БОЛЬШОЙ ЕВРОПЕЙСКИЙ ПОЛИТИК

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

БОЛЬШОЙ ЕВРОПЕЙСКИЙ ПОЛИТИК

Если хочешь основать династию, надо женить наследника престола… Объявив «милого Петрушу» наследником, тетка последовательно стала искать ему жену. Казалось бы, что проще? Ну, найди ты ему какую–нибудь славную Машеньку Трубецкую, Танечку Милославскую или Катеньку Долгорукую. В конце концов, стать императрицей многим лестно, семья царских родственников стеной встанет у трона. А среди Машенек и Катенек не так трудно найти существо и неглупое, и ласковое, и готовое быть преданным.

«Брать на жалость» — не самый благородный способ общения с дамами, но всякая вменяемая девица, узнав подробности судьбы Петруши, сироты с рождения, воспитанного тупыми и жестокими болванами, оросила бы слезами подушку и если и не влюбилась бы, то уж во всяком случае проявила бы большой интерес. И уж, конечно, многое простила бы искалеченному наследнику престола.

Не исключаю, что для многих, в том числе и для самой Елизаветы, это был очень даже неплохой вариант. Но такое простое решение вопроса наталкивалось на два препятствия…

Во–первых, в стране еще очень хорошо помнили, как сталкивались у трона могущественные кланы Милославских, Стрешневых, Лопухиных; Нарышкиных, ставших родственниками царя, как жадно хватали они должности, чины, аренды, откупа, любые возможности набить мошну. Возвращаться к этому не хотелось, тем более в эпоху, когда Табель о рангах создавала (в XVIII веке «табель» было слово женского рода) хотя бы иллюзию стабильности, общих стартовых возможностей для дворянства, возможности преодолеть эгоизм отдельных семей.

Во–вторых, императоры Российской империи вовсе не чувствовали себя ровней своим подданным. Интересное дело, но в эпоху, когда царь Московии почти что обожествлялся, он вполне мог жениться на девице не только из знатного рода, но и на худородной. Стрешневы и Нарышкины были вовсе не из верхних слоев общества, не из аристократии. Важнее происхождения невесты было её православие.

Для императоров гораздо важнее православия стало как раз происхождение невесты. Они, императоры, чай, царствующие особы! Им не подобает жениться на девицах, чьи папы и дедушки не отполировали трон… штанами (вот вы ждали, что я произнесу совсем другое слово? А я вот обману ваши ожидания и произнесу вполне приличное!). Если потомки Петра и не стремились связать свою династию со всей Европой родственными отношениями, то традиция брать невест из германских князей очень им пришлась по душе. Тем более большая часть этих владетельных князей — голь перекатная, вынужденная экономить на еде и одежде, а сами княжества по большей части — совершенно ничтожные и по площади, и по числу подданных, и по своим материальным ценностям.

Жениться на французской или английской принцессе пока русским императорам «не светит» — не отдадут им принцессу из сильного централизованного государства. А вот принцессы из германских княжеств, полуголодные и диковатые — это самое то! Эти сами готовы танцевать хоть менуэт, хоть канкан, лишь бы попасть в русские царицы.

Как выражается плохо воспитанная княжна Елена Гагарина, они «сидят на своих престолах голыми ж…пами», и право же, прелестная княжна не так уж далека от истины в своих смачных предположениях.

И Елизавета, не успев заполучить любимого племянника Петрушу, начинает искать ему «подходящую» германскую невесту.

Бестужев хочет выдать за Петра Федоровича Марианну, принцессу Саксонии, дочь польского короля Августа III. Тогда может образоваться союз между морскими державами, Швецией или Англией, и Саксонией, Австрией и Российской империей. Этот союз остановит рост Пруссии и усиление Франции…

Но ведь Пруссия — традиционный союзник! Союзник со времен Петра, и Елизавете Петровне очень трудно отступиться от традиций ее отца: это ведь против идеологии ее царствования! Да и Фридрих Прусский не зевает, блюдет свой интерес, говоря современным языком, изо всех сил «лоббирует» желанный для него брачный союз будущего императора со своей сестрой Ульрикой.

