КОМАНДОВАНИЕ РОТОЙ

КОМАНДОВАНИЕ РОТОЙ

Пробыв около двух недель в доме стариков родителей, я выехал в Ташкент. За Оренбургом нахлынули воспоминания о том времени, когда я почти три года тому назад, юнцом, ехал держать вступительный экзамен в академию.

Ныне, уже прошедший горнило учебы, я возвращался снова в Туркестанский военный округ. На его северных границах, на старом Аральском море стояла жара. Палящее солнце, переносные пески, духота в вагоне — все говорило путешественникам, что они въехали в Среднюю Азию. Правда, этих «путешественников» в вагоне было очень мало, что позволяло нам, запершись в купе, отсиживаться днем чуть ли не в костюме Адама и лишь по вечерам сходиться в коридоре для обычных дорожных разговоров.

Но вот и станция Келес. Знакомые дувалы, сады, арыки, кругом яркая южная зелень и горячее солнце.

Утром 23 июня 1910 года на станции Ташкент я обнимал своего товарища по академии штабс-капитана Филаретова. Он повез меня к себе на квартиру: в Ташкенте по-прежнему не было приличных гостиниц. Филаретов жил у своего брата в небольшом домике с садом на Пушкинской улице. Гостеприимные хозяева предоставили мне небольшую комнату и уговорили жить с ними, пока я не подыщу себе квартиру. Филаретова не причислили к Генеральному штабу, но откомандировали в распоряжение штаба Туркестанского военного округа. В 9 часов утра 25 июня мы направились в окружной штаб и явились к старшему адъютанту отчетного отделения, вернее, исполняющему его обязанности, капитану Генерального штаба Роту. Отчетное отделение ведало учебой войск, службой Генерального штаба, личным составом Генерального штаба, полевыми поездками, рекогносцировками и маневрами. Почему оно называлось «отчетное» — трудно сказать, единственно разве потому, что составляло отчеты по объему его деятельности. По своей значимости в штабе Туркестанского военного округа оно должно было иметь больший удельный вес, чем ему принадлежал в действительности и чего я впоследствии не наблюдал в штабе Варшавского военного округа. Рот, коренной офицер Туркестанской артиллерийской бригады, окончивший академию три года назад, принял нас с начальнически-покровительственным видом. Предложив нам подать рапорт о прибытии, он представил нас исполняющему обязанности генерал-квартирмейстера штаба округа полковнику Одишелидзе. Средних лет полковник Генерального штаба с орденом Георгия 4-й степени за Русско- японскую войну — Одишелидзе производил впечатление умного и решительного человека. Впоследствии он был начальником штаба Туркестанского военного округа, а в мировую войну — начальником штаба 1-й армии. Представление наше Одишелидзе ограничилось банальными рапортами и пожатием рук. Затем в сопровождении Рота мы прошли в кабинет начальника штаба округа генерала Глинского. Худой, высокого роста, старый генерал своим мягким обращением производил приятное впечатление. Сам только что вступивший в должность начальника штаба округа, Глинский положился на Рота и утвердил его доклад, оставив нас прикомандированными к отчетному отделению штаба округа.

Так началась моя штабная работа. Тут царила настоящая бюрократическая канцелярщина, вертевшаяся вокруг маленьких вопросов. Занятия начинались в восемь утра и продолжались до двух часов дня, затем время было свободное. Рот величаво изображал начальство. Просматривая старые рекогносцировки маршрутов в горах и песках Туркестана, мы с Филаретовым поняли, что эти рекогносцировки были доходной статьей для выполнявших их офицеров Генерального штаба. Желающих ехать в горы было много, но не всем делал такой подарок Иван Андреевич Рот. Во всяком случае, причисленным к Генеральному штабу об этом нечего было и мечтать.

