НА ПРЕСТОЛЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

НА ПРЕСТОЛЕ

«Оставить Петра во дворце по одну сторону Невы, а самому жить в своем доме на Васильевском острове было опасно для Меншикова: свой глаз верней всякого другого»

— так объясняет С.М. Соловьев действия Меншикова. Дело в том, что Меншиков сразу же после действа 7 мая перевозит Петра в свой дворец на Васильевский остров и старается ни на секунду не оставлять его одного. Уже 25 мая торжественно совершается обручение Марии Александровны Меншиковой и Петра Алексеевича. Теперь дочь Меншикова поминали в церквах как великую княжну и нареченную невесту императора. 34 000 рублей из казны полагалось ежегодно на содержание её особого двора.

В качестве воспитателя к Петру приставлен человек, которого Меншиков имел все основания считать очень преданным себе: Андрей Иванович Остерман. Хитрый вестфальский немец, у которого не было в России ни влиятельных друзей, ни богатства, он вызывал у придворных страх и недоумение уже своим умом, образованностью, деловитостью. От него просто «пахло» «не своим», и при одном виде Остермана у выдвиженцев Петра, «птенцов гнезда Петрова», разливалась желчь. А представители старинных родов тоже не признавали безродного немца не только что «своим», но и человеком, достойным находиться с ними рядом.

Ведь Генрих Иоганн Фридрих Остерман происходил из семьи пастора. Он даже не был дворянином, фи! Да к тому же тянулась за ним какая–то противная история….

«История» состояла в том, что шестнадцатилетний Генрих Остерман был вынужден прервать занятия в Йенском университете и бежать из Германии в Голландию. Нет, он не грабил на больших дорогах, не растрачивал казенных денег и никого не убил. Юный Остерман, грубо выражаясь, «сделал ребеночка» дочери одного из своих преподавателей. Причем дочери как раз того профессора, который отметил таланты юного Генриха и приблизил его к себе, стал приглашать в дом.

Для нравов XVIII века характерно, что старшие тут решили все за молодых людей, в смысле, исходно «знали», что им нужно и зачем они все это затеяли. Очень может быть, старшие и приписали роману гораздо более пошлые свойства, чем он того заслуживал. Достоверно известно, что девица вовсе не считала свои отношения с Генрихом Остерманом временным явлением, а видела в них прелюдию к браку. Как относился к ним Генрих, мы, кстати говоря, не знаем — его, собственно, никто и не спрашивал. Но, конечно же, старшие и без его слов «точно знали», что Генрих — развратный тип и совратитель ангелочка (кто кого совращал, нам тоже совершенно неизвестно), и в своих действиях исходили именно из этого. Чтобы «знать все», им вовсе и не нужно было расспрашивать молодых людей или выяснять, что они теперь собираются делать. Отец девушки и благодетель Остермана счел себя лично оскорбленным, посчитал себя и свой дом поруганным, пришел в страшную ярость; Генриху грозило судебное преследование, и он бежал в Голландию, где скоро стал личным секретарем адмирала (и между нами говоря, пирата) Корнелия Крюйса.

Крюйс как раз в это время (1703 год) собирался в Россию — уж за ним–то тянулся шлейф таких историй, что «история» бедного Генриха просто и в подметки каждой из них не годилась. Там–то уж были и грабежи, и убийства на песке коралловых островков, и абордажи купеческих судов под яркими тропическими созвездиями, и лязг сабель, и пистолетные выстрелы в упор, и сексапильные мулатки, и прочие йо–хо–хо, о которых так весело читать в приключенческой литературе, но сталкиваться с которыми большинство людей почему–то совершенно не любит. Поэтому скрыться подальше от цивилизованного мира с его судами, полицейскими, прокурорами и другими типами, лишенными чувства романтики и йо–хо–хо, было для Крюйса необходимостью куда более насущной, чем для Остермана бежать из Йены.

Остерман уже знал несколько европейских языков и за два года жизни в России присоединил к ним еще и русский. Причем умел по–русски не только говорить, но читать и писать, что ценилось тогда гораздо больше, — ведь русские писали буквами не латинского, а особого славянского алфавита, и правил правописания почти не существовало.