Но здесь становится необходимо объяснить, кто же это такой Фридрих и королем какого государства судила ему стать судьба!

В 1657 году объединились два восточных германских государства: курфюршество Бранденбург, название которому дал Бранный Бор давно перерезанных лютичей, и герцогство Пруссия, стоящее на земле также истребленных давно пруссов.

Это великое событие, заложившее основы нового государства, стало возможно потому, что первоначально Бранденбург был союзником Швеции… Швеция воевала с Польшей, и, зная наклонности курфюрстов бранденбургских, можно было не сомневаться — уж они тоже постараются оторвать кусок территории от Польши… Но Великий курфюрст Фридрих Вильгельм (1620—1688) оказался еще жаднее, хитрее и подлее, чем о нем думали. Он предложил Польше порвать отношения с прежним союзником, со Швецией, и даже обещал поставить целую небольшую армию в 6000 человек для войны со Швецией — при условии, что Польша откажется от своих прав на Восточную Пруссию… Не просто откажется, конечно. А в пользу Бранденбурга, вассалом которого с этого времени станет Пруссия.

В этот момент истощенной войной Польше важнее было получить солдат и избавиться от возможного удара Бранденбурга, чем сохранить Восточную Пруссию. Сделка… то есть договор состоялся; антипольский союз мгновенно сделался антишведским союзом, а потом Бранденбург создал из этих двух германских земель единое государство, и курфюрсты приняли титул герцогов Прусских — ведь титул герцога выше титула курфюрстов.

По Вестфальскому миру 1648 г. курфюрсты присоединили к Бранденбургу Восточную Померанию и ряд других земель, быстро округляясь за счет соседей.

Чтобы все показалось еще «веселее», напомню читателю — и Бранденбург, и Пруссия родились как прямое следствие «drang nach Osten» — «натиска на восток», завоевания и онемечивания славянских земель. А Пруссия к тому же — осколок территории Ливонского ордена; когда он развалился под ударами Московии времен Ивана IV, предприимчивые магистры ордена стали светскими владыками, формально подчиненными славянскому государству.

Восточные германские государства несравненно менее культурны, чем западные германские государства в Рейнской области, в Баварии или, скажем, герцогство Вестфальское. Не так уж велика разница в общественном строе Франции и земель запада Германии; но разница между германским западом и востоком огромна.

Торговые города на западе гораздо увереннее заявляли о себе как о независимых от герцогов и королей; университеты в Майнце, Кёльне и Франкфурте становились заметны во всей Европе. Дворянство теряло привилегии и на глазах обуржуазивалось.

На востоке Германии все и примитивнее, и куда менее цивилизованно. К востоку от Эльбы, как в Чехии, Польше, Венгрии, с XV века нарастала эксплуатация крестьян. Росла барщина, достигая 5—б дней в неделю; крестьян сгоняли с земли, чтобы увеличить барскую запашку. В некоторых государствах Восточной Европы (Мекленбурге, Померании, Польше) даже разрешалось превращать крепостных в дворовых людей, лишая их земли, продавать без земли, менять и дарить. Историки говорят об особом явлении: о «втором издании крепостничества».

Историки справедливо говорят и о причинах, породивших явление: о росте капиталистических отношений, заставлявших помещика выбрасывать на рынок как можно больше товарного хлеба, превращавших и саму землю, и рабочую силу в простые «средства производства». Только вот капитализм–то был везде, а тут, обратите внимание: в Германии «второе издание крепостничества» было вовсе не везде, а только к востоку от Эльбы.

