ГЛАВА 6 ЗОРГЕ ЗА РАБОТОЙ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА 6

ЗОРГЕ ЗА РАБОТОЙ

Гигантская волна забастовок в Китае уже пошла на убыль, когда Рихард Зорге прибыл в Шанхай, чтобы приступить к выполнению своего задания. Кули, работавшие во французской концессии и международных сеттльментах, похожие на взбесившуюся, сокрушающую все на своем пути машину в попытке сбросить груз белого человека со своих спин, были приведены в чувство китайскими промышленниками, уже почувствовавшими издержки беззакония на своих кошельках. Поначалу эти туземные индустриализаторы поощряли забастовку, предвидя удешевление стоимости рабочей силы, если «белый» бизнес будет изгнан из Шанхая. Но это соединение алчности и «патриотизма» на деле оказалось самоубийственным, и китайцы наконец заставили кули вернуться к работе. Шанхай успокоился до уровня своего обычного бурления.

Прибыв в город сразу вслед за вспышкой гражданской ярости и насилия, Зорге вскоре должен был оставить его. Измученный город вновь был охвачен военным насилием. Однако шанхайский инцидент, предвестник тотальной японской войны в Китае, сделал миссию Зорге вдвое более важной для его хозяев в Москве, что в конечном итоге и привело его в Токио – к успеху и тюрьме Сугамо.

В своей суховатой, немногословной немецкой манере Зорге описывает новую работу под заголовком «Шпионская деятельность журналистов в Китае между январем 1930 и декабрем 1932 гг. А. Организация китайской группы».

«Я приехал в Китай с двумя сотрудниками-иностранцами[11], которые передавал и мне приказы и распоряжения, полученные от 4-го Управления Красной армии. Единственным человеком в Китае, на которого, как я знал, могу положиться, была Агнес Смедли. О ней я впервые услышал еще в Европе. Я настоятельно просил ее о помощи в организации моей группы в Китае и особенно в подборе сотрудников-китайцев. Я старался как можно чаще встречаться с ее молодыми друзьями-китайцами, предпринимая специальные попытки поближе познакомиться с теми, кто добровольно хотел бы сотрудничать со мной и работать на иностранцев из-за своих левых убеждений».

Через Агнес Смедли Зорге мог также вербовать белых и японцев. Она же служила и своего рода связным для контактов с теми людьми, с которыми Зорге не мог или не считал для себя возможным встречаться лично.

Миссия Зорге изначально базировалась на уверенности, что «события на Дальнем Востоке неизбежно приведут к серьезным последствиям в великих европейских державах и в Соединенных Штатах, и могут привести к кардинальному изменению существующего баланса сил». В 1945 году Дж. Пауэлл и Д. Истмен сформулировали это более кратко, заявив, что «судьбы мира поставлены на карту в Китае». В 1951 году генерал Макартур рискнул карьерой и репутацией, чтобы сделать этот факт предельно ясным для упрямого, одержимого политикой и «красным» влиянием Госдепартамента времен Трумэна – Ачесона. Что касается Зорге, то еще в 1930 году он осознал важность Дальнего Востока – и получил полное одобрение Москвы. И Зорге оказался прав – он был реалист. А Госдепартамент был неправ – он замечтался.

И в то время как американские дипломаты в Китае приступали к сочинению длинных и энергичных апологий в защиту «аграрных реформ» и «так называемых коммунистов», у Зорге уже был ясный и определенный мандат на то, чтобы «добывать, узнавать и проникать». Обязанности его были четко сформулированы:

«Среди основных вопросов, ответы на которые мы пытались найти с помощью нашей шпионской деятельности, – писал он, – были, например, следующие: какие слои народа поддерживали нанкинское правительство? Какова истинная природа изменений, происшедших в социальной базе правительства? Отношение интеллектуалов было различным, но с расширением правительственных бюрократических структур некоторые из интеллектуалов становились правительственными чиновниками».

Его обширные отчеты, представленные с конца 1930 и до середины 1932 годов, служили основой для осторожного обхаживания этих классов, особенно правительственной интеллигенции. В конце концов, эти самые люди, неуклонно поднимавшиеся во все более и более высокие эшелоны власти в Гоминдане, и внесли бесценный вклад как в падение националистического правительства Китая, так и в убеждение наивных американцев в том, что именно они, интеллектуалы, и есть самая беспристрастная и «демократическая» оппозиция ужасному тирану, каковым является в глазах общественного мнения Чан Кайши. И когда китайские коммунисты взяли верх, все эти давнишние ниспровергатели тирании гуртом перешли на сторону «красных».