Пётр оценил знания языков Остермана, заявил Кризису, что забирает у него секретаря, и приблизил его к себе. Сын пастора Генрих Остерман сделал блестящую дипломатическую и придворную карьеру, стал бароном Остерманом, и Пётр даже женил его на своей дальней родственнице, Марфе Ивановне Стрешневой. А царица Прасковья, вдова царя Ивана (царь Иван приходился Петру братом, но родился от первой жены царя Алексея Михайловича, от Марии Нарышкиной. Сам Пётр был сыном второй жены, Натальи Нарышкиной. До смерти царя Ивана в 1695 году оба царя сидели на престоле одновременно, и Иван даже считался «первым царем».), как–то на ассамблее стала расспрашивать Остермана:

— А зовут–то тебя как, батюшка?

— Генрихом, ваше величество.

— И не выговоришь! А родителя вашего как звали?

— Иоганном.

— Так, стало быть, ты по–нашему Андрей Иванович.

Говорят, Пётр очень веселился логике родственницы; тем более её интеллектуальных возможностей он никогда не преувеличивал. Но для всех в России Остерман стал Андреем Ивановичем и даже стал так подписывать документы.

В Германию уехать он не мог, в России «Андреем Ивановичем» был липовым, от своего сословия давно оторвался, для дворян «своим» никогда не был. Вот Меншиков и был уверен, что никуда Остерману не деться, он просто обречен держаться за Меншикова и быть ему преданным. И А.И. Остерман стал единственным, кому позволялось уединяться с Петром Алексеевичем без контроля самого Меншикова.

Скажем сразу — нет никакого резона изображать Андрея Ивановича рыцарем без страха и упрека. Таким рыцарем он определенно не был, а иногда вел себя совсем не как подобает порядочному человеку (придет время, Меншиков испытает это и на себе).

Но вот по отношению к юному императору Остерман был честен, исполнял свои обязанности старательно, и я бы даже осмелился вымолвить: любил воспитанника. Это тоже проявится в свое время при обстоятельствах мрачных и трагических.

И уж учить императора он намеревался всерьез. С немецкой педантичностью расписал Остерман программу занятий, включавшую несколько предметов, и так же педантично вместе с историей, «географией частью по глобусу, частью по ландкарте», занятиями «математическими операциями, арифметикой и геометрией», включил в расписание «учение игре на бильярде» «танцы и концерт», стрельбу в мишень и время, когда государь шел «забавляться ловлею на острову», то есть рыбной ловлей… если кому–то интересно, то конкретно — ловлей осетров.

Принято иронизировать по поводу рыбной ловли и танцев, но ведь должен же был император как–то отдыхать?!

При этом, чем старательнее Остерман хотел учить императора, тем в больший конфликт вступал он с Меншиковым, а потом и с кланом Долгоруких: Меншиков хотя теоретически был сторонником образования, на деле всегда отодвигал занятия науками для «более важных» дел — будь то встреча императора с послами иностранных держав, будь то присутствие его на Верховном совете или попросту попойка… лишь бы попойка была с ним, с Меншиновым и с его людьми.

Для Меншикова занятия с Остерманом были важны в основном потому, что в результате если император и оставался без пригляда Меншикова — оставался именно с тем, кому Меншиков доверял.

А Долгорукие, если называть вещи своими именами, попросту развращали императора–мальчишку, использовали худшие стороны его натуры. Конечно же, скакать на лошадях, охотиться на зайцев, лисиц и волков, пить вино в буйной компании и лобызать нравственно не стойких девиц — гораздо более увлекательное занятие, чем учить правила арифметики, слушать или читать «вкратце главнейшие случаи прежних времен, перемены, приращения и умаления разных государств, причины тому, а особливо добродетели правителей древних…»

По крайней мере, в 12—13 лет большинству мальчишек скакать, стрелять, пить и целоваться покажется интереснее, чем арифметика и география со строго дозированными танцами и рыбной ловлей под надзором Остермана.

Называя вещи своими именами, Остерману приходилось бороться, во–первых, с теми, кто хотел бы использовать императора в своих интересах и для этого отвлекал его от занятий, вовлекал в буйную, нетрезвую и безнравственную жизнь. А во–вторых, с самим императором, который вовсе не всегда так уж рвался учиться.

Если учесть, что император переписывался с Остерманом по–латыни, а с родственниками покойной матери в Германии по–немецки, если он как–то, к изумлению Ивана Долгорукого, стал подсчитывать по сложной формуле водоизмещение шлюпки, в которой они плыли, — приходится признать, что борьбу на оба фронта Остерман выдержал героически и не без результата.

