Глава 19 Голоса в лесу

Глава 19

Голоса в лесу

Александровка, март

И вот я здесь, на линии фронта, в лесу у небольшого поселка Александровка (между Старым и Новым Белоостровом), в двадцати километрах от бывшей столицы царской России. Это наиболее продвинутый вперед сектор на всем участке фронта под Ленинградом и самая уязвимая точка, требующая больших затрат нервов, с открытой местностью, где идут непрерывные бои на этом стальном кольце, что сжимает русский мегаполис. В ближайшие дни я еще буду говорить о характере этой осады: о мощной советской обороне, о природе и различных аспектах боевых действий без пощады, об огромных трудностях, с которыми сталкиваются обе противоборствующие армии. Я расскажу о страданиях огромного города, за стенами которого укрылись пять миллионов людей, в том числе и тех, кто принадлежит к армии[40]. (Это на самом деле самая грандиозная осада из тех, что знал мир.)

Сегодня, все еще измотанный после перелета и все еще недостаточно знакомый с обстановкой на фронте, чтобы говорить о ней, я, с разрешения читателя, продолжу знакомить его с моими первыми впечатлениями, первыми мыслями, тем, что мне довелось увидеть на пути из Хельсинки в Виипури (Выборг. – Ред.), из Виипури через поля прошедших сражений в районе Сумма, Териоки (ныне Зеленогорск. – Ред.) и Майнила, сюда, на передовые позиции в Александровке.

Но прежде всего я хотел бы ознакомить читателя с некоторыми мыслями по поводу трудностей как моей задачи, так и той суровой жизни, что ждет меня в ближайшие дни. Позвольте начать с климата. Сегодня утром на термометре всего 11 градусов по Фаренгейту ниже нуля (минус 24 градуса по Цельсию). Это немного, если учитывать чрезвычайно суровый характер местной зимы, но для меня это чрезмерно. («Что за край!» – восклицал Леопарди, говоря о характере северных стран.) В таких условиях работать нелегко[41]. В ожидании прибытия полковника Лукандера я укрылся в «корсу», в чем-то вроде низкого домика, наполовину утопленного в снегу, напоминавшего мне убежище из трех стволов деревьев в Альпах. Такое укрытие спасет от шрапнели, но не от фугасных снарядов. Мое «корсу» маленькое, в нем царит леденящий холод. Солдаты, что размещаются здесь, еще не вернулись со своих постов, патрулей и прочих служебных обязанностей, а в их отсутствие печка погасла.

Мои пальцы обморожены, бумага, на которой я пишу этот репортаж, покрыта тончайшей пленкой льда. Я могу практически собственными глазами наблюдать за тем, как замерзает страница. Писать на ней – все равно что писать на куске замерзшего стекла. Пленка льда делает мою писанину блеклой: как будто через много лет на дне ящика стола нашлось старое письмо. Наконец, приходит солдат с охапкой дров, кусков березового полена, легкого и гладкого, с белыми и желтыми пятнами на коре. Спустя немного времени помещение наполняет приятный запах дыма и смолы. Бумага, на которой я пишу, согревается, пленка льда на ней тает, по ней стекают большие капли конденсата.

Свои пожитки я свалил в углу корсу, в ногах на грубой доске, которая служит здесь кроватью. (Это доска в полном смысле этого слова, похожая на те, что можно увидеть в военных тюрьмах. На таких вместе спят и офицеры, и солдаты: офицеры с одной стороны, а солдаты – с другой, на голых матрасах. В общем, все это создает у меня общее впечатление порядка, чистоты и простоты быта. Все лежит на своих местах: банки консервов, оружие, ящики с патронами, ручные гранаты, личные вещи, лыжные ботинки, белые маскхалаты, лыжи.

Несмотря на то что приехал сюда не воевать, а наблюдать вблизи и подробно описывать ход осады Ленинграда, я позаботился о том, чтобы захватить с собой все необходимое военное снаряжение, в том числе спальный мешок, комбинезон из шерстяной ткани на меху, похожий на те, что носят эскимосы, рюкзак, запасную обувь, а также несколько бутылок бренди и консервы. Читатель должен знать, что в финской армии офицерам не положено иметь денщика, поэтому мне пришлось все это нести собственноручно.

