XVIII

XVIII

С середины лета 1910 года начались для меня снова тяжелые, полные невыносимого гнета дни. Моему мальчику сделалось неожиданно совсем плохо. Чтобы быть ближе к докторам, жена спешно перевезла его из имения брата в наше помещение в Гатчинском дворце.

Консилиум докторов, найдя признаки ужасной болезни, уже унесшей от нас старшего сына, признал его состояние угрожающим, но еще не совсем безнадежным. Этой мучительной сменой надежды и отчаяния мы жили до осени. Бедная жена совсем извелась.

Насколько возможно я старался быть около нее и нашего маленького. Михаил Александрович в те месяцы находился со своим гусарским полком на летних занятиях в Московской губернии в селе Клементово и не нуждался в моем постоянным при нем присутствии. Я только несколько раз короткими наездами побывал у него в лагере около Можайска и имел возможность остальное время жить в Гатчине, куда и направлялись деловые бумаги из Орла и Петербурга.

Милый, сердечный как никогда великий князь с искренним волнением переживал со мною наше горе… К осени болезнь нашего мальчика настолько усилилась, что доктора стали настаивать на его немедленной отправке за границу.

Мнения у них сначала разделились: одни требовали пребывания на берегу теплого моря или в Египте, другие – на высоких горах.

В конце концов остановились на Швейцарии. Это решение нам все же давало некоторую надежду на излечение – так как пребывание в теплом климате в данном случае, по словам врачей, означало бы полную безнадежность и лишь недолгое продление жизни.

15 сентября, причастив накануне, в день Воздвиженья, в дворцовой церкви нашего мальчика, вся моя семья выехала из Гатчины в Vermala sur Sierre в Швейцарии. Их сопровождал туда и наш домашний врач, лейб-медик Калинин.

Из-за своих служебных обязанностей я должен был вернуться к великому князю в Орел, и присутствие среди моих Николая Николаевича Калинина меня немного успокаивало. Известия от них с пути и по прибытии на место были довольно хорошие; ухудшения от длинной дороги не последовало; маленький как будто стал бодрее, появился небольшой аппетит. Была найдена и удобная вилла в горах.

Мои надежды начинали увеличиваться. Так прошло несколько недель. В один ненастный октябрьский день, когда кто-то находился у меня по делам, я вскрыл поданную мне очередную телеграмму от жены и прочел: «Micky craignons meningite viens imnediatement si possible appelons proffesseur Gooreve».

Через час я уже выехал из Орла через Петербург за границу. В Вержболове, в таможенном отделении багажа, мне подали другую телеграмму: «Профессор надеется впрыскиваниями остановить развитие болезни. Радуемся скорому свиданию».

В буфета базельского вокзала меня ждала короткая записка жены: «Положение не хуже. В сознании».

Подымаясь из Sierre к Vermala по пустынной дороге в горы, к моему экипажу выбежал из попутной санатории человек в белом докторском одеянии.

– Я догадываюсь, кто вы, – сказал доктор Фишер торопливо мне, пожимая руку. – Вашему мальчику очень скверно, но он в сознании и вас узнает… мужайтесь…

Мой Микки действительно сразу меня узнал, несмотря на мое штатское платье, и очень обрадовался. Он сделал мне ласковый, даже веселый знак своей исхудалой ручкой, но сейчас же упал на свои подушки…

Четыре ужасных дня и четыре еще более ужасные ночи последовали за этим все же относительно легким мгновением. Среди этих дней было и несколько часов самой яркой радости и горячей веры, а затем, в ночь на 10 октября, все кончилось внезапно.

Остались лишь пустота и безысходное горе. После отпевания в русской церкви в Vevey мы перевезли нашего маленького из-за границы на родину и похоронили его на нашем сельском кладбище, Петровском, рядом с его старшим братом.

«Пустите детей приходить ко мне и не препятствуйте им, ибо их есть царство небесное», – написали мы на их маленьких памятниках.