Мой родной 1-й Туркестанский стрелковый батальон находился в лагерях. В городе удалось увидеться лишь с несколькими товарищами. Нужно было явиться в батальон и представиться новому его командиру. Получив разрешение Рота съездить в лагерь под село Троицкое, я отправился туда. Много изменений произошло за три года: по сухомлиновской реформе 1910 года батальон развертывался в полк. Вторым батальоном в его состав входил бывший 4-й Туркестанский батальон. Приказом по военному ведомству от 20 июля я уже числился штабс-капитаном 1-го Туркестанского стрелкового полка. Посещение полка и встреча со старыми товарищами были для меня праздником. Прежде всего я представился новому командиру полка полковнику Федорову. Невысокого роста, седоватый полковник принял меня вежливо, но суховато. Прибыл он из полка, расположенного в европейской части России. Производил не особенно приятное впечатление. Полком он, собственно говоря, не командовал, так как трезвым бывал только с утра. Офицеров Генерального штаба признавал лишь тех, которые водили с ним компанию.

Окунувшись в жизнь полка, я понял, что в нем уже нет той «старой туркестанской» атмосферы, какая была до моего отъезда в академию. Теперь 1-й Туркестанский стрелковый полк не отличался от обычного пехотного полка с его нравами и обычаями. Старые офицеры почти все ушли из батальона. Остался лишь прежний помощник командира полка по строевой части полковник Смирнов. На его авторитете, собственно, и держалось общество офицеров.

Вернувшись из лагеря, я недолго прожил в городе: 13 июля приказом по штабу округа был послан в тот же лагерь для ознакомления с подрывным делом и для испытания прикомандированных к Туркестанской саперной бригаде чинов пехоты. Попал в новую среду, мало мне знакомую. С большой пользой для себя занялся не только подрывным, но и вообще саперным делом. 9 августа я снова явился в душную комнату капитана Рота. Вскоре, подыскав себе квартиру, переехал от Филаретова.

Крупных маневров и учений из-за реорганизации пехоты в округе не было; приходилось вести текущую переписку. В отчетное отделение заходило много офицеров Генерального штаба: через него шли все назначения, командировки и вообще всякие передвижения. Поэтому за осень я узнал офицеров Генерального штаба почти всего округа.

Время летело незаметно. Нужно было отправляться в полк для цензового командования ротой. 20 октября 1910 года прибыл туда и принял 7-ю роту. Итак, я снова в строю. Роты по-прежнему усиленного состава, т. е. по 180 человек.

С 9 утра до 12 часов дня командир полка подписывал в канцелярии бумаги, а затем исчезал, и больше мы его не видели. На занятиях в ротах он не показывался. Бывал там лишь в день ротного праздника на молебне, после которого командир роты обязан был кормить обедом весь состав полка. Вот здесь полковник Федоров развертывался, напиваясь аккуратно на каждом ротном празднике. Старший его помощник по строевой части полковник Смирнов наблюдал за поведением офицеров. Сам же увлекался карточной игрой в гарнизонном собрании.

Невольно напрашивается вопрос: кто же командовал полком? Вероятно, Николай-чудотворец, а по письменной части — полковой адъютант штабс-капитан Вышеславцев, личность отвратительная. Заносчивый, но умевший ладить с начальством, этот офицер пользовался особой любовью полковника Федорова. В полку Вышеславцева не терпели.

Подготовкой полка, чисто строевой, ведали сами командиры рот, жившие дружно. В 1-м батальоне ротами командовали капитаны Рыжов, Выкорпицкий, Фагин и Володин, во 2-м — Рыжиков, Шапорин, Кессарийский и Захаров — все люди опытные. Самым старшим из них по годам был командир 7-й роты капитан Кессарийский. Его роту я и получил в цензовое командование, а Кессарийский, оставаясь при штабе полка, вел хозяйство бригадной церкви. Начальником полковой пулеметной команды был штабс-капитан Рыжиков, конноразведочной команды — мой товарищ Иванов, а помощником у него — самый любимый товарищ по выпуску Сусанин. Помощник командира полка по хозяйственной части подполковник Краббе, большой любитель легкой жизни, умел сочетать работу с весельем.

Младшими офицерами были молодые, в большинстве скромные и хорошие люди. У меня в роте хотя и полагалось по штату два младших офицера, но фактически не было ни одного: оба находились в длительных командировках.

