Интеллигенция и официалисты

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Интеллигенция и официалисты

Польское общество на Украине конца XIX в., столь отличавшееся по своей структуре от западноевропейского, было еще более архаичным по сравнению с российским. Между несколькими сотнями тысяч польских «крестьян», которые происходили из деклассированной шляхты, и элитой – крупными землевладельцами была достаточно немногочисленная группа, в большинстве своем благородного происхождения, которая зарабатывала на жизнь собственным трудом. Эта группа существовала, не всегда по доброй воле, в орбите крупных имений, хотя все чаще некоторые ее представители покидали эту орбиту.

Подсчеты численности поляков на Украине, сделанные Бартошевичем, Ромером и Вакаром в начале ХХ в., не внушают сегодня доверия, однако историки до сих пор на них зачастую основываются. Лишь типичной для национал-демократа экстраполяцией можно объяснить отождествление 667 581 католика (перепись 1897 г.) с поляками, жителями трех губерний, словно не существовало украинских крестьян католического вероисповедания. Не может удовлетворить и языковой критерий, применявшийся во время переписи. Наверняка поляков было больше, чем 322 954 человека, заявивших, что говорят на польском. Правда, с социологической точки зрения вторая цифра кажется более реальной, особенно если принять во внимание уровень украинизации деклассированной шляхты1496.

В предыдущей части мы установили, что после деклассирования, осуществленного Бибиковым в середине XIX в., количество признанных польских дворян в трех губерниях накануне 1860 г. не превышало 70 тысяч, причем 9/10 этой группы были безземельными или имели несколько десятин. Через 20 лет и даже позднее это соотношение не претерпело существенных изменений. Из опубликованных в 1884 г. статистических данных узнаем, что в 1860 г. в Подольской губернии насчитывалось 14 063 человека из гербовой шляхты, в 1870-м – 14 980, а в 1882 г. – 16 685. Среди последней к помещикам принадлежало 1656 человек, т.е. та же десятая часть1497.

Именно за счет этой группы (9/10) после 1863 г. увеличилось городское население, пополнив ряды немногочисленного польского мещанства, которое по большей части также состояло из деклассированной шляхты. Это была новая группа как с точки зрения того, что она прошла через российскую систему образования, так и с точки зрения ее занятости. Примерно в 1880 г. она насчитывала 60 тыс. лиц, и к ней постоянно присоединялись бывшие землевладельцы, разорившиеся в результате российской политики выдавливания поляков из имений и массово переселявшиеся в города.

Несомненно, города на Правобережной Украине продолжали оставаться скорее русскими, еврейскими или украинскими, чем польскими, однако присутствие поляков стало более ощутимым. Особенно значительные изменения в эпоху капиталистического развития переживал Киев. Если к 1881 г. здесь насчитывался 127 251 житель, то в 1886-м их было 175 тысяч (в том числе 19 тыс. поляков), в 1897-м – 247 700, в 1909-м – 293 692 (из них 44 409 поляков), а в 1917 г. было уже 506 тыс. киевлян1498. По мнению Корвина-Милевского, если Вильна была «польским городом, где было много русских», то Киев был «русским городом, в котором было много поляков». Стоит подчеркнуть, что к концу ХIХ в. мечты одного из губернаторов, П.П. Панкратьева (еще до 1810 г.), о превращении Киева в столицу всего «общерусского народа» в определенном смысле осуществились. В 1856 г. М.П. Погодин доказывал М.А. Максимовичу, что у великорусов по сравнению с малороссами больше прав на Киев (полемика на страницах журнала «Русская беседа»), а в седьмом номере «Вестника Европы» за 1885 г. А.Н. Пыпин уже игнорировал целые века литовско-польского присутствия и утверждал, что «историк, публицист, этнограф, художник должны видеть Киев, если хотят составить себе живое представление о русской природе и народности, потому что здесь одна из лучших картин русской природы и одна из интереснейших сторон русской народности… Киев – единственный город, где чувствуется давняя старина русского города [курсив мой. – Д.Б.]»1499. Другие города Правобережной Украины были менее населенными. В Житомире, где больше трети населения составляли поляки, в 1900 г. было 80 700 жителей, в Каменце в 1913 г. – всего 49 250. Незначительная численность городского населения повсюду, за исключением Киева, свидетельствует, что большая часть упомянутой шляхты, овладевая новыми видами деятельности, связанными с развитием капитализма, оставалась в имениях или селилась поблизости от них. Это были т.н. официалисты – технические кадры среднего и высшего уровня, задействованные в имении и на предприятиях по переработке сельскохозяйственных продуктов.

