации Иоанна, пока императрица не будет сослана — так чтобы впредь и показаться не могла в Константинополе. Иоанн не стал колебаться. Императрица, разбитая горем и униженная, была бесцеремонно отправлена на ставший популярным склад имперских отходов — Принцевы острова в Мраморном море. Затем Полиевкт потребовал, чтобы император принес публичное покаяние, осудил всех участников убийства Никифора и отменил все его указы, направленные против церкви. Эти условия также были приняты без колебаний, и на Рождество 969 г., всего лишь через две недели после совершения убийства, состоялась коронация нового императора.

Если мы сопоставим Иоанна Цимисхия с Никифором, то первый будет выглядеть на удивление выигрышно. Нелегко соединить наше знание о нем как о жестоком убийце с тем образом рыцаря без страха и упрека, который рисуют хронисты. Они подчеркивают не только его доблесть, но также его доброту и великодушие, его честность и ум, его решительность и личностное своеобразие. Они говорят о его красоте — русые волосы, рыжая борода, ясный прямой взгляд поразительно голубых глаз, — исключительной ловкости и силе. Он обладал также тем природным обаянием, которое с легкостью завоевывает людские сердца, и был неотразим в общении с женщинами. Иоанн представлял собой поразительный контраст своему предшественнику: на фоне угрюмого аскетизма Никифора его жизнерадостность выделялась особенно рельефно. Но особенно покоряла подданных Иоанна Цимисхия его щедрость. Большую часть своего состояния он роздал тем, кто наиболее пострадал от недавнего неурожая. Объектом его благотворительности оказался и лепрозорий в Хризополе, который он регулярно посещал, порой собственноручно омывая больным их язвы. Поэтому не вызывает особого удивления тот факт, что совершивший одно из самых отвратительных преступлений в истории Византии стал одним из ее самых популярных правителей.

И империи повезло, что на троне в тот момент оказался именно он, поскольку киевский князь Святослав был уже на марше. Иоанн пытался вести с ним переговоры, но вскоре стало ясно, что война неизбежна. Жители Константинополя сталкивались со многими подобными опасностями в прошлом, но угрозы последнего времени исходили от болгар, чья численность являлась по крайней мере ограниченной. Теперь же византийцы столкнулись с народом, владения которого простирались от Балкан до Балтики, а в состав его входили племена, чьи названия едва ли слышали на Босфоре. И все эти племена были способны творить ужасающие жестокости.

Но византийская армия уже в достаточной мере подготовилась к войне. Иоанн понимал, что ему лучше пока оставаться в Константинополе: его позиции на троне выглядели еще недостаточно надежными. Но он был абсолютно уверен в своих командирах, прославившихся в войнах с сарацинами. Одним из них являлся его зять и близкий друг Варда Склир, другим — евнух Петр Фока, племянник убитого Никифора, единственный из семейства Фока, кто избежал ссылки. Оба военачальника получили приказ не ввязываться в бой без крайней нужды: имелась надежда, что один лишь вид внушительной византийской армии может заставить Святослава отступить.

Но киевский князь был настроен драться. Армии встретились вблизи Аркадиополя. Боевые действия начались, когда один из отрядов Святослава, состоявший из печенегов, попал в засаду и был практически полностью уничтожен. А через несколько дней состоялась генеральная битва — это было первое сражение между византийцами и русами в открытом поле. Для первых оно стало триумфальным, для вторых обернулось бойней. Святослав увел назад, в Болгарию, полностью разбитую, обесславленную армию, и прошел целый год, прежде чем она вновь дала о себе знать.

К началу весны 971 г. Иоанн был уже готов ко второму туру. Его армия находилась в превосходной форме, и на этот раз он сам собирался ее возглавить. Но как раз перед тем, как он должен был выступить в поход, с Востока пришло известие, что Варда Фока, племянник Никифора, бежал из ссылки и вернулся в Кесарию, свою опорную базу в Каппадокии, где многочисленное собрание провозгласило его василевсом. Вскоре после этого поступило сообщение, что Льву Фоке и его сыну, находившимся в ссылке на острове Лесбос, каким-то образом удалось распространить известие об этом мятеже по всей Фракии; они объявляли о своем скором прибытии в Анатолию и призывали народ подняться против узурпатора Иоанна Цимисхия.