…Но вернемся к тому моменту, когда Меншиков увез к себе на Васильевский остров императора. Почему Меншиков увез к себе, спрятал от всего мира Петра, словно самую дорогую добычу? Только ли потому, что теперь на него обрушились новые почести? Да, действительно, теперь он получил давно желанный чин генералиссимуса и стал полным адмиралом; не было теперь и не могло быть в гвардии и в армии человека, равного ему по чинам.

Всевозможные знаки отличия «светлейший князь» и правда обожал и неустанно жаждал новых почестей. Очень трудно бывает проникнуть в душу закомплексованного человека, так перемешаны, переломаны в ней главное и неважное, принципиальнейшие вещи и совершеннейшие пустяки. Известен случай, когда богатый купец отдал почти все свое состояние за право называться дворянином. Известен случай, когда женщина умерла на операционном столе, причем после вполне удачной операции: узнала, что должен прийти врач, который ей нравился, и кинулась красить губы. Ну, свежие швы и разошлись…

Учитывая многие черты личности «светлейшего», нельзя исключить, что эти цацки имели для него ненормально большое значение.

Необходимость удержаться? Несомненно! Но в том–то и дело, что, помимо новых бирюлек и помимо необходимости удержаться на гребне бешено брыкающегося, несущегося во весь опор случая, было и еще кое–что…

Интересно, что все историки, от С.М. Соловьева до Павленко, почему–то очень решительно говорят о том, что в этот период жизни Александр Меншиков ничего уже больше не хотел, кроме как удержать уже достигнутое… Я же считаю такой вывод принципиально неверным и готов доказать это, опираясь как раз на сочинения самих этих историков. Поразительно, как все–таки действуют даже на очень умных людей какие–то предвзятые установки! Ведь сами же историки — все, решительно все, чьи сочинения об этой эпохе я читал, пишут о желании Меншикова возложить венец Мономаха на своих потомков. И о его стремлении попасть если и не в коронованные особы, то, по крайней мере, в члены августейшей семьи.

А это намерение означало очень большой шаг в карьере «светлейшего князя». Можно как угодно относиться к предрассудкам предков, но, во всяком случае, они очень резко разделяли членов правящих семей — это были особые существа — и весь остальной народ. Даже герцог, князь, граф, которые могли быть лично знакомы с монархом, часто общались с ним, и не только в официальной обстановке, вовсе не были равны монарху или члену его семьи. Для современного человека вся феодальная иерархия, от рядового провинциального дворянина до царя, кажется, скорее всего, ровной, нигде не прерываемой экспонентой, где соседние ранги довольно близки и плавно переходят друг в друга. Но это глубоко неверно!

Во всех европейских феодальных государствах существовало по крайней мере два резких разрыва — такие места на этой экспоненте, где соседние ранги никак не перетекали друг в друга, а различались совершенно категорически. Во–первых, это был разрыв между основной массой дворянства и титулованной знатью. Носитель даже самого низшего титула отличался от рядового дворянина так же… ну, примерно в такой же степени, в какой крупный банкир отличается от уличного торговца окорочками. Только тут–то деньги оказывались совершенно ни при чем, — граф может быть беднее провинциального дворянчика, но это никак не изменит их отношений друг к другу.

И вторая точка разрыва: никакой, самый знатный и ] богатый князь или герцог не стоит рядом с монархом. Член правящей семьи выше князя не на одну ступеньку феодальной лестницы — он выше на порядок, на огромный кусок общественной лестницы. И какую бы карьеру ни делал Александр Данилович Меншиков, он и близко не находился не только к положению императора Российской империи, но даже к положению герцога Голштинского или герцога Курляндского, независимых монархов–самодержцев.

А светлейший князь планировал подняться именно на эту ступень, если не сам, то через внуков, которые будут одновременно правнуками царя Петра Алексеевича и внуками его, Меншикова.

В конце концов, «светлейшему князю» всего 50 лет, он может оставаться в силе еще долго. Он будет нужен и юному царю с царицей, и будущему императору, его кровному внуку, Меншикову по матери. Он сможет стоять позади этого трона, стать необходимым, полезнее и важнее всех остальных…

При первом из Романовых, Михаиле, его отец, патриарх Филарет, оказывал на государство такое влияние, что даже монеты печатались от имени как бы двух государей — царя и патриарха, а тронов в Грановитой палате стояло три: для царя, царицы и для патриарха Филарета.