На западе Германии дворянство всё больше обуржуазивалось, всё менее охотно служило в армиях местных владык, всё больше стремилось вести собственное хозяйство, а не получать ренты от правительства. Здесь же, в Бранденбурге–Пруссии, Фридрих Вильгельм заложил основу абсолютизма, создал регулярную армию, подавил выступления дворян и городов против централизации.

Государство курфюрстов Бранденбурга и герцогов Пруссии было крупным на фоне других германских земель, но примитивным и отсталым.

Фридрих I, курфюрст Бранденбурга в 1688—1701 годах, получил титул короля за то, что поставил императору Священной Римской империи солдат для войны за испанское наследство.

Родилось королевство Пруссия, столицей которого с 1657 года был Кёнигсберг, а с 1713 г. — Берлин.

Сын Фридриха I, Фридрих–Вильгельм I правил в 1688— 1740 гг. Он был знаменит простодушным убеждением, что если подданные принадлежат ему, то, значит, и их собственность принадлежит тоже ему. И если король Франции вынужден был платить дороже любого другого за любой товар или услугу, — покупал и одновременно оказывал подданному милость, имевшую вполне конкретное финансовое выражение. А в то же время король Пруссии не платил ничего. Известны случаи, когда он запускал руку в карман богатого купца и непосредственно радовался добыче: вот сколько вытащил!

Король не терпел, чтобы его подданные бездельничали. Вот горожанки перед дворцом заболтались, придя к городскому фонтану. И тут к ним вылетает король, очень толстый и в то же время очень стремительный. Король мчится к бедным женщинам, изрыгая самое отвратительное сквернословие, и хорошо, если смогут убежать: король не только изругает их «какашками», «мерзавками» и «проститутками», он ещё и излупит их палкой. А бегал король очень быстро, несмотря на приличные размеры брюха.

Впрочем, что там всякие глупые бабы, пришедшие по воду! Король бил палкой придворных священников, если ему не нравились их проповеди.

— Чем занимаются эти грязные свиньи, которых я кормлю неизвестно за что?! — орал король и обрушивал палку на священника.

Король не терпел грязи и неряшества. Полиции было приказано делать рейды по городу и камнями бить плохо вымытые стекла в частных домах.

Король был очень бережлив. Если у Елизаветы было 15 000 платьев, то у него — только один кафтан, и король носил его, пока кафтан не расползался прямо на нем. Но даже если надо было сшить новый кафтан, ведь были же ещё и пуговицы! Медные пуговицы переносились на новый кафтан, и король лично следил, чтобы их не подменили и не перелили в более легкие, дерзновенно скрыв часть металла.

Король считал, что только он один вправе решать, что должен делать его сын, причем решительно во всех сферах жизни. Скажем, узнал король об увлечении сына некой Дорисой Риттер, мелкой дворяночкой из Потсдама. С точки зрения короля, эта Дориса Риттер никак не годилась в жены Фридриху — что называется, ни при каких обстоятельствах, и король пришел в совершеннейшую ярость.

По одним сведениям, король собственноручно связал несчастную девицу и начал лупить её палкой по спине и по заду, пока окровавленные обрывки одежды Дорисы не разлетелись вокруг. По другой версии, король действовал более по–королевски; так сказать, более профессионально: велел позвать палача, и уже палач на глазах короля излупил Дорису Риттер до беспамятства.

В обеих известных нам версиях на вопли Дорисы сбежались придворные и с упоением слушали, — видимо, нравы Пруссии мало отличались от нравов Шлезвиг–Гольштейна.

Последующие три года Дориса Риттер провела в исправительном доме вместе с воровками и проститутками, а со своим заблудшим наследником папа «поговорил» примерно так же, только на этот раз уже точно без помощи палача.

Вообще же своего сына, будущего Фридриха II, добрый папочка многократно лупил палкой по самым разным поводам: что–то сын слишком уж увлекался французским языком, играл на трубе, интересовался искусством, читал книги и даже переписывался с Вольтером и энциклопедистами. Папа–король считал, что будущий король не должен заниматься такими глупостями, а если занимается, еще неизвестно, можно ли доверять ему трон. Одно время король–отец подумывал даже казнить неудачного сына: всё равно же от него никакого нет толку.