Те, кто в силу обстоятельств выбирал город, не имели, конечно, ничего общего со сказочно богатыми польскими помещиками, которые полностью передавали свои сельские имения в аренду и строили в городах прекрасные виллы или пышные дворцы, ворота которых были украшены родовыми гербами. Эти виллы до сих пор сохранились в Киеве в районе Липки1500. Нас интересуют скорее те, о которых в 1883 г. «Kraj» писал: «Благодаря обедневшим помещикам давние традиции переходят в города и местечки нашего края, к бедному, новообразующемуся мещанству, людям свободных профессий, часто потомкам бывших помещиков, ставшим теперь купцами, промышленниками, ремесленниками, адвокатами, врачами, аптекарями, инженерами и т.п.». Эти красноречивые слова принадлежат перу Яна Илговского (Талько-Хрынцевича), который сам был врачом1501.

Городская интеллигенция, значительно более многочисленная по сравнению с сельскими служащими, чувствовала себя все увереннее, полемизировала, протестовала против архаичного убеждения о постыдности профессиональной деятельности за деньги. Анахронический характер этой дискуссии был полностью очевиден. Подобные аргументы встречаем еще в 1790 г. у Сташица, а в 1820 г. – в среде учащихся польских заведений Виленского учебного округа и студентов Виленского университета. Возрождение этой дискуссии в 1887 г. говорит о трагическом социальном застое в этом регионе на протяжении всего этого времени.

В 35-м номере за 1887 г. «Kraj» опубликовал анонимную статью «Старого шляхтича», которая рисовала весьма пессимистическую картину упадка шляхетского сословия. С ним полемизировал «Молодой шляхтич» с Украины, которого переполняли энтузиазм и вера в будущее, – он не испытывал разочарования и олицетворял позитивистское кредо. По его мнению, следовало изучить руины, полученные в наследство от «стариков», и начать их восстановление, каждый на своем посту, проявив активное отношение к традиции. Он писал: «Основные кадры молодежи, следует признать, и сегодня уже трудятся с пользой для себя и для края в разных доступных нам профессиях. Ведь у нас есть большой отряд профессиональных аграрников, много техников, врачей, юристов, промышленников, и т.п., которые, преодолев в себе шляхетское отвращение к зависимому труду и победив определенное пренебрежительное отношение к специалистам со стороны праздных классов, образуют новый элемент общественной жизни, то среднее сословие, которого нам всегда не хватало»1502.

Земельная аристократия в действительности не пренебрегала профессиональной подготовкой, однако своих сыновей посылала на учебу в лучшие учебные заведения Франции, Германии, Англии или Швейцарии. Бедная, но признанная Герольдией шляхта была единственным слоем польского общества, который имел право на получение российского образования. Правда, это обучение пришлось на периоды, когда образованием руководили ультраконсервативные министры Толстой и Делянов, заботившиеся о чистоте русской элиты1503. После окончания российских университетов польские шляхтичи, вооруженные новыми знаниями и получившие гуманитарные или инженерно-технические профессии, находили работу не только в родной стороне, но и по всей Российской империи. Среди работников железнодорожных компаний поляков было так много, что правительство даже пыталось (безуспешно) запретить им доступ к этой профессии. Как уже отмечалось в предыдущей главе, именно в этой социальной группе в 80-х гг. родились сперва несмелые, а затем набиравшие все больше силы культурно-политические движения, которые колебались между социал-демократией и национал-демократией. В 1905 – 1906 гг. их активность достигла пика, а в 1914 – 1920 гг. они приобрели радикальный характер. Ограничимся лишь общей характеристикой этих движений.

Источников, позволяющих изучить общественное сознание этих людей, сохранилось не так много. Например, было бы интересно знать мнение такого известного историка, как Людвик Яновский, учащегося российского лицея Браницких, о котором уже шла речь. Во время учебы в Киевском университете он анонимно опубликовал в 1903 г. во Львове свои первые исследования по истории Виленского университета, затем преподавал греческий язык в одной из киевских гимназий, а после эмиграции в Краков стал учителем… русского языка. Сложная судьба этого интеллигента-шляхтича из Липовца была достаточно типичной для этой среды.

Больше всего свидетельств о том времени оставили врачи. Закон запрещал принимать поляков на должности казенных врачей (в каждом уезде было две или три такие должности). Врачи-поляки могли или заниматься частной практикой, или работать в крупных имениях, как правило, при сахарных заводах.