Таков был состав офицеров полка, который из-за плохого руководства и отставания в тактической подготовке старшего командного состава в первом же бою в начале мировой войны понес большие потери…

Мы, старые офицеры 1-го Туркестанского батальона, в большинстве своем уже штабс-капитаны, держались немного в стороне от пьяной компании Федорова, за что не были в чести.

Весь наш 2-й батальон помещался в казармах бывшего 4-го стрелкового батальона. Фельдфебелем 7-й роты был сверхсрочный прапорщик Зубков. Хозяином в роте был он, а ротный командир Кессарийский занимался богослужебными делами. Поэтому мое появление пришлось не по вкусу Зубкову. Пришлось некоторое время обламывать эту «аристократическую» фигуру, но в конце первого года Зубков уже ходил у меня в «шорах».

Обучали стрелков взводные унтер-офицеры, в большинстве своем толковые и старательные солдаты, понимавшие важность возложенной на них задачи. С рядовыми стрелками я жил в мире. Редко приходилось накладывать на них дисциплинарные взыскания: они поняли мое требование — не скрывать своих проступков. Видя, что я в таких случаях не накладываю взысканий, они доверяли мне.

Распорядок учебного дня был тот же, что и раньше: занятия с 8 до 12, затем с 3 часов дня до 5.30 вечера. Потом я присутствовал на занятиях офицеров. В 9.30 ко мне на квартиру являлся с рапортом фельдфебель. С ним мы обсуждали различные ротные дела — учебные и хозяйственные. Дальше следовало время моей личной учебы, т. е. чтение новых книг или разработка военно-исторических примеров. В час ночи я ложился спать с тем, чтобы в 7 часов встать и начинать снова свой трудовой день.

В программу занятий со старослужащими солдатами я ввел изменения. На большом ящике с песком старослужащие проходили тактику отделения и взвода, решали задачи и отдавали соответствующие распоряжения и команды. В более усложненной обстановке проводились занятия с унтер-офицерами роты. В офицерском собрании решались задачи на полк. Велись эти занятия по батальонам. Во 2-м батальоне они были возложены на меня.

В 1910 году подготовка офицерского состава шла с учетом опыта русско-японской войны. Командующий войсками генерал Самсонов, как бы ни был занят делами по генерал-губернаторству, требовал регулярных докладов от офицеров Генерального штаба в гарнизонных собраниях. Такое приказание командующего войсками произвело прямо ошеломляющее действие. Ясно было, что на походах Александра Македонского уже не отыграешься, а нужно изучать опыт русско-японской войны. Тотчас же по принятии роты я получил из штаба округа запрос, на какую тему я желаю сделать сообщение в гарнизонном собрании. Так как времени давалось только три недели, то я, не задумываясь, сообщил свою первую академическую тему: «Операция 2-й русской армии под Сандепу». Тема была утверждена. Пришлось сделать новые схемы, так как старые я оставил в Петербурге.

Капитан Рот, как лицо, ответственное за эти доклады, постарался в первую очередь использовать нас, причисленных к Генеральному штабу.

В один из декабрьских вечеров в скромном сюртуке офицера стрелкового полка, с академическим значком на правой стороне, я стоял за кафедрой в большой аудитории и с некоторым чувством страха смотрел, как она наполняется. Здесь были генералы и полковники Генерального штаба, офицеры гарнизона, среди них — непосредственные участники этой операции. Ожидали командующего войсками. Наконец вошел Самсонов, раскланялся со всеми и сел. Овладев собой, я спокойно начал доклад, который продолжался около полутора часов. Обрисовал операцию целиком, сделал в заключение оперативные и тактические выводы. Когда я закончил, Самсонов подошел ко мне и поблагодарил за хороший доклад, кстати, осведомился, кто я такой, с какого года на службе. Пожав крепко руку, он еще раз поблагодарил меня. Так состоялась моя первая встреча с этим замечательным генералом, жестокая судьба которого вписала его имя в историю как неудачника.

Докладом я упрочил свое положение в полку, и пьяная компания Федорова мне уже была не страшна. Завязывались более тесные связи с офицерами Генерального штаба, главным образом участниками войны с Японией. Одним словом, я был уже не просто «момент» (как называли в строю офицеров Генерального штаба), а командир, который вынес кое-что свежее и здоровое из академии.