Сохранились письма юного Фридриха, в которых он писал матери, жаловался ей на жестокость и грубость отца, который постоянно его избивает. До конца жизни у Фридриха сохранялись на ребрах костные мозоли — следствие папочкиных методов воспитания.

Впрочем, голова Фридриха так и осталась на месте, папа решил её все–таки не отрубать; севший же на престол и ставший королем Фридрих II папу простил и даже считал к концу жизни непревзойденным воспитателем.

— Он сумел внушить мне твердые принципы…

Так говаривал порой король Фридрих II Прусский, вспоминая родителя, и очень трудно определить, кто из них вызывает большее отвращение, отец или сын.

Фридриха II Прусского, севшего на престол одновременно с императором Иваном VI, в 1740 году, называли и Великим, и Непобедимым, и Бестией, и, конечно же, «бестией, но великой», и «великой непобедимой бестией», помимо всего прочего.

Фридрих мало изменил способы управления своим государством по сравнению с папой. Разве что привлекал в Пруссию еще больше эмигрантов из всех стран Европы, чем он. Равнодушный к религии, он проводил политику веротерпимости — лишь бы приезжие были полезны и исправно платили налоги. Ему служили и католики, и протестанты, и крещеные евреи.

Фридрих демагогически провозглашал свободу печати… на деле же ввел жесточайшую цензуру, и газеты Пруссии дружным хором исполняли славу своему королю.

Фридрих продолжал делать то же, что всю жизнь делал его отец, — выращивал жестокое, отсталое государство, в котором гражданское общество допускалось ровно постольку, поскольку над ним и за счет него существовали государство и армия.

Свобода конкуренции, свободные выборы, работа ратуш и магистратов — это было для горожан. Крестьяне находились в «крепости» у помещиков, а дворянам запрещалось самим торговать, заводить промышленные предприятия или становиться банкирами. Дворянам предписывалось служить в армии!

Жесткая политика по отношению к дворянам оборачивалась кое–чем хорошим — например, в Пруссии было много квалифицированных и притом достаточно послушных офицеров. Они не пытались становиться верхним слоем буржуа, как в Нидерландах, Англии и Дании, не были развращены французской выдумкой, будто король — это лишь первый среди равных.

Прусский офицер служил истово и честно, порой получал от короля весьма существенные пенсии и поместья… Но вообще–то Фридрих предпочитал разовые подачки, даже порой очень крупные — чтобы офицер, а уж тем более его дети, принуждались и дальше служить. И конечно же, прусский офицер прекрасно знал, что король — это светлое величество, а не какой–то там первый среди равных, смешно сказать.

Фридрих II ухитрился, будучи королем небольшого государства, иметь третью по размерам европейскую армию. При численности прусского населения в два с половиной миллиона человек прусская армия достигала размеров в 200 тысяч человек. Впрочем, далеко не все в ней были пруссаки и вообще немцы. Вербовщики Фридриха искали будущих солдат везде, по всей Европе, и меньше всего интересовались их национальностью, убеждениями или их отношением к прусскому королю. Бывало, подходящему по физическим статям новобранцу предлагали то, что мы называем контрактом: особенно тем, кого планировали сделать унтер–офицером.

А бывало, новобранца попросту подпаивали, а то и подсыпали в вино или в кофе снотворного и так, в наркотическом сне, и везли в военный лагерь. А там очнувшийся парень уже и не мог никуда убежать: следить за солдатами считалось в прусской армии более важным делом, нежели дать им поесть.

Фридрих вошел в историю классическим высказыванием, что солдат должен бояться палки капрала больше, чем пуль неприятеля. Павлу I приписывают не менее классическое: «десятерых забить, одиннадцатого выучить». Но и это придумал Фридрих Прусский, а Павел I только повторил.