Как явствует из автобиографий врачей, их активная жизненная позиция, энергичность, инициативность были следствием частых перемен занятий. Так, чтобы иметь возможность учиться, Марьян Лонжинский работал фельдшером на пароходе, который курсировал по Днепру, был репетитором в частных русских пансионах, затем – поскольку поляки не имели права работать ассистентами в университете – был вынужден искать работу в «безбрежном океане Российской империи». Его последующие занятия свидетельствуют о степени интеграции интеллигентов в новое общество, в котором весьма существенную роль играла русская сторона, хотя богатые польские имения сохраняли свою притягательную силу. В 1895 г. Лонжинский работал врачом на сахарном заводе в Стаблове, в прошлом принадлежавшем полякам Головинским и купленном международным акционерным обществом. Директором завода был англичанин Дуглас, заместителем директора – итальянец Гаццари, а техническим директором – немец Франке, все они были женаты на польках. Потом Лонжинский перешел на службу к русскому сахаровару графу Бутурлину в Таганче около Канева, позже занимал разные должности в Великороссии. Примерно в 1903 г. он вернулся в Киев, где принял участие в создании службы «Скорой помощи», которая в 1905 г. была преобразована в Польское медицинское общество. Затем он не устоял перед блеском золота Феликса Собанского («Креза», как он сам его называл), который взял его с собой в качестве личного врача в Париж. В 1910 г. Лонжинский вернулся и принялся за создание акционерного общества, среди заслуг которого – основание первой польской больницы в Киеве1504.

Столь динамичные, немыслимые еще за сорок лет до этого, перемены в случае Талько-Хрынцевича проявлялись несколько иначе. Его судьба напоминает нам еще раз о силе притяжения польского мира крупных земельных собственников. Этот врач родом из Ковно в 1881 – 1891 гг. был самым верным корреспондентом еженедельника «Kraj» из украинских губерний. Осев в Звенигородке к югу от Киева, он проявил себя как истинный поборник «органической работы». Чтобы не заплесневеть в провинции, он интересовался кроме своей профессии журналистикой, социологией, этнографией, археологией. Он выбрал частную практику, отказавшись от прибыльного места врача на сахарном заводе Браницких в Ольховке (где за все отвечал его коллега по университету юрист Дионизий Янковский), потому что, как он писал, «не хотел запрячься в ярмо официалиста». Противоядием от нудной рутины для него стали научные исследования. Его усилия увенчались успехом: в 1908 г. Талько-Хрынцевич занял кафедру антропологии в Ягеллонском университете. Однако до этого ему пришлось отведать горький хлеб изгнанника, работая в 1891 – 1908 гг. врачом а Забайкалье на границе с Китаем.

Его корреспонденции в «Kraj» в украинский период жизни (всегда под названием «С берегов Тикича») были очень типичны для менталитета новой интеллигенции, которой казалось, что, несмотря на существующие отдельные пережитки, общество уже полностью модернизировано. С 1883 г. Талько-Хрынцевич утверждал на страницах единственной польской газеты в империи, что двадцатилетний период после последнего Польского восстания был отмечен благотворными и мирными преобразованиями в общественной жизни: «Старое шляхетское общество не могло противостоять неумолимым требованиям времени и современным реформам, направленным на создание нового демократического общества, лишенного каких-либо привилегированных сословий, в котором все слои получили гражданские права…»

Возможно, автор умышленно в своей статье объединил демократию с экономическим успехом меньшинства, чтобы подспудно представить идею о необходимости большего равенства и показать, что на тот момент работать нужно было всем: «В юго-западных губерниях, несмотря на неблагоприятные условия, мы активно способствовали колонизации [в период расцвета колониальной политики в Европе и «азиатской России» слово «колонизация» в значении «освоение» имело скорее позитивный, чем негативный смысл. – Д.Б.] и дальнейшему развитию богатых лесов Украины [речь идет о Киевской губернии. – Д.Б.] и Подолии». Талько-Хрынцевич, перечисляя также действовавшие сахарные заводы и вновь созданные акционерные общества, пришел к выводу, что старого сословного общества, чьи функции отжили свое, больше не существует, потому что теперь все работают. Употребление местоимения «мы» свидетельствует, что польская интеллигенция хотела принимать участие в этой «колонизации». Именно такое видение нового поляка из Украины находим и в других статьях Талько-Хрынцевича, написанных для изданий, выходивших в бывшем Царстве Польском («Przegl?d Tygodniowy», «Gazeta Warszawska»), и для журналов позитивистского направления «Prawda» и «Nowiny», редактором которых был А. Свентоховский. Как и у цитировавшегося выше автора – «Молодого шляхтича», его идеология была реалистична: «Я не мог не видеть, что жить только надеждой на будущее, презирая сегодняшний день, невозможно; трудно было не признать, что преследования заставили нас отступить на всех направлениях, морально деградировать и что, бойкотируя школы, пусть никудышные и русские, мы совершаем самоубийство, затрудняя нищему классу дальнейшее обучение»1505.