С изгнанием Бородина, Блюхера и других советников китайской национальной армии, Советский Союз утратил главный источник поступления военной информации. И потому эта область деятельности также была передана Зорге. Его попросили собирать:

«…всю возможную информацию о различных дивизиях, поддерживаемых правительством, и о реорганизации китайской армии, проводимой немецкими военными советниками (которые были приглашены еще до эры Гитлера, чтобы вытеснить русских). Более того, нам пришлось отслеживать все перемены, происходившие как в высшем военном командовании, так и в вооружении укрепрайонов и военных соединений… Мы постепенно накапливали информацию, касающуюся т. н. дивизий Чан Кайши, оснащенных самым современным оружием, а также дивизий сомнительной надежности… Факты такого рода я получал главным образом через китайцев – членов моей группы, но кроме того важную информацию я получал лично от немецких военных советников и бизнесменов, занятых импортом оружия…

Мне (также) было приказано постоянно собирать информацию, касающуюся внешней политики нанкинского правительства… Было очевидно, что она находилась в большой зависимости от Англии и Соединенных Штатов и что с практической точки зрения подобная внешняя политика выступала в качестве платежного средства.

Было очень интересно наблюдать эту политику опоры на британскую и американскую поддержку во время шанхайского инцидента в 1932 году. Англия и Соединенные Штаты предпринимали отчаянные усилия с целью помочь нанкинскому правительству в его противостоянии с Японией».

В то же время Зорге не спускал глаз с британских и японских сделок с антикитайскими фракциями. Даже в те дни Великобритания «использовала Гонконг как базу для маневров» против Чан Кайши – то есть проводила политику, которая и увенчалась успехом в 1950 году, когда «антикоммунистическое» лейбористское правительство Англии с неприличной поспешностью признало китайское коммунистическое правительство.

Планы нанкинского правительства разрешить, наконец, извечный китайский сельскохозяйственный кризис, также входили в круг интересов Зорге. Как и вопросы промышленного развития. Китай предпринимал попытки ускоренного развития своей текстильной промышленности – и достаточно успешные, чтобы угрожать интересам японских текстильщиков. Китай также создавал новые арсеналы и обновлял старые в ответ на растущую японскую военную угрозу в Китае и Маньчжурии. «Я был в состоянии точно определить производственные возможности нанкинских и ханькоуских арсеналов, получая официальные диаграммы, стат. отчеты и другие конкретные документы. Мне также приходилось анализировать полученную информацию о китайских воздушных трассах». Эта и другая информация была поистине бесценной для китайских коммунистических армий.

От «молодого сотрудника американского консульства», из осторожности не названного, и от Агнес Смедли Зорге получал информацию о роли США в тихоокеанском регионе.

«Американская деятельность в Китае, состоявшая главным образом в крупных вложениях в радиовещание и авиационную промышленность, систематически направлялась американскими бизнесменами и торговым атташе из шанхайского консульства. Соединенные Штаты развили также дипломатическую активность в связи с проблемой экстерриториальных прав и прекращением военных действий в Шанхае».

В последней области США пользовались поддержкой Великобритании, безнадежно взиравшей на дешевизну японской рабочей силы, японские методы массового производства и растущую агрессивность Японии, все настойчивее выталкивающую Англию с азиатских рынков. Однако по проблеме экстерриториальности Британия уже не была столь же активным партнером.

Зорге пророчески заметил:

«Соединенные Штаты займут место Великобритании в качестве главенствующей силы на Дальнем Востоке. И признаки этого уже появились в то время. Британская активность в Азии шла на спад, и потому СССР был поставлен в условия, когда он был вынужден придавать большее значение дипломатическим отношениям с Соединенными Штатами».

В то время, когда были написаны эти слова, Советский Союз уже был «союзником» Соединенных Штатов, но в период, о котором идет речь, президент Рузвельт еще не признал Россию; соглашение Халл – Литвинов, нарушенное коммунистами едва ли не сразу после подписания, пока оставалось кремлевской мечтой.

Что сделало «обсуждения» и «консультации» более неотложными – так это хладнокровное вторжение японских империалистов в Маньчжурию в 1931 году. Похоже, что это была та отправная точка в новой японской военной дипломатии, после которой и Соединенные Штаты, и Россия вдруг осознали, что появился новый растущий центр военной мощи в Азии. Американскому госсекретарю Генри Смитсону пришлось использовать все свое влияние, чтобы удержать неизменную приверженность своей страны политике «открытых дверей» – превосходный пример просвещенного эгоизма. Администрация демократов, придя к власти, выбросила на свалку эту политику c самыми трагическими для страны последствиями.