Император, как обычно, действовал стремительно. Над Львом и его сыном устроили суд и приговорили их к смерти. Но почти сразу же Иоанн пересмотрел дело и заменил смертную казнь на ослепление с последующей вечной ссылкой, а затем, демонстрируя еще большую сострадательность, послал секретные инструкции на остров Лесбос, в которых предписывалось в последний момент убрать раскаленные пруты, оставив обоим осужденным зрение. Претенденту на трон Иоанн направил послание, в котором обещал сохранить ему жизнь и имущество, если тот сложит оружие, но Варда Фока двинулся с войском на столицу. Императору оставалось только одно: направить из Фракии своего лучшего военачальника с его лучшим отрядом. Несколько дней спустя Варда Склир был уже в походе.

В привычном для себя гуманистическом духе Иоанн отдал зятю приказ предпринять все усилия, чтобы избежать кровопролития, и гарантировать тем, кто согласится сдаться, неприкосновенность. Склир был только рад повиноваться такому приказу. Он являлся старым другом и соратником Фоки, и все это дело ему не сильно нравилось.

Когда его разведчики доложили, что видят лагерь Фоки, Склир направил туда несколько агентов, переодетых бродягами, чтобы они подкупали мятежников. Это начинание оказалось исключительно успешным. Каждую ночь все большее число приверженцев Фоки покидало его стан. Вскоре претендент на трон обнаружил, что численность его армии сократилась до нескольких сот человек. В итоге он с семьей нашел убежище в близлежащей крепости. Но неуклонно следовавший за ним Склир сразу же организовал осаду замка. Фока держался так долго, как только мог, но затем, получив заверение, что всем осажденным будет сохранена жизнь, сдался.

Иоанн Цимисхий оказался верен слову. Он распорядился выбрить Варде Фоке тонзуру и сослать его вместе с семьей на Хиос, один из самых восхитительных островов в Эгейском море. Не много нашлось бы в мире правителей, которые столь снисходительно отнеслись бы к мятежному претенденту на трон.

В дальнейшем Цимисхию не приходилось сталкиваться с новыми посягательствами на византийский престол, но он и сам не мог легитимно занимать его, не будучи членом императорской семьи. О браке с Феофано теперь не могло идти и речи, но, к счастью, у Романа II было пять сестер, которых опальная ныне императрица отослала в монастыри, и с одной из них, Феодорой, Иоанн обручился осенью 971 г. Двенадцать лет изоляции не сильно улучшили внешность Феодоры, но Иоанна не интересовала ее наружность — он женился на ней, поскольку она была правнучкой, внучкой, дочерью и сестрой императоров. Благодаря ей Иоанн становился членом Македонской династии. Венчание состоялось в ноябре, обряд бракосочетания совершал преемник Полиевкта Василий — приверженец аскетического образа жизни. Празднования закончились уже после Рождества.

А к тому времени назрел новый брак императорского уровня, который был призван положить конец пятилетней вражде с Оттоном Саксонским и заложить основы для прочного союза между Восточной и Западной империями. Никифору Фоке подобная идея представлялась отвратительной, но Иоанн Цимисхий поддерживал ее всеми силами — по его приглашению в конце декабря в Константинополь прибыл архиепископ Кельнский, чтобы забрать невесту.