Это извечное стремление к aggiornamento и интеграции безземельной шляхты проявлялось в разных формах на протяжении всего XIX в., сталкиваясь с надменным отношением богатой польской элиты, так и не смирившейся с появлением интеллигенции. В. Подхорский считал, что интеллигенция страдала от комплекса неполноценности, между тем как крупные землевладельцы не делали ничего для его появления и развития: «Никакого проявления зазнайства с нашей стороны невозможно было увидеть. Тем не менее у меня создалось впечатление, что противоположная сторона была склонна беспричинно приписывать нам страсть задирать нос».

Однако пренебрежительное отношение помещиков к интеллигенции не было чем-то вымышленным. Это подтверждается и наблюдениями Янины Жултовской относительно Белоруссии. Она указывала на то, что в больших усадьбах учителей и врачей нередко воспринимали так, как в былые времена, как того требовал патриархальный дух, как относились к приживалкам, карликам или шутам: «Зимой мы часто принимали доктора Навроцкого, который осел в Петрыкове, кажется, в семидесятые годы и никогда из него не выезжал. У пожилого холостяка были определенные литературные и артистические таланты, а посещение Деревичей было для него единственным развлечением. Моя бабушка одалживала ему книги, не ограничивая своей благосклонности привычной формулой il faut lui dire quelques mots aimables1506. Молодые тетки, исходя из принципа, что кокетство – это искусство ради искусства, соперничали между собой за то, чтобы расположить его к себе. Представляю, сколько радости и волнения, ангельского умиления они пробуждали своим поведением в сердце доктора, когда этот невысокий, коренастый, седеющий человек, чтобы понравиться тете Леле, пыхтя, танцевал мазурку»1507.

Отказ богатых помещиков «быть на короткой ноге» с интеллигенцией заранее скомпрометировал какие-либо попытки национал-демократов достичь национального единства в 1905 г., в то же время способствовал революционному взрыву, медленно вызревавшему в среде русской интеллигенции. В этом заключалась причина того, что некоторые польские интеллигенты, полностью отказавшись от своего польского происхождения и от чувства унижения, испытываемого в повседневной жизни, присоединялись к русским марксистским и международным кружкам.

Это направление чувствуется уже в воспоминаниях врача Матлаковского, написанных около 1882 г. После красочного изображения космополитической и пустой жизни помещиков у него вдруг вырывается крик отчаяния: «Что возмущает человека, так это не то, что они так себя ведут, а то, что находятся интеллигентные люди в Варшаве, которые, словно души в чистилище, тянут руки к этим “отсутствующим” и хотят им передать руководство, умоляя их трудиться во имя Польши. Нужно не знать этой гнили, чтобы писать подобные бредни, или быть совершенно бессовестным, быть врагом собственной Страны, чтобы этим людям доверять дела, которые касаются всех».

Матлаковский подчеркивал, что его современники являлись свидетелями полного отрицания устоявшихся идей, а это, по его мнению, должно было в будущем вызвать пожар. «Если когда-нибудь найдется поляк, который напишет историю этих земель беспристрастно, будет вынужден с болью в сердце признать, что сами поляки приложили руку к окончательному разгрому. Правительство начало лишь уничтожение, а они его в значительной мере завершили».

Автор воспоминаний признавал невозможность союза с теми, кого он сравнивает с тарговицкими конфедератами:

О поддержке польского элемента, единства бедных с богатыми не может быть и речи: врачи и фабричные служащие являют собой один мир, официалисты – другой, богачи – третий. О возвышении нижестоящих никто не думает, и даже нет здесь мысли, что таким образом можно помочь стране. Директор сахарного завода, человек, закончивший университет, Прухницкий, замечательный администратор Векер, также с университетским образованием, хотя оба благородного происхождения, но, по мнению помещицы Марии Крущинской, не принадлежат «к нашему обществу», потому что работают по специальности и небогатые. Любой дурак, или нувориш, но богатый, с титулом или родством может быть уверен, что его будут уважать больше, чем старого врача, которого лицемерно зовут «другом дома», «нашим любимым». Первый садится около хозяйки дома, второй в конце стола, между гувернанткой и сынишкой; за первым посылают карету, запряженную четверкой лошадей, за вторым бричку1508.

Иную в социальном плане группу интеллигентов представлял собой квалифицированный персонал имений и пищевой промышленности. По сравнению с городской интеллигенцией у этих людей было меньше возможностей объединения с российским обществом, поскольку они зависели непосредственно от польских работодателей, которые высоко ценили их услуги, не желая нанимать непольский персонал. Однако нередко случалось так, что русские помещики, которые, как правило, не проживали в своих имениях, принимали официалистов на работу к себе.