В свое время Борис Годунов насильно постриг в монахи Федора Никитича Романова, боясь его претензий на царский венец… А монах Филарет вырос до патриарха и вот, сел на престол рядом с сыном–царем!

А какие примеры подавали боярин Борис Иванович Морозов (царь Алексей Михайлович женился на Марии Милославской, а боярин Морозов — на её сестре Анне)! Какой пример подавал офицер солдатского полка, «служилый иноземец» Нарышкин, на дочери которого Алексей Михайлович женился вторым браком!

Правда, отцов обеих своих жен, ни Милославского, ни Нарышкина, Алексей Михайлович особенно не жаловал, и в большой чести при нем они не были… Но ведь они оба были глупы, а Меншиков–то умен! Умен так, что есть чему поучиться даже Борису Ивановичу Морозову, воспитателю жены царя, а уж он–то в чести у Алексея Михайловича был!

Трудно сказать, какие именно и насколько горячечные мечты осеняют чело Александра свет Даниловича, но, во всяком случае, сделаться чем–то вроде императора он явно хочет. Сделаться не полулегально, ублюдочно, не через постель блудливой солдатской женки, возведенной на престол, а совершенно законно, как отец императрицы и дедушка императора. И долгое время некому, нечему было остановить «полудержавного властелина», когда он, закусив удила, рвется к еще большей власти.

Меншиков так уверен в своей будущности как наперсника императоров, что начинает игру сложную и рискованную: пытается наладить отношения с представителями старинных родов. С Дмитрием Михайловичем Голицыным по крайней мере наружно у них были прекрасные отношения: Д.М. Голицын очень тепло относился к Алексею Петровичу и перенес это на его сына. Как представитель старой знати, он хотел видеть на престоле Петра и уже для этого готов был поддерживать с Меншиковым чуть ли не дружбу.

Одного из Долгоруких Меншиков сделал сенатором; другого — гофмейстером при Наталье Алексеевне, сестре Петра (место значимое и само по себе, и особенно тем, что Наталья имела на Петра очень большое влияние). Приблизили ко двору даже Ивана Алексеевича (сына гофмейстера), несмотря на то, что он еще недавно был в опале — возражал против брака Петра с Марией Меншиковой.

Очень часто историки называют этот поступок «главной ошибкой Меншикова» — мол, Александр Данилович сам согрел на груди змей–Долгоруких, которые окрепли и закусали его, бедного. Мне трудно согласиться с этой оценкой уже потому, что слово «ошибка» не очень применимо к вынужденным поступкам. Если Меншиков хотел соединиться брачными узами с императорской семьей, он должен был наладить отношения со старинными аристократическими родами. Но, только начав это делать, он оказывался в очень невыигрышной ситуации, потому что аристократия была многочисленна, сплоченна и опытна как в интригах, так и в делах служебных, а Меншиков проигрывал большинству аристократов по всем параметрам и к тому же противостоял им без сплоченной группы «своих».

А не вступать в борьбу он и правда не мог, уже потому, что находился на вершине славы и могущества и просто не мог не защищаться, даже если бы и захотел.

То есть наверняка проблему можно было решить, не бывает безвыходных ситуаций, но для её решения требовался интеллект и душевные качества, которых не было у Меншикова. Да и отступиться от власти или поделить её с кем–то (что было бы надежнее всего) он не был способен. Впрочем, к этой мысли мы еще вернемся.

Именно в этот период жизни Меншиков садится на трон российских императоров, так сказать, примеряет его. Учитывая пропасть, разделяющую его и царствующих особ, поступок и неумный, и бестактный. Тем более что Петру II тут же становится о нем известно, и забыть о глупости Меншикова ему не дают. По тем временам такая «примерка трона» и впрямь была действием чудовищно неприличным, оскорбительным для династии.

Еще одна ошибка? И да, и нет. Да — потому что поступок и правда дурацкий и не могущий не иметь последствий. Нет — потому что дело ведь вовсе не в желании посидеть на троне, а в гложущем Данилыча маниакальном честолюбии. Вот оно — и впрямь его огромная ошибка! Эта та черта, которая и доведет Меншикова до конца. А все мелкие и крупные глупости, которые он делает при этом — изоляция Петра II, которая неизбежно начнет его тяготить, вопрос времени, примеривание трона, нежелание делиться властью — все это только производные.

Именно из–за этой черты Александра Меншикова его абсолютная власть в Российской империи продолжалась всего четыре месяца — до сентября 1727 года.