Время шло незаметно. Наступил 1911 год. Прошли выборы в суд общества офицеров, и я оказался членом этого суда.

Два часа ежедневно по вечерам я посвящал чтению новых книг по тактике, а их выходило много, особенно по русско-японской войне: отчет Куропаткина, тема официальной истории войны. По разным источникам я детально прорабатывал Мукденскую операцию.

Помимо строевых занятий приходилось проверять и хозяйство. То проверишь ротного каптенармуса и сидишь за пересчитыванием хранящихся в ротном цейхгаузе шапок, мундиров, шаровар, сапог, котелков, то берешь на дом книгу каптенармуса и просчитываешь припек и недопек. Нужно было проверить работу ротной сапожной мастерской, чтобы вовремя чинилась солдатская обувь, а также заглянуть в плотницкою, где готовили обстановку для роты: столы, скамейки, тумбочки и табуретки.

Начальников в Ташкенте жило много, и все они посещали роту: то осматривала помещение санитарная комиссия от окружного санитарного управления, то от военно-инженерного управления. Смотрели, в порядке ли содержится шанцевый инструмент, штаб-офицер проверяет содержание и уход за винтовками, экзаменуя в то же время унтер-офицеров и стрелков в знании правил ухода и чистки винтовок. За все, конечно, отвечал ротный командир.

Дело приближалось к весне. Нужно было отчитаться за подготовку молодых солдат. Тут же проверяло строевое начальство. В роту прибыл начальник 1-й Туркестанской стрелковой бригады генерал-майор Генерального штаба Воронов со своим начальником штаба Рычковым. Очень вспыльчивый, Воронов быстро реагировал на непорядки, что называется петушился. Вот тут я и познал, на чем держался наш командир Федоров. Для начальства важно было, чтобы подчиненный быстро давал ответы, не задумываясь над их содержанием. Около роты я приказал выкопать широкий ров небольшой длины, наполненный водой, и через него заставлял стрелков прыгать. С точки зрения санитарии такой ров не был, конечно, желательным. Обойдя 5-ю и 6-ю роты, начальник бригады, чем-то рассерженный, подошел к моей роте. Я представился и последовал за сопровождающим генерала командиром полка. «Это что за мерзость?» — спросил Воронов, указывая на ров. Не успел я выдвинуться вперед и доложить о назначении рва, как полковник Федоров тут же ответил: «Для поливки деревьев, ваше превосходительство». А так как в Туркестане дерево — это все, то никаких возражений со стороны генерала не последовало, а я подумал: «Вот так находчивость!» Обход роты прошел благополучно.

Не так случилось с корпусным командиром, которым был тогда старый генерал от кавалерии Козловский. Строевой командир, не кончавший никаких академий, участник турецкой войны, он не любил нашего командира полка. Приезд Козловского в батальон застал роты за изучением уставов, в частности Устава внутренней службы. Когда генерал подошел к моей роте, его взгляд упал на стрелка, черемиса по происхождению. «Словесность» туго давалась этому стрелку. «Скажи, братец, кто у вас командир полка?» — спросил командир корпуса. Вскочил стрелок, захлопал глазами и залепетал: «Так что его высокоблагородие…» — и дальше, повторяя то же самое, не двинулся с места. «Ты не волнуйся, — успокаивал его Козловский. — Посмотри на нас и покажи командира полка, ведь ты его часто видишь в казармах?» Стрелок, никогда не видавший в роте командира полка, не мог его показать, а корпусной командир продолжал его стыдить, говоря, что нельзя не знать командира полка, который ежедневно бывает на занятиях. Конечно, Козловский отлично знал, что именно Федоров не бывает на занятиях, и здесь, что называется, «отвел душу», вежливо показав Федорову все его нутро. В 1912 году он по возрасту ушел в отставку и уехал из Ташкента. В 1922 году, когда я был помощником начальника Штаба Красной Армии, секретарь доложил, что меня желает видеть бывший генерал Козловский. Оказывается, мой бывший корпусной командир пришел за советом. Он преподавал тактику в Московской кавалерийской школе и начал глохнуть: не слышит, что спрашивают курсанты, — вот и хочет уйти на пенсию… Это была последняя встреча с замечательным человеком, который не оказался на стороне белых, а начал учить кавалерийскому делу красных курсантов.