Высшую ступень среди официалистов занимали арендаторы, которые, правда, не всегда отвечали критериям высшей профессиональной подготовки. Это были в основном шляхтичи, имевшие небольшое количество собственной земли (кое-кто даже владел значительным имением, следовательно, не имел ничего общего с официалистами). Однако благодаря своим агрономическим знаниям они руководили хозяйством целых латифундий, владельцы которых независимо от местожительства (город или село) предпочитали получать доход от аренды.

По подсчетам А.М. Анфимова, в 1913 г. в Киевской губернии имелось 400 крупных (польских и русских) имений, отданных в аренду, в Волынской губернии – 350 (площадью 150 тыс. десятин) и 350 тыс. десятин было отдано в аренду в Подольской губернии. В некоторых уездах землевладельцы получали от аренды огромные прибыли. Например, в Гайсинском уезде Подольской губернии в долгосрочной аренде находилась почти половина земли – 28 тыс. из 57 тыс. десятин. Соседний Ольгопольский уезд побил все рекорды, в нем 49 200 десятин из 53 400 было в аренде. Крестьянам землю в аренду практически не отдавали (в Ольгопольском уезде в их аренде было всего 730 десятин)1509. Прибыли арендаторов были также значительными. После 1905 г., когда полякам вернули право покупать землю, они стали еще больше. Многие выкупили арендованные имения от землевладельцев, боявшихся крестьянских бунтов или просто предпочитавших вести светскую жизнь на французском Лазурном Берегу.

Ванда Залеская, типичная представительница землевладельческой шляхты, писала, что эти люди «происходили, как правило, из “иной сферы” и так никогда и не слились с местными гражданами. Они образовывали своего рода клан и держались вместе. У них были деньги, часто большие, но у них не было ни “происхождения”, ни образования, ни воспитания, а потому их “не принимали”. На Кресах достаточно остро реагировали на то, “кто от кого происходит”, на культуру, поведение, “манеры”. А культуры со всеми ее “тонкостями”, ясное дело, нельзя приобрести на протяжении одного поколения… Друг у друга бывали те, что из дворцов, и те, что из скромных усадеб. Новыми людьми никто не пренебрегал, просто им давали время, чтобы они перестали быть новыми»1510.

Если земельная элита с такой неохотой относилась к тому, чтобы обновить позолоту на своих поблекших гербах, то как же она могла воспринимать армию уполномоченных, управителей, поставщиков, администраторов, экономов, счетоводов, винокуров и других? На кого возлагалась ответственность за функционирование всего имения? Уже было показано, насколько эта категория людей, которые также вышли из легитимной, но безземельной или малоземельной шляхты (о евреях и иностранцах пойдет речь ниже), солидаризировалась со своими хозяевами в эксплуатации крестьян и чиншевиков. В предыдущих главах они были показаны в качестве исполнителей решений о выселении и верных защитников имений. Многие из них вписались в капиталистическую трансформацию общества благодаря приобретенным техническим навыкам. Достаточно многие получили агрономическое, инженерное или юридическое образование.

Их образ жизни был очень комфортным. По свидетельству В. Подхорского, в 1909 г. они получали совсем небольшую денежную плату, но его главный администратор 240-десятинного имения сверх 25 рублей ежемесячно имел большие натуральные льготы: дом с 8 комнатами и садом, дрова для отопления, слуг, четверку лошадей, 10 коров и столько птицы и мелкого домашнего скота, сколько захочет. Это было обычное вознаграждение за такой вид работы1511.

Еще лучше жили высшие кадры служащих сахарных заводов, например родители Ярослава Ивашкевича. С целью скрыть свое происхождение в коммунистической Польше, а также из-за снобизма, нередко свойственного упомянутой среде (разные его оттенки можно встретить в произведениях В. Гомбровича, выходца из Литвы), Я. Ивашкевич называл себя «сыном бухгалтера». Он даже написал определенно автобиографическое произведение под названием «Гиларий, сын бухгалтера». Юность писателя на Украине прошла в атмосфере, характерной для богатой шляхты: его отец был скорее директором, чем простым бухгалтером. На якобы «маленьком» сахарном заводе в Кальнике он был выше по положению «чиновников, скромных людей, почти исключительно поляков, создающих демократическую, не лишенную элементов воспитанности среду, потому что в основном они происходили из шляхты».