Переживания последних месяцев, бессонные ночи, утомительный путь сказались на здоровье моей жены. Доктора настаивали на ее немедленной отправке на Ривьеру.

Так как Михаил Александрович собирался также в эти месяцы поехать за границу, совершенно инкогнито, под именем господина Брасова, и настойчиво не желал, чтобы кто-либо его официально сопровождал¹⁵⁶, то мне легко было получить на это время отпуск.

Мы провели тогда с женой (ты оставалась тогда в Гатчине) два месяца в Beau Lien и Cannes.

Несмотря на тяжкое горе, сверкающая природа Ривьеры принесла нам обоим значительное облегчение. По предписанию докторов мы должны были много гулять и выбирали обыкновенно самые безлюдные тропинки приморских Альп, откуда видно море.

Благодаря новому, еще малоизвестному лечению местного доктора Baylfl здоровье жены настолько восстановилось, что она могла вернуться домой.

Великий князь со своей будущей женой находился по соседству от нас на Итальянской Ривьере, но мы с ним не виделись, изредка обмениваясь друг с другом короткими записками. Вблизи них находился делопроизводитель нашего Управления барон Н. А. Врангель, который в необходимых случаях и мог сноситься по денежным делам с Управлением.

Так как приближалось уже наше Рождество, то мы и решили с женой в конце заграничного декабря вернуться к нашей дочери в Россию, о чем я известил, по обычаю, дворцовую канцелярию. Почти накануне дня, назначенного для нашего отъезда, я неожиданно получил длинную шифрованную телеграмму от министра двора графа Фредерикса, уведомлявшего меня, что, по повелению Его Величества, мне надлежит находиться при великом князе во все время, пока он пребывает за границей, и ни в коем случае не возвращаться без него домой.

Эта телеграмма меня очень удивила, хотя я и понял сейчас же, какими опасениями она вызывалась; понял и то, что она была, вероятнее всего, послана по инициативе беспокоившегося графа Фредерикса, а не самого государя. Но при создавшемся тогда за границей положении вещей, когда я был лишен возможности жить совместной жизнью с великим князем, мое пребывание около него, лишь где-то по соседству, конечно, не могло ни уменьшить этих опасений, ни тем более свести их на нет.

Все, что было возможно высказать Михаилу Александровичу по этому поводу, я ему уже давным-давно высказал, с дружеской откровенностью и почти с братской настойчивостью, не опасаясь ни его гнева, ни нашей полной размолвки, и считал, что этим я исполнил свой долг как перед ним, перед его семьей, так отчасти и перед своей Родиной, до конца.

Михаил Александрович, понимая мою полную незаинтересованность и желание ему лишь добра, хотя порою и очень раздраженно, но терпеливо выслушивал мои доводы, а когда и соглашался с некоторыми из них. Но я желал ему лишь добра, тогда как он жаждал себе счастья – призрачного, по-моему, и вполне достижимого по его убеждению.

При таких обстоятельствах быть помимо друга еще каким-то ответственным опекуном взрослого человека и моего официального начальника я считал для себя совсем лишним, о чем и телеграфировал довольно прозрачно графу Фредериксу, прося снова разрешения по домашним обстоятельствам выехать со своей женой в Россию.

На другой день я получил и ответ. Граф Фредерикс мне кратко телеграфировал, что, по докладе моей телеграммы государю, Его Величество не соизволил отменить свое первоначальное распоряжение.

О полученных указаниях я сообщил сейчас же великому князю, добавив, что решил на основании этого остаться за границей один, без жены, и прошу его сообщать мне его дальнейшие передвижения, чтобы я мог находиться возможно ближе к нему, на случай если бы я ему для чего-либо все-таки понадобился бы.

Михаил Александрович мне мило ответил, что он очень сожалеет, что из-за него я лишен возможности сопроводить мою жену домой, что в самом конце декабря он намеревается на некоторое время перебраться в Париж, куда и просит меня приехать.