В марте в гарнизонном собрании под руководством Самсонова проводилась большая военная игра старших войсковых начальников и офицеров Генерального штаба. Участвовали «русская» и «афганская» армии. Упредив «русских» в мобилизации и стратегическом развертывании, авангарды «афганцев» крупными силами обрушились на Термез, который соединялся с Самаркандом стратегическим шоссе через перевал Тахтакарача. «Русские» удерживали Термез до подхода подкреплений, следующих по шоссе. «Афганцы» через горы двинули конный корпус в обход Термеза, чтобы помешать подходу подкреплений. Командовал этим крупным кавалерийским корпусом бригадный генерал казачьей дивизии Николаев. У него я был начальником штаба. Игра проводилась по старинке, без вызова сторон руководством. Представлялись только письменные документы, по которым давались вводные через посредников. Посредником при Николаеве был командир казачьей дивизии участник русско-японской войны генерал Греков. «Афганские» пехотные дивизии плотным кольцом окружили со всех сторон Термез, а мы с Николаевым упорно прорывались к шоссе, которое находилось от нас не далее пушечного выстрела. Вся обстановка обещала явный успех «афганцам», но вот в комнату вошел Греков и дал нам вводную: конный корпус, атакуя шоссе, понес крупные потери и отошел. Я, лежа на столе и нанося обстановку на большую карту, говорю командиру корпуса: «Ну, ваше превосходительство, поскольку мы с вами “афганцы” и понесли 50 процентов потерь, то остальные наши 50 процентов просто разбежались! Предлагаю отступить перед доблестными русскими войсками!» Оглянулся и замер: позади меня стоял Самсонов и улыбался. Действительно, игра закончилась победой «русских», значительно уступавших в числе «афганцам». На разборе игры нашелся один полковник Генерального штаба, который сказал Самсонову, что он, полковник, три года подряд оказывается на «афганской» стороне и, как ни старается, всегда бывает нещадно бит «русскими». «Нельзя ли меня перевести в «русские»? — просил полковник. Самсонов понял свою ошибку и объявил, что на следующий год в маневрах будут участвовать только «красные» и «синие».

На конец лета 1911 года были задуманы корпусные маневры между Самаркандским и Термезским гарнизонами. Карты были неважные, а маневрировать предстояло в горах… Поэтому с началом весны штаб корпуса решил послать рекогносцировочные группы из офицеров Генерального штаба для проверки проходимости дорог. Так как в штабе корпуса, не считая начальника штаба, было только два офицера Генерального штаба, то к этой рекогносцировке привлекли и меня.

Оставив роту на младшего офицера, я отправился в район маневров вместе с подполковником Батранцом, служившим в штабе Туркестанского корпуса. До Самарканда мы доехали по железной дороге, а дальше на почтовых до Шахрисябза по шоссе через величественный перевал Тахтакарача. Шоссе на этом перевале при спуске в долину Шахрисябзе делало до десяти петлей. Станции на шоссе представляли собой глинобитные блокгаузы, приспособленные к обороне от налетов афганской конницы. В Шахрисябзе мы сели на коней и с небольшим конвоем из 8—10 конных разведчиков углубились в горы — каждый по своему маршруту Я направился через Яккабаг к югу. На северных скатах гор еще лежал снег. Меня сопровождал чиновник, присланный от бухарского премьер-министра, который каждое утро спрашивал меня, где мы будем обедать, где ночевать, а затем от него летели посланцы, чтобы все было готово к нашему приезду. Дорога была исключительно вьючная по карнизам и так называемым овренгам, т. е. висячим мостам над пропастями.

Неизвестно, кто и когда выстроил эти мосты и кто их ремонтировал.