Я приехал сюда не воевать, а попытаться заглянуть на расстоянии, через окопный бруствер, через проволочные заграждения, за советские укрепления, за леса и безграничные снега, за покрытую льдом церковь в Александровке, на заводские корпуса, шпили и купола Ленинграда. Огромный город Ленинград, ровный, угловатый, в нем совсем нет зданий небоскребов, вообще нет высотных зданий. Построенный на топких болотах дельты Невы, он каждый день как будто все глубже погружается в липкий ил своих прудов и каналов. Здания города хорошо различимы на расстоянии на фоне неба, на самом горизонте. Время от времени их скрывает от взгляда бледная голубая дымка. Затем она внезапно рассеивается, и можно увидеть, как перед тобой встает город, так близко, что кажется – протяни руку, и можно будет коснуться его. (Именно такое случилось совсем недавно со мной, когда я приехал в этот лес. Туман на время рассеялся, и я на какое-то время замер посреди дороги, пристально вглядываясь в это завораживающее, в высшей степени прекрасное зрелище.)

Я просидел в корсу больше часа в ожидании вызова от командующего этим участком фронта полковника Лукандера. Лейтенант Свардстрем, сопровождавший меня в поездке из Виипури (Выборга), которого я попросил сходить разузнать о местонахождении полковника, вернувшись, сообщил мне, что тот отправился инспектировать позиции.

– Он скоро будет, – добавил лейтенант.

Свардстрем – высокий, стройный, светловолосый молодой человек с одновременно странно робкой и ироничной улыбкой. Он говорит со мной на смеси финского и немецкого языка, и всегда при этом улыбается, как бы извиняясь. Начался небольшой снегопад. Время шло медленно, и молчание становилось тягостным.

– Я пойду посмотрю, не вернулся ли полковник, – заявил лейтенант и вышел из помещения.

Меня оставили наедине с солдатом, который занимался печкой. Это темноволосый юноша с резкими чертами лица и доброжелательным выражением на нем. Пока я писал эти строки, он смотрел на меня и тайком разглядывал мой мундир: альпийскую шапку, вышитый язык пламени, звёзды.

– Kapteeni? – спросил он меня.

– Да, я капитан, – ответил я.

Солдат улыбнулся и повторил:

– Kapteeni.

Я оторвался от листа бумаги и прислушался к голосам леса, темного, глубокого, бесконечного леса, что окружает нас. Это голоса солдат? Или это животные? А может быть, растения? Или машины? Тот, кто не родился в этих финских лесах, теряется в них, как в лабиринте. Точнее выражаясь, это не лабиринт стволов деревьев и их ветвей. Скорее это ментальный лабиринт: с виду необитаемая ненастоящая страна, где душа полностью теряет связь с реальностью, где все вокруг изменчиво, оно меняет свой внешний вид в непрекращающихся фантастических превращениях. Чувства обманывают тебя, а ум будто погружается в бездонную пропасть. Голоса, звуки, очертания – все приобретает таинственное значение, тайный магический смысл. Издалека донесся крик животного.

– Se on koira. Это собака, – поясняет солдат.

Я благодарен ему за то, что он переводит мне звуки леса на человеческий язык. Красивое слово «koira». Оно звенит в моих ушах, напоминая что-то из греческого языка, о развалинах Акрополя. Вдалеке послышался резкий звук. Он стремительно приближался, распространяясь среди деревьев, как лепестки цветка, как струя фонтана, как колыхание женских волос на ветру.

– Se on tykki. Это орудие, – снова произнес солдат. Тяжелое орудие.

Звук разрыва отразился в лесу эхом, как течение реки. Солдат пристально посмотрел на меня, внимательно прислушался. И я был благодарен ему за помощь, ведь голоса в этом финском лесу звучали для меня странно, и я не мог отличить голоса солдат от звуков, издаваемых животными, растениями или машинами в этом бесконечном и таинственном финском лесу.

– On tuuli. Это ветер, – сказал солдат.

– Se on hevonen. Это лошадь, – говорит солдат.

Звуки голосов приближались к двери корсу. Солдат поднял глаза, посмотрел и пояснил:

– Se on venalainen. Это советский пленный, дезертир.