Устав прусской армии прямо предписывал держать солдат в укрепленных лагерях, вокруг которых вырублен кустарник по крайней мере на 50 шагов, а водить их исключительно по таким дорогам, которые не проходят через лес и на которых нет сильных изломов местности, способствующих побегам.

Капралы получали солдат под расписку и следили за ними строже, чем надзиратели за заключенными. Ни в одной каталажке мира охранник не должен был стрелять до того, как крикнет: «Стой, стрелять буду!», не выпалит предупредительный выстрел в воздух. В прусской армии предупредительных выстрелов не делали, а капралам и сержантам вменялось в прямую обязанность стрелять на поражение.

И ни в одной тюрьме мира не существовало такой страшной палочной дисциплины и таких садистских наказаний, как в прусской армии. Нигде, например, заключенных не заставляли испражняться и мочиться на наказанного товарища. Впрочем, кого заставляли, а кто и сам радостно, истово выполнял суровые, но «справедливые» приказы любимых капралов: у людей ведь разное чувство юмора, а прусская армия поощряла худшее, что есть в человеке.

Солдаты, конечно же, и бежали, и умирали тысячами, состав армии был довольно текучим. Но они и не были так уж ценны, эти рядовые солдаты, собранные отовсюду, где только можно. Ценны были обученные кадры: специалисты и унтер–офицеры.

Специалистам — артиллеристам, саперам, строителям крепостей и мостов, ветеринарам и интендантам Фридрих платил, истинно по–королевски. Эта часть его армии не нуждалась ни в средствах охраны, ни в постоянном битье палкой.

Унтер–офицеры на 90% были свирепыми погонялами, и не более того, но их–то Фридрих тоже ценил. Стоило солдату выслужиться в унтера или проявить таланты к технике, и прусская армия оборачивалась для него совершенно другой стороной.

А для многих иноземцев оборачивалась она и чем–то вроде иностранного легиона: стоило любому преступнику бежать от полиции и добежать до ближайшего вербовщика, и он спасен! Из прусской армии не было выдачи, так же как не было выдачи с Дона, из казаков. И бывали случаи, когда убийцы трех человек выслуживались в прусские капралы и выходили на пенсию. Потому что если рядового, потерявшего ногу или руку, попросту гнали прочь, вышвыривали использованный материал, то для капрала чаще всего покупали пивнушку или иную приносящую доход собственность —опять же, чтобы заплатить даже и много, но один раз, а не платить постоянно.

Прусская армия шла в бой, потому что её солдат гнали на неприятеля, и они, уже спасая собственную жизнь, должны были драться с вражескими солдатами. Но этой армией управляли неплохие офицеры — лучшие, чем пустопорожние паркетные шаркуны из Версаля или венского Пратера. Приказы этих офицеров заставляли выполнять капралы, знающие свое дело, преданные своей армии и могущие рассчитывать на обеспечение по старости. И в ней были хорошие специалисты, умевшие привести в действие батарею орудий, в считанные часы навести мост и вылечить от сапа лошадей.

Кое–что по части армии придумал и сам Фридрих. Например, так называемую косую атаку. Тогда армия наступала ровными линиями, и считалось важным выбрать поле боя без складок местности, без леса, чтобы можно было наступать такими ровными шеренгами. Фридрих придумал наступать шеренгами, которые на одном фланге идут намного впереди и наносят удар раньше, чем на других участках фронта.

Если усилить этот выдвинутый вперед фланг, ровные шеренги противника почти наверняка окажутся смяты, и прусская армия потеснит, а потом и погонит его своим ударом, нанесенным наискосок основному движению войск.