Я впервые попал в дикие горы, перед которыми меркнут и Кавказские горы. Впервые я узнал, как нужно снаряжаться в такие экспедиции. Дорогой не хватало то того, то другого. Все это я аккуратно записывал. К концу поездки у меня налицо был реестр, я знал, что нужно брать с собой в горы. Здесь, в горах, я ощутил их удивительное свойство. Они таят в себе немало опасностей для человека и одновременно чаруют его своей красотой, успокаивают нервы, служат для него лучшим курортом.

С трудом, при помощи проводника, удалось мне преодолеть высокий перевал. И вот я на юге. Здесь весна в полном разгаре. Возвращался я через Шаартуз, в центре Бухары. Этот город являлся тогда полунезависимым государством. Его губернаторы и баи жестоко угнетали крестьян, облагали их различными налогами и повинностями.

Только 1/₁₀ собранного крестьянином урожая поступала к нему, 1/₁₀ шла эмиру, 1/10 — на суд, 1/₁₀ — на церковь и т. д. Эмир содержал армию — несколько батальонов и горную батарею. В распоряжении губернаторов находилось от роты до батальона. Комплектовалась эта армия вербовкой, и в строю рядом со стариками находились безусые мальчишки. Солдаты и офицеры имели право торговать, поэтому учения происходили в базарные дни. Перед открытием базаров воинские подразделения перестраивались. Их солдаты носили русскую форму, но с той разницей, что вместо фуражек надевали барашковые шапки. На их вооружении были берданки, попадались и кринки (переделанные русские винтовки образца 1856 года, заряжавшиеся с дула, на казеннозарядные).

В Яккабаге я принимал почетный караул, причем на мое приветствие ответы были самые разнообразные. Обходя фронт, заметил, что на левом фланге стоит солдат с палкой. Спрашиваю у командира роты, почему так вооружен солдат? Получаю ответ, что его обязанностью является наказание провинившегося солдата несколькими ударами палки по пяткам. Офицерский состав бухарской армии выслуживался из солдат и получал жалованье: капитан — 60, младший офицер — 25 рублей в месяц. Наверное, в своей лавке на базаре они зарабатывали больше. В XX столетии существовала такая опереточная армия, которая, однако, стоила эмиру ежегодно около 15 миллионов русских рублей. При эмире жил дипломатический агент со штатом, а в Ташкенте было целое бухарское посольство.

По возвращении из рекогносцировки мы составили краткий военно-географический очерк района маневров. Сомневались, хватит ли воды для маневрирующих войск. Для выяснения этого я в конце июня вторично с конвоем объехал район, специально изучая источники воды. Всё говорило за то, что недостатка в воде не будет.

Моя рота стояла в лагерях, занималась огневой и тактической подготовкой. Занятия шли нормально, а по стрельбам рота шла в числе передовых.

В конце июля и начале августа начались так называемые отрядные учения, т. е. тактические занятия в более расширенном масштабе, чем стрелковый полк, с участием артиллерии и казачьих частей.

…Начальник штаба лагерного сбора полковник Рычков стремился использовать молодых офицеров Генерального штаба и причисленных к нему для составления заданий в роли посредников и на должностях начальников штабов отрядов. На одном из больших учений меня назначили начальником штаба отряда (пять батальонов с артиллерией и казачий полк). Отрядом командовал пожилой командир 2-го казачьего Уральского полка. Ясно, что вся тяжелеть работы легла на меня. Против нас действовал отряд из трех батальонов с артиллерией и казаками. По существу задания должен был произойти встречный бой. Расстояние между отрядами не превышало 40 километров, причем противник был собран, а мой отряд разбросан в трех группах, из которых центральная группа — 1-й батальон нашего полка без артиллерии — был удален от фланговых отрядов на 10–15 километров. Изучив местность, я предложил начальнику отряда захватить центральным батальоном находившуюся впереди нас в 15 километрах высоту, а двумя фланговыми группами (по два батальона с артиллерией каждая) охватить противника с обоих флангов и окружить. План будущего Седана был одобрен начальником отряда, приказ с точным расчетом выступления групп был мною написан и передан в группы. С утра начался маневр. Я торопил центральный батальон, чтобы захватить высоту. С некоторой форсировкой марша нам удалось это сделать вовремя, так как вскоре противник начал развертываться с целью прорвать наш центр. На маневрах время всегда течет быстрее, чем в действительном бою, и теперь мой бинокль направлен был на пути подхода фланговых групп. В центре уже назревал кризис, но, к счастью, с обоих моих флангов заговорила артиллерия, а вскоре показались и цепи наступающих стрелков. Противник был в мешке. «Бой» закончился явной удачей для нашего отряда, что было отмечено на разборе начальником лагерного сбора генералом Вороновым. Начальник моего отряда был очень доволен и крепко жал мне руку. Для меня же это была первая практика в проведении маневра на окружение противника, и я был также доволен успешным завершением учения.