Пленный был небольшого роста, худощавого сложения, с очень бледным лицом и испуганными бегающими глазами. Его голова была обрита и покрыта родинками. Он стоял перед группой солдат, нервно комкая в руках свою островерхую татарскую шапку. На лбу блестели крупные капли пота, то ли от страха, то ли от усталости. Он часто вытирал пот со лба своей шапкой.

– Я не знаю, – постоянно отвечал пленный.

Голос пленного испуганный, чуть охрипший. Советский пленный. Как бы мне хотелось, чтобы этот человек не интересовал меня, чтобы меня не волновала его судьба. Но его вид наполнил меня жалостью и одновременно какой-то непонятной скрытой яростью. Со вчерашнего дня я видел много таких советских пленных. Все они были низкорослыми, тощими, очень бледными. У всех были испуганные бегающие глаза. Все выглядели бесконечно печальными и напуганными. Инстинктивно я пытался понять, как эти солдаты, от которых веяло страхом и ужасом, с их дрожащими жалкими голосами, могли быть теми воинами, что, возможно, разрушили Виипури, что превратили Карелию в пустыню и довели Карельский перешеек до того ужасного состояния, в котором я нашел его сегодня.

Ничто не выглядело так жалко, как этот город Виипури (шведский Выборг), ничто не смотрелось так страшно, как эти наполовину утонувшие в снегу черные развалины. Во время зимней войны 1939–1940 годов русские не захватывали Виипури. Они оккупировали город лишь после заключения мира, в соответствии со статьями Московского мирного договора[42]. В прошлом августе, когда советские войска были вынуждены оставить его, город ужасно пострадал от мин и пожаров. Дом за домом, дворец за дворцом, весь Виипури взорвали с применением ультрамодного метода радиоуправляемого минирования с дистанционным управлением, когда подрыв осуществляется по команде, данной по радио на определенной длине волны, то есть после передачи определенных музыкальных нот.

Сегодня утром, когда я бродил по улицам Виипури, я видел, как ветер завывал посреди остовов домов. Серое небо, которое выглядело так, будто оно было сделано из некой твердой непроницаемой субстанции, проглядывало через зияющие дыры окон. Крепкий, богатый, славный город Виипури, вечный форпост Скандинавии против России[43]. Он стоит прямо на пути, что ведет из Ленинграда, Новгорода и Москвы в Хельсинки, Стокгольм, Осло, Копенгаген, на побережье Атлантики, и его положение тесно связано с его судьбой. Зажатый между шведской крепостью, поставленной на высоте у глубокого и очень узкого залива, испещренного островами и скалами, город господствует над северо-западной оконечностью этого большого участка земли, расположенного между Финским заливом и Ладожским озером, что зовется Карельским перешейком. Здесь море вдается далеко в глубь суши, захватывая землю и окружая город, как бы упаковывая его; оно доходит до его домов, формирует очертания его площадей, дворов и особняков.

Тот, кто владеет Виипури, владеет всей Финляндией. Это ключ к замк?, которым является Карельский перешеек. Именно эта военная судьба, что столетие за столетием, от осады к осаде, формировала линию архитектуры города, является физическим воплощением его грации и силы. Как с моря, так и со стороны леса, что примыкает к нему с трех сторон, Виипури представляет собой одну из тех крепостей, что Н. Пуссен на своих картинах любил изображать у основания влажных тенистых лесов или зеленых долин, что открываются под синим небом с белыми пятнами облаков. Или один из боевых городов, что Лаций изображал на медных пластинах, прикрывающих роскошно украшенные издания «Энеиды» XVII века.

Крепость стоит на небольшом острове, отделенная от города рукавом моря, через который русские во время своей короткой оккупации навели два понтонных моста. Это массивное сооружение, увенчанное очень высокой башней, основанием, вокруг которого кругами расходятся гранитные террасы. Сама крепость с ее казармами, складами боеприпасов, хранилищами и казематами также заключена в окружность одной из таких террас. Напротив крепости, на другой стороне бухты, простирается Старый город. Это район извилистых улиц, по обе стороны которых расположены здания, построенные в шведском военном стиле, на котором все еще явно чувствуется влияние старой Руси (я тут же вспомнил Новгород) и позднего французского псевдоклассицизма. А вокруг расположился новый город с его зданиями из стали, стекла и бетона, сверкающими белым цветом среди усадеб ушедшего века (когда Финляндия входила в состав России), великолепных образцов того стиля, что в Берлине зовется «югенд».