«Вы, конечно, можете жить в Париже, где пожелаете, – добавил он, – только сообщите мне адрес вашего отеля, где вы остановились».

Я проводил мою жену до Генуи. Она дальше поехала в сопровождении барона Врангеля, а я вернулся обратно в Cannes.

В Генуе я схватил жестокую ангину с сильной лихорадкой, и это одиночество на чужбине в дни нашего Рождества с моими не прекращавшимися тревогами за судьбу великого князя было не особенно приятно. С таким же нелегким чувством я переехал вслед за великим князем в Париж, где оставался всю первую половину января 1911 года.

Наше посольство с Извольским во главе было очень недовольно и крайне озабочено подобными пребываниями Михаила Александровича во Франции, так как, по словам Извольского, на его плечи ложилось много лишней и крайне неприятной ответственности. В данном случае слова эти, конечно, не касались лишь одной обычной заграничной охраны высочайших особ.

Болезнь моя что-то не особенно поддавалась лечению, кроме того, я беспокоился очень за состояние здоровья жены, и потому пребывание в Париже мне казалось вдвойне бесцельным и тяжелым.

Я решил уехать оттуда в Россию и просил о том разрешения великого князя. Упомянул, и довольно прозрачно, о моих тревогах. «Конечно, совершенно спокойно поезжайте, – писал он мне. – Я сам собираюсь скоро вернуться домой».

Я снова телеграфировал об этом как полагалось графу Фредериксу и, не получив его ответа, запрещавшего бы мой отъезд, вскоре очутился среди своих в Гатчине.

Вскоре затем прибыл из-за границы и великий князь. Прожив несколько дней в Аничковском дворце вместе с императрицей-матерью, мы с Михаилом Александровичем вернулись наконец в Орел.

1911 год прошел в Орле еще однообразнее, чем предыдущий.

Великий князь в свободное от службы время опять очень часто уезжал в отпуск, и большую часть зимы и лета мне приходилось оставаться одному. Это имело лишь ту одну хорошую сторону, что мне удавалось довольно часто навещать, хотя и ненадолго, мою семью сначала в Гатчине, а потом и у себя в деревне.

Таким образом, наша разлука с женой на несколько лет, чего мы так опасались вначале, оказалась в действительности не столь уж ощутительной.

В то лето мне удалось снова побывать у великой княгини Ольги Александровны, на этот раз в ее новых владениях в Воронежской губернии. Я был там в ее «Ольгине» впервые, и тамошний недавно отстроенный усадебный дом мне показался еще уютнее, чем в ее «Домовичах» Новгородской губернии. Для приезжающих гостей там был построен отдельный, очень удобный домик, в котором я и ночевал.

Тем же летом, кажется, происходила и коронация английского короля Георга V¹⁵⁷. Представителями от остальных государей на подобных торжествах принято обыкновенно посылать самых близких к иностранным престолам лиц. Сами коронованные особы на них по обычаю не присутствуют.

От нас туда, за малолетством наследника, как всегда, был назначен Михаил Александрович. Все необходимые для этого приготовления были уже сделаны, о нашем прибытии были извещены и английское правительство, и английский двор. Оттуда нам прислали программу торжеств, в которых было уже упомянуто имя великого князя, и целую кучу связанных с программой приглашений.

Но за два дня до отъезда великий князь заболел. У него от лошадиного пота и едкой пыли во время кавалерийских учений развился мучительный фурункулез, не позволявший надевать парадную форму.

Несмотря на полное нежелание вносить путаницу в распоряжения английского двора и сильнейшее неудовольствие императрицы-матери, пришлось все-таки отказаться от этой поездки, и в Лондон вместо Михаила Александровича был спешно послан в последнюю минуту заместивший его великий князь Борис Владимирович.