Жених — семнадцатилетний Оттон, сын и наследник императора Запада. Невесту звали Феофано. Она, по всей видимости, являлась племянницей Цимисхия. Когда она прибыла в Рим и выяснилось, что она, вопреки ожиданиям, не рождена в пурпуре, возникло определенное замешательство, но в итоге ее приняли и 14 апреля 972 г. их с Оттоном венчал папа Иоанн XIII в соборе Св. Петра. Феофано повезло: брак оказался на удивление счастливым. К ней отнеслись с добротой и уважительностью и дозволили сохранить все ее привычки и обыкновения, обусловленные византийским воспитанием, так что даже ее сын, будущий Оттон III, вырос скорее греком, чем саксонцем. И все же девушке, которой едва исполнилось шестнадцать лет, первые четыре месяца 972 г. должны были представляться почти кошмаром, и нам стоит хотя бы на минуту задуматься о ее безмерном одиночестве, прежде чем мы вернемся к фигуре ее дяди, который переживал лучшую пору своей жизни.

Перед Страстной неделей 972 г. василевс находился в приподнятом настроении: киевскому князю не удалось предпринять масштабное наступление на Византию, и он теперь скрывался где-то в болгарских горах. Пришло время разобраться с ним. Иоанн произвел смотр флота в бухте Золотой Рог, после чего отправил суда к устью Дуная, чтобы воспрепятствовать любым попыткам Святослава бежать морем. Как только отплыли первые корабли, и сам василевс двинулся с войском на запад. В Адрианополе он собрал остатки армии, которые Варда Склир оставил во Фракии год назад; вид императора в позолоченных доспехах вдохнул новую жизнь в его солдат. Их путь лежал во внутренние районы Болгарии. На счастье Иоанна, балканские теснины оказались незащищенными: киевский князь, ожидая, что император будет праздновать Пасху в Константинополе, еще не предпринял никаких оборонительных мер.

В четверг на Страстной неделе Иоанн находился с войском в горах, возвышающихся над древней болгарской столицей Преславом. Неожиданно у подножия горы он увидел лагерь Святослава. Иоанн сразу же атаковал. Бой был яростным, и длительное время никому не удавалось достичь перевеса, но в решающий момент Иоанн пустил в ход отряд «бессмертных», который подготовил сам император. Этот смертоносный заряд врезался во фланг русов, немедленно расстроив их ряды. Противник бежал к Преславу — за ним неслась имперская кавалерия. Не многим русам удалось добраться до города живыми.

Осада Преслава началась на следующий же день; византийские катапульты метали стрелы с греческим огнем через стены. В короткое время город был подвергнут опустошению. В числе пленных оказался рыжебородый царь Борис, которого Святослав в течение двух лет удерживал в заточении. Император принял его со всей учтивостью. Иоанн сказал Борису, что его миссия заключалась не в том, чтобы завоевать Болгарию, но в том, чтобы освободить ее (ввиду последующих действий василевса, ему не стоило давать подобных заверений).

Пасху праздновали среди руин, Иоанн же в это время решал, как быть со Святославом. Узнав, что князь уже находится в Дристре, главном болгарском порту на Дунае, Иоанн сразу же отправился туда. Это был длинный и трудный переход, и вот в День святого Георгия его армия выстроилась перед Дристрой. На сей раз осада продолжалась три месяца, а 24 июля Святослав вырвался с остатками своей армии из главных ворот. В этот день Иоанн, применив свой излюбленный трюк — ложное отступление, — одержал решительную победу, и с наступлением ночи князь запросил мира, предложив вывести войска русов из Болгарии и выдать Византии всех военнопленных. Взамен он просил лишь позволить ему переправиться через Дунай и предоставить немного еды для тех солдат из его войска, кому посчастливилось уцелеть. Император был только рад пойти на эти условия.

По инициативе Святослава было условлено о встрече двух правителей с глазу на глаз. Иоанн на боевом коне спустился к месту встречи на берегу реки. Князь прибыл на лодке, он греб наряду с людьми из своей дружины и выделялся из их числа лишь чистым белым одеянием, серьгой с драгоценным камнем и двумя длинными прядями белокурых волос — свидетельствовавшими о его высоком статусе и наличии у него предков-викингов — на выбритой голове. Святослав в нескольких словах выразил надежду, что старый торговый договор может быть возобновлен, затем, с достоинством кивнув, вернулся к лодке и отплыл.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.