Проведя боевую стрельбу ротой в присутствии командира полка, я стал готовиться к поездке на корпусные маневры в Бухару. Предписанием штаба корпуса я назначался начальником оперативного отдела главного руководства. Руководили маневрами командир корпуса генерал Козловский и начальник штаба корпуса генерал Лилиенталь. С северной стороны принимали участие в маневрах 2-я стрелковая бригада с артиллерией и 2-м Уральским казачьим полком и конно-горной батареей. С южной стороны, от Термеза, наступали три полка 3-й стрелковой бригады с артиллерией. Для этапной службы выделялись командиры от нашей 1-й стрелковой бригады, в частности и от моей роты. Трудность маневров заключалась в действиях в горной местности. Правда, по просьбе командующего войсками эмир распорядился, чтобы местное население расчистило основные маршруты. Но все же горный характер района потребовал от войск большого напряжения. С обычных лагерных полей они вышли на местность с населением, никогда не видавшим русских войск.

На маневрах появился норвежский военный агент, присланный Генеральным штабом в качестве гостя. С ним произошел анекдотичный случай. Когда майор норвежской армии явился в штаб округа, чтобы представиться начальнику штаба, Глинский, не зная никаких языков кроме русского и украинского, приказал, чтобы майора задержали в приемной и позвали капитана Генерального штаба Покровского в качестве переводчика. На беду, Покровский на службу не пришел. Пока за ним ездили на квартиру, прошел час, а несчастный майор все сидел в приемной. Наконец явился Покровский. Пригласили майора. Когда он вошел в кабинет, Глинский попросил Покровского извиниться, что долго задержал майора, так как не знает французского языка. Не успел Покровский начать перевод, как майор, поклонившись генералу Глинскому, на чистом русском языке сказал: «Напрасно изволили беспокоиться, господин генерал. Я немного говорю по-русски».

Автомобилей в те времена в армии не было, и способы передвижения штаба были прежние: на шоссе — коляска, в горах — верховой конь. Предварительно пришлось вытянуть этапную линию от Самарканда до Термеза с заранее развернутыми хлебопекарнями, лазаретами и т. д. По ней двигались изъятые у местного населения обозы из арб вьючного транспорта. Хотя этим делом ведали тыловые службы, но мне, как начальнику оперативного отдела, приходилось и за этим наблюдать. Сначала войска совершали походное движение для сближения, а затем начались бои передовых частей за овладение перевалами. Штаб главного руководства разместился первоначально в Яккабаге, во дворце бека. Бек устроил парадный обед, где подавались узбекские и русские кушанья. Затем штаб руководства переехал в долину южнее Яккабага, верстах в 50, и расположился в палатках.

В горах походные движения развивались медленно, и суточный переход похода не превышал 7—10 километров.

При подходе русских войск население кишлаков (деревень) уходило в горы, в кишлаках оставались лишь старики. Но вот в руководство стали поступать донесения о нападении узбеков на отдельных солдат, шедших в боковых дозорах. Пришлось заняться выяснением причин этих нападений. Оказалось, что местное население, боясь за целомудренность своих жен и дочерей, уходило с ними в горы, предоставляя большие дороги для войск. «Войска шли по дорогам, зачем же отдельным русским “сорбазам” (солдатам) потребовалось тоже карабкаться в горы?» — недоумевали они. — Явно с целью покушения на наших дочерей…» Долго пришлось представителям местной власти втолковывать, что такое боковые дороги и каково их назначение.