Чаще всего дело сводится к тому, что, мол, Александр Данилович заболел, а пока он кашлял кровью и чуть ли не готовился к,встрече с Всевышним, Долгорукие успели нашептать юному царю всякие гадости про Меншикова, и он переменился к своему будущему тестю.

Люди, особенно не любящие немцев, ссылаются еще и на подлую подпольную работенку Андрея Остермана, который, мол, постепенно вбивал клин между Петром II и своим благодетелем Меншиковым. Скажу сразу — «работенка» была. Но состояла она вовсе не в «настраивании» Петра против Александра Даниловича, а просто в разъяснении Петру его полномочий императора, его обязанностей, которые Меншиков не давал ему исполнять, его прав, которыми Меншиков не давал ему воспользоваться. Но ведь в этом, среди всего прочего, и состояли обязанности Андрея Ивановича Остермана как воспитателя и учителя царя… На мой взгляд, его главная «хитрость».и состояла в честном выполнении своего долга. Таким образом, он «предавал» Меншикова? Несомненно! Но если бы Андрей Остерман вел себя иначе — он рано или поздно столкнулся бы с недоуменными вопросами и упреками другого лица — императора. На мой взгляд, Остерман выбрал правильно, в том числе и с точки зрения карьеры.

Кстати, никогда не существовало и тандема «Остерман — Долгорукие». Никогда! Ни малейшего сговора! И более того — Андрей Иванович относился к Долгоруким гораздо лучше, чем они к нему. Он–то для Долгоруких был кто? Худородный выскочка, неприкаянный пришелец из Вестфалии, приживалец, не имеющий никаких прав.

А Иван Долгорукий для Остермана выступает в роли человека, может быть, и недалекого, но не вредного, даже полезного для нравственного воспитания Петра. Есть такая малоизвестная история — когда в августе 1727 года к Петру принесли на подпись смертный приговор, юный царь, не задумываясь, схватил перо — подписать и поскорее отвязаться. И тогда Иван Долгорукий сильно укусил Петра за ухо.

— Ты что?!

— Я хотел тебе показать, как больно будет тому, кому станут отрубать голову…

В конечном счете смертный приговор был подписан, и очень может статься, преступник этого заслуживал, но действия Ивана — пускай не самые изящные — заслужили полное одобрение Остермана. В детях надо воспитывать способность к сочувствию и доброту! А что, читатель, разве он не прав?

И если Остерман считал, что Петру полезнее охотиться в компании Долгоруких, чем сидеть в компании Меншикова, — в этом тоже ведь есть доля правды. Потому что Долгорукие при всех своих не лучших качествах были несравненно менее развращены, чем Меншиков.

Да, кроме того, вовсе не была болезнь Меншикова таким уж колоссальным рубежом… Еще до болезни цех петербургских каменщиков поднес государю 9000 червонцев. Эти деньги император отослал своей любимой сестре Наталье, но посланный им человек столкнулся с Меншиковым в коридоре, и Меншиков велел отнести деньги в свой кабинет со словами:

«Император еще очень молод и потому не умеет распоряжаться деньгами как следует».

Узнав об этом, Пётр весьма раздраженным голосом спрашивает, как Меншиков посмел помешать исполнению его приказа?! Сначала Меншиков, по свидетельству очевидцев, совершенно остолбенел, а потом забормотал, что казна истощена, государство очень нуждается в деньгах и что он завтра же представит проект, как лучше использовать эти деньги. На что Пётр, топнув ногой, сказал очень недвусмысленно:

— Я тебя научу, что я император и что мне надобно повиноваться.

После чего повернулся спиной и ушел.

И после выздоровления Меншикова повторяется почти такая же сцена: царскому камердинеру дано 300 рублей для мелких расходов императора. Меншиков потребовал отчета у камердинера и, обнаружив, что тот дал Петру небольшую сумму из этих денег без согласования с Меншиковым, выругал его и прогнал.

Пётр поднял страшный шум, велел вернуть камердинера.

Назавтра он потребовал у Меншикова 5000 рублей золотом.

— Зачем?

— Надобно!

— следует содержательный ответ.

После чего деньги демонстративно даются царевне

Наталье, родной сестре Петра, — ох, не забыл Пётр истории с 9000, которые перехватил Меншиков!