Я взобрался на вершину башни замка, проложив себе путь вверх по железной лестнице, прикрепленной снаружи к отвесной стене, поднимавшейся к небу. Время от времени мои ноги скользили по обледеневшим ступенькам. С вершины башни, с открытой площадки, господствующей над городом, моим глазам предстал ужасающий вид: страшные развалины домов без крыш, открытых небу, с обгоревшими стенами; гавань, наполненная изувеченными мачтами и трубами, перевернутыми портовыми кранами и дырявыми корпусами судов. И повсюду, насколько было видно, – горы обломков и обгоревших бревен, трагическая картина полуразрушенных стен, оставленных в неустойчивом равновесии на пустынных площадях и улицах. Сверхъестественная белизна снега вокруг черных руин, синее сияние замерзшего моря еще более усугубили чувство печали, сожаления, ужаса и отчаяния.

После того как я спустился с башни, люди на улицах стали казаться мне суровыми и замкнутыми, несмотря на общую обстановку вежливости и любезности. Они не были призраками; всюду ощущалось их теплое живое присутствие. Взгляд людей был сосредоточенным, на лицах застыло выражение тревоги. В свои разрушенные дома уже успели вернуться 12 тысяч человек из тех 18 тысяч, что некогда здесь проживали. Они селились в зияющих стенах некогда величественных зданий, на окраинах дворов, усыпанных мусором, в наполовину засыпанных подвалах, на чердаках, что качались в неустойчивом равновесии прямо над лестницами, устремленными в небо, на верхних этажах разрушенных особняков. Как прекрасно жизнелюбие этих людей, таких холодных и молчаливых, и одновременно таких постоянных и непреклонных в воплощении своих планов, устремлений и решений! (Та девочка, за которой я наблюдал, как она выходила из разрушенного здания на Карьяпортинкату, легко перепрыгивала через отсутствующие ступени лестницы, будто это акробатка спускалась по веревочной лестнице с трапеции. Это детское лицо, смотревшее в окно на фасаде здания на Реполанкату, практически сметенного взрывом тяжелой бомбы. Или та женщина, что медленно и тщательно накрывала на стол в комнате небольшого домика на Линнанкату, в комнате, от которой остались всего две стены.)

От вокзала, представлявшего теперь лишь огромную груду обломков и металлических балок, погнувшихся от жара пламени, доносился долгий пронзительный рев локомотива. (И прилавок галантерейного ларька, стоявший одиноко посреди площади на развалинах рынка, где сидела на табуретке пожилая женщина перед своими трогательными товарами, которые снег постепенно покрывал своим белым одеялом. И все еще целые часы на Келлоторни, единственной уцелевшей башне в этом огромном некрополе, помимо той, что располагалась в крепости.)

Я выехал из Виипури сегодня утром, испытывая ужас от вида стольких разрушений. И теперь этот голос советского дезертира, который несвязно бормочет за дверью:

– Да, пожалуйста. Да, да, да!

Этот голос звенел у меня в ушах печально, бессмысленно и настойчиво. Этот голос наполнил меня сочувствием и горечью. Я не хочу слышать его, я хотел бы, чтобы он замолчал. Я выхожу из корсу и начинаю прогуливаться среди деревьев у маленького домика, в котором полковник Лукандер устроил свой штаб. Вдалеке, на дороге, что ведет в Ленинград (это великолепная дорога, широкая, прямая, мощеная, похожая на папские дороги Лация, с булыжником, что ясно виден через корку льда), там, где кончается эта дорога, встают здания пригородов Ленинграда, трубы заводов, обледеневшие купола церквей. Запретный город медленно тонет в бледно-голубой дымке. Смеющиеся группы артиллеристов, которых защищают только маскировочные навесы из ветвей пихты и ели – расчеты разбросанных здесь и там в лесу орудий. Группы лыжников мягко скользят по снегу; в замерзающем воздухе их голоса кажутся теплыми. От советских передовых позиций доносится хриплое стрекотание пулемета, резкий треск винтовок. Слышится далекий ровный грохот – это корабли запертого во льдах у Кронштадта русского флота обстреливают дорогу на Териоки[44].

Из двери штаба меня зовет лейтенант Свардстрем.

– Проходите, – говорит он, – полковник Лукандер ждет вас.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.