По своему образу жизни семья Ивашкевичей стояла значительно выше этой «демократической» среды. Их дом сохранил давнюю структуру шляхетской усадьбы. Одно из зданий предназначалось для слуг и портных, а также приживалки, у них были повара и кухарки. Впоследствии материальное положение отца улучшилось, семья стала устраивать приемы и ездить за границу, заботясь о сколь можно более основательном воспитании детей. Однако сын заводского служащего мог бывать в аристократических салонах лишь благодаря альтруистической снисходительности аристократов. Мать Ивашкевича, урожденная Пёнтковская, сирота, была воспитанницей богатой семьи землевладельцев Таубе. Она выросла вместе с двумя их дочерьми, которые вышли замуж за братьев Шимановских. Только желанием закрепиться на высшей ступеньке социальной лестнице можно объяснить то, что писатель называл себя «кузеном» знаменитого композитора Кароля Шимановского, о музыке которого он так много писал. В данном случае, в отличие от приведенных выше примеров, общение между представителями интеллигенции и аристократии было естественным, основанным на общей любви к искусству и литературе. В прозе Ивашкевича лишь изредка пробивается чувство восхищения аристократией, свойственное «сыну бухгалтера».

«Нашей “Стороной Германтов”, – пишет он, – был Дашев, когда-то резиденция Текли Потоцкой, а в то время ее внучки, княгини Четвертинской, primo voto1512 Жевуской. Вид этой светской дамы на почетном месте в дворцовой часовне Дашева, куда мы ездили каждое второе воскресенье, вид самого прекрасного дворца, расположенного посреди местечка над рекой Соб, великолепный, прекрасный парк “Пелла”, куда мы ездили собирать цветы для украшения стола накануне Пасхи, – таковы мои замечательные воспоминания о Дашеве»1513.

Однако подобное гостеприимное и толерантное отношение было скорее исключением. Ивашкевич охотно подчеркивал, что, несмотря на хорошее материальное положение его родителей, «он не имел возможности быть равным, поскольку та каста была отделена глубокой пропастью от сферы, к которой принадлежал» он.

Хотя благодаря своему труду и квалификации официалисты имели значительно более высокий уровень жизни, их положение было в известной степени шатким из-за нехватки соответствующей законодательной базы и полной зависимости от собственников. Это положение не изменилось вплоть до 1917 г., а кое-где и до 1920 г. Значительная часть этой группы имела только среднее или даже начальное образование, которое гарантировало скромный достаток. Многие смогли получить образование лишь благодаря помощи или займу, сделанному кем-то из доброжелателей родителям, которые также были официалистами. Уже говорилось, насколько беспокоились о своем польском персонале Браницкие из Белой Церкви. В 1882 г. находившаяся на их содержании благодаря особой привилегии гимназия (она была объединена с остатками Винницкой польской гимназии, закрытой в 1832 г. и возобновленной в 1847 г.) приняла 47 стипендиатов семьи, причем 30 из них проживали в пансионе, построенном также на средства Браницких. В начале XX в. эта гимназия оставалась основной кузницей польских кадров в этой части Украины1514. Воспитанников русских школ, которые возвращались на службу к полякам, принимали на службу в первую очередь. Однако в 80-х годах XIX в. дало о себе знать «перепроизводство интеллигенции», явление, характерное уже в начале XIX в. для Виленского учебного округа.

Экономический потенциал Украины не мог «переварить» большую армию квалифицированных шляхтичей. Проблема стала настолько острой, что в 1887 г. граф Владислав Браницкий из Ставища организовал Общество помощи официалистам, призванное заниматься поисками работы для них в центральных губерниях России, на Кавказе или на востоке империи. Другого способа справиться с безработицей образованных поляков трех губерний не было. Первоначальный план предусматривал сбор средств для безработных: по 5 коп. с морга. «Kraj» дважды размещал объявление о создании фонда, но Браницкий отказался от его идеи, возможно, потому, что опасался быть заподозренным властями в подготовке заговора. В то же время он напечатал информацию о том, что в состав комитета вошли жена губернатора Дрентельна и «несколько русских и польских дам». Таким образом, вся деятельность Общества полностью была вписана в обычные рамки благотворительности официальных институтов. Михал Тшаска удивлялся на страницах еженедельника «Kraj», что в список безработных записалось лишь 70 лиц, тогда как их были тысячи. Он сожалел, что прекращен сбор средств, и требовал более подробной информации. Прошел год, и частная инициатива Браницких не принесла особых результатов. В бюро помощи (а не в Общество!) поступило 460 просьб, удовлетворить смогли только 72. Для этих людей удалось найти работу в Екатеринославской губернии1515.