Меншиков, и впрямь вообразив себя императором, велит забрать деньги у царевны… Пётр велит ему убираться с глаз долой, и тут же в ноги к нему валится глубокий старик граф Головкин, умоляя заступиться за его зятя Ягужинского, которого Меншиков ссылает в украинскую армию!

Что сказать? Пётр объявил войну и тут же обнаружил, что у него есть союзники! Уже неважно, что Ягужинский всё–таки поедет в армию, а Наталья деньги не отдаст, важно, что боевые действия открыты и дали свои результаты.

Конечно, даже сейчас еще неизвестно, кто кого: Меншиков накопил такие силы, что может сцепиться и с императором… особенно если императору 12 лет.

Тем более что Пётр и Наталья уезжают в Ропшу и Стрельну охотиться, а Остерман пишет письма примерно такого содержания:

«Его императорское величество радуется о счастливом вашей великокняжеской милости прибытии в Ораниенбаум и от сердца желает, чтобы сии гуляния ваше дражайшее здравие совершенно восстановить могло».

А в конце письма Остермана — приписка рукой Петра:

«И я при сем вашей светлости и светлейшей княгине, и невесте, и своячине, и тетке, и шурине поклон отдаю любительны. Пётр».

Из таких писем легко сделать вывод, что конфликт не очень серьезен, Пётр постепенно «приходит в себя», а Остерман «работает на Меншикова».

Но уже 26 августа Меншиков убеждается, что Пётр к нему вовсе не расположен, а Остерман попросту его обманул. Пётр поворачивается спиной, когда Меншиков с ним заговаривает, не отвечает на его поклоны и так далее. Более того — император откровенно забавляется ситуацией. Ему нравится унижать Меншикова.

Смотрите, разве я не начинаю вразумлять его?! —

обращается Пётр к придворным, тыкая пальцем в Меншикова.

На свою невесту Марию он не обращает никакого внимания; Меншиков возмущается такой «неверностью», а когда Петру передают его слова, он отвечает так:

— Разве не довольно того, что я люблю её в сердце? Ласки излишни; что касается до свадьбы, то Меншиков знает, что я не намерен жениться ранее 25 лет.

И вот тут проявляется то своеобразие мышления Меншикова, которое не могло не довести его до беды. В конце концов, ну кто мешал ему кинуться в ноги императору, покаяться, пообещать исправиться, стать хорошим, расторгнуть помолвку с Марией? Наконец, кто мешает ему высказаться с солдатской прямотой: мол, виноват, государь, бес попутал, более не повторится! Никто и ничто не мешает, но он даже не пытается объясниться, а продолжает лепить глупость на глупости.

3 сентября в Ораниенбауме, имении Меншикова, должно состояться большое торжество — освящение новой церкви. Меншиков готов на колени встать, чтобы Пётр приехал на торжество, — тогда можно в очередной раз объяснить разлад неустойчивостью психики юного Петра, а всем придворным представить дело так, что в главном Пётр и Меншиков — единое целое. Пётр сначала согласился, а в последний момент не поехал. Возможно, потому, что Меншиков не пригласил Елизавету Петровну, тетку Петра… А ведь Пётр влюблен вовсе не в Машу Меншикову, а в Елизавету, и Елизавета безобразно с ним кокетничает..:

Впрочем, возможна и другая причина не появления Петра — в том, что он сам понял, или ему помогли понять игру Меншикова, и плясать под его дудку царь не хочет.

Только тут Меншиков начинает искать способа объясниться… Но тут уже Пётр не хочет выяснять отношения и попросту смывается на охоту. А его сестра Наталья даже выскакивает в окно, чтобы не встретиться с Меншиковым.

— Я покажу, кто император: я или Меншиков,

— несколько раз говорил Пётр, свидетелей этой фразы уже сотни.

5 сентября Меншиков полчаса говорит с Остерманом — последний шанс увидеться с Петром один на один! Подробность беседы мы знаем только одну — когда собеседники неосторожно повысили голоса. Меншиков обвинял Остермана в том, что тот отвращал царя от православия и за то будет четвертован. Остерман отвечал в том же духе — что его–то четвертовать не за что, а вот он знает человека, который заслуживает четвертования.