Знающие люди ещё при жизни Фридриха вспоминали древнегреческого полководца Эпаминонда, который придумал «косую атаку» ещё в III веке до Рождества Христова, но конечно же, слова знающих людей не были в силах заглушить хор придворных льстецов. Так до сих пор и считается, что «косую атаку» придумал Фридрих.., гм… гм… Фридрих до поры до времени Непобедимый.

Отец Фридриха II тратил на армию 6 миллионов талеров из 7 миллионов приходной части прусского бюджета. Фридрих стал тратить на армию чуть меньше — «всего» четыре с половиной или пять миллионов талеров: иначе ему могло не хватить на шпионов.

Шпионы Фридриха наполняли все окрестные страны. Из Петербурга, например, наш дорогой союзник получал по 5—б писем каждый месяц, и при этом шпионы не знали о существовании друг друга… по крайней мере, не должны были знать. Канцлер Бестужев был одним из немногих, кого Фридрих не сумел купить самыми щедрыми посулами. Не потому, что Бестужев так уж совсем неподкупен: скажем, от англичан Бестужев деньги брал и не краснел. Но у канцлера были убеждения: например, канцлер Бестужев был убежден, что Пруссия — очень ненадежный союзник и что с ней Российской империи лучше не иметь дела. А коли так, то он и денег от пруссаков не брал.

Не знаю, как насчет «косой линии», но вот широко распространенный в XX веке способ опорочить врага Фридрих уж точно изобрел. Прекрасно зная, какая у него отвратительная репутация во всей Европе, он умело распространял слухи о том, что такой–то — его платный агент, и от врага Фридриха все шарахались именно потому, что враг представал в виде союзника. Так в свое время и гестапо, и КГБ «давало утечку информации», опорочивая репутацию людей именно тем, что они сотрудничали с КГБ. Канцлера Бестужева Фридрих ославил как «самого продажного из всех министров», и некоторые этому верили.

Конечно же, Фридрих II не мог не поучаствовать в выборе невесты для наследника русского престола, для императорского дома союзной Российской империи. Тем более что по дороге в Россию Карл Петер Ульрих заезжал в Берлин, и Фридрих долго беседовал с парнишкой. А у того так горели глаза…

«Из всех соседей Пруссии русская империя заслуживает наибольшего внимания как соседка самая опасная: она сильна, она близка. Будущие правители Пруссии также должны будут искать дружбы этих варваров. Король употребил все средства для снискания дружбы России. Императрица Елисавета была намерена тогда женить великого князя, своего племянника, и хотя ее выбор не был еще решен, однако она всего более склонялась в сторону принцессы Ульрики, сестры короля (в третьем лице «королем» Фридрих называет сам себя. — А. Б.); но саксонский двор желал выдать за великого князя принцессу Марианну, вторую дочь короля Августа. Ничего не могло быть противнее прусским интересам, как позволить образоваться союзу между Россией и Саксонией, и ничего хуже, как пожертвовать принцессою королевской крови, чтобы оттеснить саксонку. Придумали другое средство. Из немецких принцесс, могших быть невестами, принцесса цербстская более всех годилась для России и соответствовала прусским интересам. Её отец был фельдмаршал королевской службы (в Пруссии. — А. Б.), её мать — принцесса голштинская, сестра наследника шведского престола и тетка великого князя русского. Мы не войдем в подробности переговоров: довольно знать, что надо было употреблять такие усилия, как будто речь•шла о величайшем интересе в мире».

В этом месте своих воспоминаний король врал сразу в нескольких местах, из которых главные эти три:

1. Никто никогда не домогался его сестры Ульрики, это он сам хотел её пристроить за Петра Федоровича.

2. Решение в пользу Софии Августы Ангальт–Цербстской принято абсолютно без влияния Фридриха и даже без его ведома.

Выбор делался в пользу принцессы из маленького княжества, за которой не потянется политика крупного немецкого государства, и притом лютеранки. К католикам относились традиционно хуже, опасливей, а в жены наследнику престола удобнее всего было бы возвести как раз такую принцессу, папа которой сидел на троне «голой ж…пой».