Однако проблема и в дальнейшем оставалась нерешенной. Лояльное властям Сельскохозяйственное общество в 1890 г. занялось безработными, однако результаты его деятельности были мизерны, к горькому разочарованию официалистов и представителей свободных профессий.

Из публиковавшихся в еженедельнике «Kraj» в 1890 г. многочисленных статей корреспондентов с Украины, выходцев из этой среды, узнаем, что в дни контрактовой ярмарки и балов в Киев съезжались сотни безработных официалистов. Известный филантроп Леонард Янковский, председатель бюро Общества по трудоустройству, смог удовлетворить лишь 400 из 900 просьб. Анонимный автор сетовал, что не предусмотрено ни одной кассы для пенсионеров, что Общество остается бездеятельным, между тем как дивиденды от производства сахара непрестанно росли.

В статье за подписью «Один из официалистов» звучит еще больше горечи и возмущения: «Нужно признать, что частная служба влияет на мораль человека: редко когда она требует лишь ума и профессионального знания дела, в игру часто входят протекция, интриги, наушничество и унижение перед работодателями, которые вроде бы забыли, что человечное отношение к интеллигентным официалистам отвечает их собственным интересам».

Автор остро критиковал еврейские сахарные заводы сыновей Бродского, однако он не пощадил также русских и польских работодателей и их уполномоченных, которые увольняли людей по собственному произволу и давали такие рекомендательные письма, что уволенные уже больше нигде не могли устроиться. Автор выдвинул идею создания специального органа для защиты интересов этой группы, который принимал бы их жалобы, публиковал их в печати и защищал обиженных. «Мы живем в тяжелые времена. Ширится среди нас интеллигентный пролетариат [курсив мой. – Д.Б.]». Автор осуждал прием на работу иностранцев, в то время как дипломированная молодежь была вынуждена соглашаться на любой труд, а также мошенничество на судебных процессах, связанных с несчастными случаями на производстве (ожоги и т.п.)1516.

Впрочем, несмотря на полную безрезультатность, аргументированная мотивация жалоб свидетельствует о появлении радикальной польской мысли, о чем еще пойдет речь. Весьма выразительно проявилось стремление части официалистов к созданию профессионального союза по западному образцу, однако до 1905 г. подобная деятельность была запрещена. В то же время углубилась бездна между теми, кому удалось воспользоваться новыми карьерными возможностями, и теми, кто остался не у дел. В начале 1892 г. «Kraj» отмечал, что на протяжении года бюро по трудоустройству смогло обеспечить работой лишь 87 лиц (среди них 16 управяющих и 22 эконома). На контрактовых ярмарках в Киеве становилось особенно заметно тяжелое положение безработных: «Среди гостей, как всегда, было много официалистов, выброшенных на улицу, и обанкротившихся арендаторов, которые толпились в передних местных тузов и бюро по трудоустройству Сельскохозяйственного общества»1517.

Когда революция 1905 г. дала этой группе возможность организоваться политически, эти люди выбрали социал-демократическое направление, т.е. в конечном счете прорусскую ориентацию. Так, Кароль Бобровский, администратор имения и сахарно-рафинадного завода в Гневане в Подольской губернии, дал русское название созданной им профсоюзной организации – «Общество трудящихся лиц», хотя сами его члены называли ее по-польски «Звёнзек Гневаньски». Общество начало издавать бюллетень на русском языке и, по свидетельству его генерального секретаря В.К. Вежейского, вскоре насчитывало уже 6 тыс. лиц, что вместе с семьями составляло чуть ли не половину всей шляхетской интеллигенции юго-западных губерний. Среди членов Общества были левые, например Модест Чарнецкий, администратор имений Терещенко; возглавлял же его администратор поместья в Ставище Витольд Ганицкий. К нему принадлежали также издательница марксистской литературы Хелена Гурская, известный киевский адвокат Станислав Гусковский и даже граф Кароль Ледуховский, администратор имения Щеневских в Капустянах Подольской губернии1518.

Однако большинство польских служащих были слишком тесно связаны с работодателями, чтобы принимать участие в подобных движениях протеста, далеких от решения национальных проблем. Кроме того, крупным землевладельцам, как нам уже известно, неожиданно в связи с думскими выборами, когда они ощутили нестабильность собственного положения как перед царской властью, так и перед украинским крестьянством, потребовался союз с большинством польских служащих. Новая газета «Dziennik Kijowski», которую финаннсировал В. Грохольский, а редактировал (с 1 февраля 1906 г.) Бартошевич, не скрывала намерения создать на Правобережной Украине национал-демократическую партию, популярную в других польских землях. Газета апеллировала как к крупным землевладельцам, промышленникам, предпринимателям, так и к их подчиненным, и призывала объединиться в солидарном консервативном движении. Отметим, что на этот период приходится наибольшее число таких попыток создания газет, что свидетельствует как о существовании сильной польской интеллигенции на Украине, так и о прочной ее связи с миром помещиков1519. К примеру, принадлежавший к польской киевской интеллигенции адвокат Игнацы Лыховский пытался открыть газету «Kresy», однако после неудачи посвятил себя организации различных кредитных обществ, финансовым операциям, благотворительной и научной деятельности.