«Прямое воздействие Маньчжурского инцидента на Советский Союз, – писал Зорге, – состояло в том, что СССР столкнулся лицом к лицу с Японией в обширном приграничном регионе, до того почти не вызывавшем вопросов с точки зрения национальной безопасности… Было также невозможно сказать определенно, пойдет ли Япония на север, в Сибирь, или же на юг, в Китай». Если японское наступление будет развиваться в сторону Сибири, тогда российская политика должна стать политикой примирения с Соединенными Штатами и Китаем – единственными возможными союзниками. Если же наступление пойдет в направлении Китая, тогда Россия сможет списать Японию как военную угрозу и попытаться отхватить для себя кусок побольше от империалистического пирога – Китая. Эта дилемма мучила Советский Союз до самой осени 1941 года. Ею же можно объяснить и колебания советской политики в отношении Чан Кайши и Соединенных Штатов. И Зорге был прекрасно об этом осведомлен. Так же, как и Сталин. А вот отцы-основатели американского послевоенного хаоса совершенно упустили это из виду в своих до-ялтинских обсуждениях.

Шло время, и деятельность Зорге в Китае сфокусировалась на Японии. «Мне пришлось выяснять истинные намерения Японии», – писал он. Через японских членов своего аппарата он принялся зондировать и исследовать эту проблему – сначала, подобно студенту, читая книги по истории, труды политиков и экономистов. Потом его агенты стали доставлять ему специфическую информацию о военной технике и японской политике, о ее целях и намерениях. Своего апогея эта деятельность достигла в годы его работы в Токио.

В таком открытом городе, как Шанхай, у Зорге не было проблем с вербовкой необходимых ему агентов. При этом сам он оставался в тени, пока Агнес Смедли «обрабатывала» кандидата, после чего следовала договоренность о встрече, кандидат осторожно прощупывался и получал задание. Ошибок не было. Возможно потому, что Смедли идеально подходила для этой работы. Ведь большую часть своей жизни она занималась конспиративной работой. Она знала почти все про суды, тюрьмы и заговоры, знала основы подрывной деятельности. Ей знакомо было и показное «мученичество» беззаветной преданности куда более негодным делам.

В 1918 году она вступила в Нью-Йорке в Индийское революционное общество, финансировавшееся правительством императорской Германии. Мисс Смедли всякий раз не могла удержаться от негодования, вспоминая, как Соединенные Штаты во время войны с бошами сочли ее деятельность несколько незаконной и заточили ее в нью-йоркскую городскую тюрьму Томбс («могила») за нарушение Закона о нейтралитете. Вскоре после подписания перемирия, обвинения против нее были сняты, но она ничего не забыла и так никогда и не смогла избавиться от чувства ненависти к своей родной Америке. И эта ненависть была обращена не только против ее страны, но и против всего человечества. Это ясно проявлялось, например, в том, что она называла «невозможностью склонить меня к сексуальным отношениям». И хотя она и имела мужчин-любовников, но предпочитала одеваться в самые мужские из одежд, какие только существовали. Так, в Китае она приспособила для себя форму бойца Красной армии и носила ее, находясь на территории, контролируемой коммунистами. Ее ранний брак завершился столь же быстрым разводом.

Оказавшись в Берлине, она возобновила отношения с индийским революционером Вирендранатом Чаттопадхайя, позднее ставшим коммунистом. Некоторое время она жила с ним, несмотря на его «малый интерес к женщинам». Не раз она оставляла его, но всякий раз возвращалась. В течение почти трех лет в 20-е годы «мое желание жить постоянно угасало и я, наконец, слегла… По целым дням я лежала в бессознательном состоянии, неспособная двигаться или говорить». Однажды она попыталась покончить с собой, но неудачно. «Больше, чем смерти, я боялась сумасшествия», – писала она в одной из своих книг. Спас ее психоанализ, уверена она.

В 1928 году она порывает с Вирендранатом, оставив его для коммунистической работы, и переходит к более захватывающим областям деятельности. Вооружившись аккредитацией от «Франкфуртер цайтунг», она уезжает в Китай. Через Москву.

Коммунистическое движение пришлось Агнес Смедли как раз по вкусу. Оно соединяло в себе интригу и конспиративную работу, которым она научилась у Вирендраната, с налетом религиозного благочестия, которое она любила. Она готова была поверить всему, что ей говорили, – при условии, что это затрагивало ее чувства человеколюбия и вызывало сердечное волнение, – а затем ясным голосом повторить во всеуслышание на весь западный мир. Так, прибыв в Харбин в первый день нового, 1920 года, она стала очевидцем подъема нового китайского национального флага над Маньчжурией, но это тронуло ее куда меньше, чем известие, которое нашептали ей в уши, о том, что китайский рабочий вынужден трудиться 24 часа в сутки, чтобы прокормить семью. С самой серьезной миной на лице она повторила это обвинение в своей книге «Боевой гимн Китая».