3. Только получив известия от своих шпионов, Фридрих разворачивает бурную деятельность, изо всех сил вмешивается в процесс выбора невесты для великого князя Петра Федоровича. Письмо за письмом пишет он Елизавете, Петру, ведущим лицам государства Российского — чай, союзник!

Сначала он пытается пристроить сестру Иоганну, но не очень огорчается неудаче — с самого начала было ясно, что, скорее всего, номер не пройдет.

А когда выбор падает на Софию Фредерику Августу Ангальт–Цербстскую, начинается новый виток интриг, вранья и потоки навязчивых писем. Фридрих опять пишет Елизавете и Петру и, конечно же, пространно общается с невестой и её родителями. Это нетрудно —ведь в Россию едет дочка его, Фридриха, подчиненного!

Фридрих принимает у себя и папочку–фельдмаршала, старого не по годам, уставшего от жизни Христиана Августа, герцога Ангальт–Цербстского, командира 8–го пехотного полка и коменданта Штеттина. Вот с ним пришлось повозиться: убежденный лютеранин, старый фельдмаршал прилагал титанические усилия, чтобы не отдавать свою дочку за православного монарха — ей ведь тогда и самой придется сменить конфессию, перекреститься в православие. С Христианом Августом пришлось «провести воспитательную работу», но куда бы он, интересно, девался?! Конечно же, согласился он на этот нужный Фридриху брак.

И мать, Иоганна Елизавета, тоже принята Фридрихом и удостоена многочасовой беседы. Вот Иоганна сразу же проявляет энтузиазм! Ещё бы — то ли дело прозябать в Штеттине, женой какого–то генералишки, то ли дело быть при дворе Российской империи! Что ко двору зовут вовсе не её, а её дочь, и что сама Иоганна оказывается лишь придатком к дочери, человеком из её свиты, она легко забывает. А тут ещё и большая политика! Сам Фридрих Великий, кумир среды, в которой она выросла, удостаивает ее беседы! Сам встречает и провожает! Дает обед… ну, не в ее честь, в честь дочери, но ведь и она присутствует на этом обеде!

От Иоганны становится известно, чего, собственно говоря, хотел от неё Фридрих — он хотел вульгарного шпионажа и хотел не менее вульгарного лоббирования своих интересов при русском дворе.

Вероятно, того же самого хотел он и от Софии Фредерики Августы, но от неё как раз мы решительно ничего не знаем — в отличие от заполошной мамочки София Фредерика Августа умела держать язык за зубами и к тому же понимала — далеко не все будут в таком уж восторге от данных ей шпионских поручений. Например, при дворе Елизаветы и сам Фридрих, и его шпионы могут восприниматься не так восторженно, как в Германии… А судьба и дочери, и ее мамы прямо зависит вовсе не от Фридриха, а от Елизаветы, не от Берлина, а от Петербурга.

Оценивать людей и их отношения непросто, тем более через двести пятьдесят лет… И все–таки не могу не обратить внимание на интересную деталь: в тогдашней Германии мало кто сомневался: Христиану Августу сильно повезло! Жена ему досталась красивая и на 21 год моложе. Эти качества, стало быть, — молодость, хорошая фигура и правильные черты лица были главными для оценки людей и их отношений.

Мне же, уж простите неисправимого интеллектуала, все время кажется, — повезло как раз Иоганне Елизавете: нашелся старый неудачник, который польстился на неё — злую и грубую дуру, на заполошную самовлюбленную бабенку. Может быть, её ноги, грудь и шея действительно были «восхитительны» или там «чудесны»… выбирайте любое выражение. Может быть, у неё и в бытность Софии Фредерики Августы невестой живот оставался впалый, как в девичестве, талия узкой, а грудь высокой, энергии хватало на всё, и от Фридриха она шла, подпрыгивая от восторга. Но надо же быть такой исключительной дурой…

Самое интересное, что этими встречами Фридрих II вовсе не заполучил для себя хороших, надежных шпионов и агентов влияния. София Фредерика Августа старалась не поддерживать с ним отношений и вообще оказалась чрезвычайно осторожной.