Северный отряд, перевалив через большой горный кряж, выходил на плато, к которому подходил и южный отряд. Здесь должно было произойти решающее встречное столкновение. Получив вечером приказы сторон, я обнаружил, что отряды легко могут разминуться. Пошел доложить начальнику штаба. Надо было дать каждому направление движения из штаба руководства. Написал указания, но с кем послать? В горах ночь. Если послать казака, то он заплутается да еще сорвется в пропасть. Поэтому решил взять двух местных джигитов и отправить с ними. Расчет оказался верен. К утру я уже держал в руках расписки о получении пакетов адресатами.

На следующий день мы поднялись на плато и наблюдали развертывающееся встречное столкновение. К вечеру, после короткого разбора учений, был дан отбой, и маневры закончились.

За мою службу в Туркестанском военном округе такие маневры проводились первый раз. Обычно войска далее 30–40 километров от своих лагерей не уходили. Здесь же пришлось действовать в диких горных условиях.

Усталый, в двадцатых числах сентября я вернулся домой. Но отдыхать не пришлось: нужно было готовиться к увольнению выслуживших срок и к приему новобранцев. Для ротного командира это также ответственная задача. Составив для штаба корпуса отчет о маневрах, я на время отошел от посторонних командировок.

Прошел год командования ротой. Унтер-офицерский состав роты привык уже к моим требованиям как в отношении боевой подготовки, так и внутреннего порядка. Готовились к увольнению прослуживших трехлетний срок, а из стрелков второго года службы в дополнение к унтер-офицерам готовились еще и учителя молодых солдат. Эта подготовка заключалась в привитии им инструкторских навыков. Среди молодых солдат эти учителя назывались «дяденьками» и пользовались известным уважением. Хотя они и не имели дисциплинарных прав, но всегда могли воздействовать на подчиненных через отделенных или взводных унтер-офицеров.

В начале октября состоялось увольнение старослужащих; начали прибывать команды молодых солдат, которые после прохождения бани сейчас же поступали без всяких изоляционных приемников, и распределялись поротно. Я противник всяких изоляторов, считаю их недостойными солдата. Тем более что в большинстве случаев эти изоляторы представляли собой помещения с толстыми стенами, напоминавшими тюремную камеру. Оторванный от домашней обстановки, молодой солдат попадал в такую неприглядную изоляционную камеру. И так-то у него на душе нелегко, а здесь еще вдвое тяжелее чувствовать гнет военной службы.

В отношении регулирования и организации солдатского досуга делалось мало. Правда, рота имела комнату для чтения с маленькой библиотечкой, пополнявшейся на скромные средства роты. Стены в ротном помещении были увешаны дешевыми картинами, отображавшими подвиги русских солдат в прошедших войнах; плакатами со знаками различия и описанием формы одежды русской армии, их солдат, офицеров, генералов. Конечно, все солдаты должны были знать, что изображено на этих картинках, и толково рассказывать обо всем начальству, посещавшему роту.

Вечер я заканчивал дома чтением военной литературы по новейшим вопросам, просматривал столичные газеты. На Балканах снова запахло порохом. Кто знает, чем это кончится! Вспомнился боснийский кризис 1908 года, и как-то стало обидно за немощь русских вооруженных сил. Одну войну на востоке я просидел в Туркестане. Неужели придется просидеть здесь войну на западе? Да и какие в Туркестане видишь войска? Какие-то мелкие отряды из нескольких батальонов. Неприглядной казалась служба в Ташкенте. Хотелось служить на западе. А пока из штаба округа последовал запрос, какую тему я беру для доклада в гарнизонном собрании. Подумал я, подумал и решил: чем же плоха моя вторая академическая тема «Подход к полю сражения и усиленная разведка на основании Бородино и Вафангоу»? Тут и русско-японская война, и преддверие 100-летнего юбилея разгрома Наполеона в России. Эту тему я и предложил капитану Роту. Он согласился. Доклад намечался на конец декабря, причем Самсонов приказал, чтобы на каждый доклад назначалось не менее двух оппонентов.