Осенью императрица-мать, по обыкновению, находилась в Дании, где уже давно ожидала Михаила Александровича.

Отправились мы туда опять морем, но на этот раз на собственной яхте великого князя «Зарница», недавно вернувшейся после своего полного ремонта из Англии. Яхта эта была еще приобретена покойным наследником Георгием Александровичем от богача Ушкова и досталась Михаилу Александровичу от брата по наследству¹⁵⁸, так же как и большая часть имений и большой дом на набережной¹⁵⁹. Государь, как мне объяснили, не может в качестве императора наследовать имущество от родственников.

«Зарница» обладала большим ходом, была снаружи красива, а внутри чрезвычайно удобно обставлена, и качка на ней благодаря боковым килям была не так ощутительна, как на остальных императорских яхтах.

Кроме великого князя, командира яхты князя Путятина, его помощника барона Шиллинга и меня, с нами никого не было. Путешествие и дальнейшее пребывание в Дании благодаря хорошей погоде и царившему среди нас хорошему настроению было одно из самых приятных.

В Копенгагене в то время стояла и яхта императрицы «Полярная звезда» с другой маленькой императорской яхтой, ее конвоиром. Образовалась значительная русская колония на море, и мы много времени проводили среди наших моряков.

В Дании мы тогда оставались недолго. В этом месяце стоявший в Киеве Бессарабский пехотный полк, шефом которого числился Михаил Александрович, праздновал свой 100-летний юбилей и ожидал посещения великого князя¹⁶⁰.

Отправились мы туда на той же яхте «Зарница». Некоторую часть пути нас провожала императрица Мария Федоровна. Дойдя до Либавы, мы пересели в ожидавший нас там великокняжеский вагон и в нем доехали до Киева.

О нашем тогдашнем пребывании в Киеве у меня сохранилось смутное представление. Помню только, что население встретило великого князя не казенно, а сердечно, и что улицы во время его проездов в течение всех четырех дней пребывания были полны густой толпой народа, кричавшей «ура» и всякими способами старавшейся показать свое расположение.

Помню и то, что Киев, который я увидал тогда в первый раз, поразил меня неожиданной красотой, а пещеры Киево-Печерской Лавры оставили еще более глубокое впечатление, чем римские катакомбы.

Останавливались мы тогда в местном дворце, предназначенном для временных высочайших пребываний. В этом дворце в предреволюционные месяцы долгое время жила впоследствии императрица-мать. Здание дворца довольно обширно, но не уютно. Ни своим внешним видом, ни внутренним убранством оно совершенно не заслуживает такого громкого названия. Ведало постройкой Киевского дворца главное управление уделов, и он во многом напоминает те безвкусные лагерные дворцы в Красном Селе, построенные тем же ведомством¹⁶¹. В нем великий князь и давал парадный обед офицерам своего полка вместе с высшими представителями края, с киевским митрополитом и генерал-губернатором Треповым во главе.

Почему-то вспоминается, что обед этот благодаря полному неумению местной прислуги и непомерно длинным промежуткам в подаче блюд затянулся чуть ли не до полуночи. Бедный Михаил Александрович, чувствовавший себя к тому же нездоровым, вынужден был в течение долгих часов занимать разговором своих почетных гостей и чуть из-за этого не слег. Великий князь обладал большой физической силой, но, как ни странно, наряду с этим редко чувствовал себя совершенно здоровым. Даже небольшая тряска удобного императорского вагона и долгие придворные торжества сказывались на нем не только непомерной усталостью, но и недомоганием.

Усталые от всех празднеств, приемов и посещений, длившихся полнедели с раннего утра до позднего вечера, мы покинули Киев и, не заезжая в Орел, вернулись в Гатчину.

Оттуда уже поздней осенью, как и в прошлом году, великий князь уехал инкогнито, с разрешения Его Величества без всякого официального сопровождения за границу, обещая вернуться в Орел к Рождеству.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.