Лицезрение Китая и китайцев доставляло ей почти физическую боль, но она не оставляла попыток полюбить их. Не говоря на китайском и ничего не зная ни о стране, ни о народе, она сразу же принялась «авторитетно» писать о китайской политике. Если китаец был с ней любезен, она делала вывод, что это шпик из полиции. Если же он бывал с ней груб, то это был, по ее мнению, фашист из Гоминдана. Однажды в Харбине она вошла в офис президента Торговой палаты и фактически обвинила его в торговле опиумом. А когда с китайской учтивостью он проигнорировал ее нападки и любезно осведомился о ее здоровье, она восприняла это как признание им своей вины и пример двуличия и лицемерия. Вращаясь почти исключительно среди коммунистов и их симпатизантов, она всякий раз возмущалась тем, что полиция относится к ней с подозрением. Когда однажды культурные китайцы из высших слоев общества пригласили ее на обед, она, напившись за их счет, принялась всячески оскорблять хозяев и потом продолжила бесчинства на улице, крича: «А ну-ка, выходите все сюда, и давайте набьем дом рикшами-кули! Давайте докажем, что в Китае нет классов!»

Когда именно Агнес Смедли присоединилась к коммунистическому подполью, остается неясным. Хотя она и написала о еще одной поездке в Москву в 1928 году в своей книге «Боевой гимн Китая», но так, словно это событие едва заслуживает пары предложений – немногословность, свойственная ей лишь тогда, когда ей было что скрывать. Согласно отчету шанхайской муниципальной полиции за 1929 год, Смедли получала жалованье в коммунистическом Дальневосточном бюро. И хотя местные коммунисты находились в глубоком подполье, преследуемые в ходе гигантских чисток Чана, она быстро установила с ними связь. Ее брали в места тайных собраний, она видела их пропагандистские материалы. Так, библиотекарь в Шанхае показал ей книгу, на вид – Евангелие от Иоанна, но после вводных страниц следовал коммунистический пропагандистский трактат. Она была несомненно тем, кто в коммунистическом движении зовется «особый представитель».

То, что она практически сразу после прибытия в Китай «засветилась» как агитатор и пропагандист, не означало, вопреки общепринятой теории, провала. Нет, это был сознательно спланированный курс. Ведь, выступая в роли друга китайских обездоленных, будучи объектом для систематических и злобных нападок со стороны Гоминдана и европейской прессы, она становилась ближе к тем китайцам и японцам, чьи симпатии находились на стороне Советов и их всемирной гегемонии. Задачей Агнес Смедли было заводить друзей и вербовать среди них агентов, помогая при случае местной компартии в оргработе. Она никогда не принимала обвинений в том, что люди обычно считают шпионажем – в сборе секретных документов и добывании информации путем эксплуатации доверия людей. Позднее она могла чистосердечно предъявить свое прошлое в качестве доказательства того, что она никогда не была шпионкой. Маскировка была превосходной.

Хотя, возможно, что «маскировка» – не то слово. Зорге, как и большинство членов его шанхайской группы, время от времени бывал под полицейским наблюдением, однако достаточно редко появлялись показания, которые могли бы привести к аресту. В какой-то момент, между 1935 и 1945 годами, шанхайские полицейские архивы были разграблены, и множество уличающих документов против Зорге, Агнес Смедли, Эрла Браудера, Юджина Денниса и Ирэн Вайдмейер исчезло. Но некоторые отчеты уцелели и находятся сейчас в архивах разведки Соединенных Штатов.

Несмотря на слежку – и несмотря на подозрительность, преследовавшую ее, – Агнес Смедли хладнокровно продолжала заниматься своим делом. Однажды ее арестовали, но быстро освободили. Ей было все равно. Ее псевдонимы, сначала – Элис Берд, потом – миссис Петройкос, были довольно призрачной защитой, но и это ее не волновало. Она подолгу задерживалась в книжном магазине «Цайтгайст» на Бабблинг-уэлл-роуд, где заводила знакомства со впечатлительными радикалами. Ее контакты с инакомыслящими китайцами были бесценны для Зорге, и он использовал их на всю катушку.

Первый завербованный ею радикал, которого она привела к Зорге, оказался и самым ценным. Это был Ходзуми Одзаки. «Одзаки был моим первым и самым ценным сотрудником», – признавался Зорге. «Я познакомился с ним в Шанхае через Смедли. Наши отношения, и личные, и деловые, были превосходны. Его информация была самой точной и интересной из всего, что я получал из любого японского источника, и мы быстро подружились». Именно через Одзаки Зорге завербовал других японцев, работавших на него. Когда в 1933 году Агнес Смедли было велено создать шпионскую группу в Чунцине, она обратилась к Одзаки, уже уехавшему в Японию. И он специально приехал в Шанхай лишь для того, чтобы обсудить этот вопрос и посоветовать, кто может помочь ей в работе.

Но в Китае у Одзаки была всего лишь пора ученичества. Его день пришел позднее. Однако в Шанхае были и другие агенты, в основном китайцы, готовые перейти от Смедли в распоряжение Зорге и Москвы. Они-то и составили настоящую шанхайскую группу.