А Пётр действует так, словно ему не 12, а по крайней; мере лет на 10 больше: 6 сентября он приказывает гвардейцам, чтобы они слушались только его одного, что бы и кто им ни говорил, — только его одного (интересные мысли бывают у маленьких мальчиков… — А. Б.), а 8 сентября с утра к Меншикову является гвардии генерал–лейтенант Семён Салтыков с объявлением ареста,) чтобы он со двора никуда не съезжал. Меншиков падает в обморок. Его жена с сыном и сестрой бросаются на колени перед Петром, Елизаветой, Натальей (никакого внимания), перед Остерманом (он очень торопится на совет). Меншиков пишет покаянное, неприятно холуйское письмо Петру.

Пётр на письмо не ответил, велел начинать следствие по делу о государственной измене и хищении казенных средств. Сослали Меншикова в Ораниенбаум, потом в Вятку и наконец 9 апреля 1728 года — в Березов, где Меншиков помер уже в октябре 1729 года, очень быстро.

Отобрали у светлейшего князя 90 тысяч крепостных, 6 городов, имения и деревни в России, Польше, Австрии, Пруссии, 5 миллионов рублей золотом, 9 миллионов рублей в голландских и английских банках. На фоне всего этого даже странно, что Меншиков польстился то на 9000, то на 3000 рублей. Или никак не мог забыть, как торговал пирогами?!

Вот и получается, что царственный подросток смог сделать то, что оказалось «слабо» и для Екатерины, и для Якова Брюса, и для его отца, царевича Алексея, — он сумел победить непобедимого до сих пор Меншикова, свалил «полудержавного властелина». Причем свалил сам, при очень скромной помощи других.

«Пётр был упорен в своих желаниях не по летам; мы знаем, как был упорен его отец, но у отца упорство было страдательное, потому что ему воли не было, а у сына была теперь воля: его желания всеми исполнялись, кроме Меншикова»

[31. С. 115].

Так что было это, все было: и происки старинных боярских родов, и неумелые попытки Меншикова женить Петра на своей дочери Марии, оскорбившие царя, и еще более глупые действия Меншикова, на глазах Петра II примерявшегося сесть на трон.

Но я совершенно уверен, что дело в служебных ошибках Меншикова, умелом интриганстве Долгоруких или в обидах, вольно или невольно нанесенных Меншиковым внуку Петра I.

Объяснение может быть дано несравненно более простое — настолько примитивный и в то же время самовлюбленный, не по талантам самоуверенный человек просто не мог не «залететь» — вопрос только времени. И сам же Меншиков очень помогал своим врагам делать на него поклепы.

И еще одно…

Пётр II, при всей своей молодости, не мог не знать, что Меншиков–то — один из убийц его отца. Другой убийца, П.А. Толстой, уже к тому времени отстранен от двора и умирает в каменной тюрьме Соловков, а вот Данилыч…

Кстати, вот еще информация к размышлению: ведь Толстой… Вернее, Толстые — и Пётр Толстой, верный клеврет Петра, и его сын Иван — умирают в каменных мешках Соловков как раз в годы правления Петра Алексеевича. Пётр добр — и от природы, и как любой душевно здоровый мальчик двенадцати или тринадцати лет. Но ведь ни малейших потуг извлечь Толстых из монастырской тюрьмы он не делает. Не пытается даже разобраться в «деле» Толстого, шитом белыми нитками.

Меншиков уже не при дворе, он уже сам катит в Березов, некому помешать пересмотреть дело, отменить несправедливое решение, разобраться самому, лично побеседовать с Толстым (кстати, он–то уж немало знает, и надо полагать, поделится известным для избавления от страшной судьбы). Но ни малейшей попытки такого рода Пётр не делает. По малолетству? Или знает так много, что Толстых ему нисколько не жалко, а в развязанном языке Петра Толстого он нисколько не нуждается?

Знал ли Пётр сколько–нибудь подробно, какую роль сыграл Меншиков в судьбе его отца? Знал ли, что Александр Данилович Меншиков последовательно интриговал против его бабушки и очень поддерживал Петра в стремлении сослать в монастырь постылую первую жену? Знал ли о том, какие интриги плел Меншиков в 1725— 1726 годах, сразу после смерти Петра? Понимал ли, благодаря чему оказался на троне он сам?

Конечно, отравление Петра Меншиковым и Екатериной — это только не доказанная, хотя и очень логичная версия. Но как знать, а если все–таки преступление было, то очень может статься, Пётр II что–то знает и об отравлении своего дедушки? То, о чем мы смутно догадываемся, вполне могло быть хорошо известно современникам. Это, конечно, тот случай, когда и смутной догадки более чем достаточно, но ведь Петра было кому просветить…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.