Иоганна Елизавета, напротив, изо всех сил старалась и шпионить, и поддерживать интересы Фридриха при дворе. Но ведь давно известно: опасен не всякий шпион и не всякий диверсант. Опасны только умные шпионы и диверсанты, потому что только умные люди могут собрать, правильно проанализировать информацию, извлечь из нее самое главное и послать вовремя своему правительству.

Иоганна Елизавета не была умной женщиной, и ее идиотские донесения были не полезны, а вредны для Пруссии. Что же касается отстаивания позиций Пруссии при дворе Елизаветы, то трудно было причинить больше вреда интересам Фридриха в России, чем это сделала Иоганна. И потому что, если не уважаемый никем дурак агитирует за что–то, люди ведь могут сделать вывод — значит, это «что–то» вот таково, что только дурак за него и агитирует! И потому, что агитировать–то надо тоже умеючи, а. самомнения и самовлюбленности у Иоганны Елизаветы хватит на трех Фридрихов, а вот умения вести интригу…

Настанет день, и канцлер Бестужев предъявит Елизавете Петровне выдержки из писем Иоганны Елизаветы и маркиза Шетарди, неопровержимо уличающие его как интригана и шпиона, а Иоганну — как шпионку.

В письмах Иоганны будут и грубые выпады против Елизаветы, насмешки по поводу её внешности — например, фигуры. Иоганна столь «умна», столь «реалистично» относится ко всему на свете, что целые страницы посвятит важнейшему дипломатическому факту, имеющему определяющее значение для судеб всей европейской цивилизации: Елизавета толста, у неё нет хорошей талии, а вот у Иоганны талия очень даже есть!

Факт действительно важнейший, прямо–таки определяющий всю дальнейшую политику Российской империи и Пруссии, и я могу себе представить, как радовался Фридрих у себя в Берлине, внимательно изучая драгоценные данные, собранные великолепным агентом, но Елизавета «почему–то» не оценила собранных Иоганной сведений. Маркиз Шетарди в 24 часа изгоняется из Российской империи. Иоганна пока остается, но спустя несколько лет и её под благовидным предлогом — надо же ей лечиться на водах?! — выперли из Российской империи. К тому времени Христиан Август уже умер (ему Иоганна писала гораздо реже, чем Фридриху), а Фридрих, что характерно, не пожелал даже встретиться с неудачливой шпионкой и тем более вознаградить её (да, по правде говоря, было и не за что). Деньги у Иоганны были, выгнали её не босиком, но беречь их и думать о будущем она не умеет; не умеет и понять, что деньги эти — последние. Ни Российская империя, ни Пруссия больше не дадут ей ни копейки. Иоганна умерла в Париже в полной нищете, так и не послужив толком ни самой себе, ни Фридриху.

Настанет другой, тоже печальный для Пруссии день, и София Августа, став Екатериной II, тоже покажет нос Фридриху, не выполнив ни одного из его поручений.

И только одно сможет утешать Фридриха II Прусского: у него есть такое сокровище, как Петр III, великий князь и наследник престола. Человек, обожающий его настолько, что, даже став императором, готов нарушить интересы своего собственного государства, пойти на поступки, граничащие с государственной изменой, лишь бы сделать приятное Фридриху.

Именно герцог Голштин–Готторпский Карл Петер Ульрих, наследник престола Российской империи великий князь Петр Федорович, ставший императором Петром III, оказал Пруссии более важную услугу, чем любой другой агент влияния за всю историю этого государства. Именно этот человек вопреки всему буквально спасет Пруссию, оказавшуюся на грани гибели.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.