Проекты земельной реформы, предусматривавшие отчуждение в пользу крестьян более или менее значительной доли крупной земельной собственности, которые всерьез обсуждали трудовики и кадеты в Первой Думе, стали для помещиков поводом заявить, что им и официалистам угрожает одинаковая опасность. Эту мысль уже в начале июля 1906 г. высказал депутат от Волыни Щенсны Понятовский, а полностью ее развил Ян Липковский.

Ян Липковский родился в 1863 г. в семье богатых помещиков, в 1886 г. закончил парижскую Центральную школу. Он был хорошо знаком со средой официалистов. Для них в Умани он открыл строительное бюро «Архитект» для планирования застроек вокруг центров сахарного производства. Такой патриархальный вариант капитализма естественным образом привел к созданию 8 июля 1906 г. комитета из 23 членов, которые после восьми заседаний разработали на польском языке устав Общества работников сельского хозяйства и сельскохозяйственной промышленности. Он был утвержден на съезде 14 августа. В обращении этой «протекционистской организации», иногда называемой «Уманским союзом», от 8 августа, т.е. уже после роспуска Первой Думы, подчеркивалось, что любой раздел имения вызовет потерю работников. Ян Липковский написал это воззвание так, как будто сам был официалистом, его тональность и стиль изложения примечательны:

Товарищи по труду! В исторический момент, который переживает все наше общество, мы, официалисты, подвергаемся наибольшей опасности. В любую минуту сотни наших семей могут остаться без крыши, без возможности труда, без куска хлеба. Мы не сомневаемся, что наши работодатели, на которых мы добросовестно работали, захотят прийти нам на помощь, но и они могут очутиться в сложной ситуации, им также может угрожать материальный крах. Объединимся же, товарищи по труду, объединим все силы для самопомощи. Это главная цель нашего союза, это вопрос нашего существования. Это трудная задача. Мы по большей части бедные. Ежедневные заботы согнули наши спины, наш лоб избороздили морщины, возможно, во многих из нас уже нет былых искренних порывов, но одновременно эти заботы выработали в нас два важных качества: мы научились тяжело работать и чувствовать нужду ближнего1520.

Самая богатая и ближайшая к царской власти часть польской аристократии не спешила согласиться с подобной оценкой ситуации. 120 волынских землевладельцев, собравшихся в конце сентября 1906 г. в Житомире (80 поляков и 40 русских во главе с князем Романом Сангушко), после долгих дебатов согласились назвать себя не просто Союзом землевладельцев, а Союзом землевладельцев и земледельцев. В связи с этим Людвик Рутковский разоблачал на первой странице газеты «Dziennik Kijowski» пренебрежение, проявляемое Союзом Яна Липковского к своим 1500 членам: их зачастую вынуждали передавать полномочия крупным владельцам, которые их представляли1521.

Общество работников сельского хозяйства и сельскохозяйственной промышленности в течение 1907 г. создало ряд отделений по разным уездам. В июне в него входило 4420 человек. Однако не обошлось без расхождений, в результате которых группа из Славуты присоединилась к «Обществу трудящихся лиц» («Звёнзек Гневаньски»), тогда как привилегированная прослойка богатых арендаторов образовала Союз арендаторов во главе с Хенриком Здановским. Но все эти политические или корпоративные расхождения уже не имели значения: 24 октября 1906 г. Министерство внутренних дел лишило права голоса лиц, которые арендовали землю, а подольский губернатор Эйлер разрешил голосовать лишь помещикам. На новый конгресс в Киеве, начавший работу 10 января 1907 г., собралось только 110 тщательно отобранных членов. Во главе Общества и в дальнейшем остался Ян Липковский.

Из-за нападок со стороны социалистов «Звёнзек Гневаньски» был вскоре вынужден ограничить свою информационную деятельность. В свою очередь, «Уманский союз» на протяжении столыпинского периода вел лишь корпоративную деятельность, направленную на улучшение взаимоотношений между работодателями и работниками как альтернативу классовой борьбе1522. Даже если приводимое Яном Липковским число членов Союза в 1200 лиц и преувеличено, само существование группы, которая так явно засвидетельствовала жизнеспособность польской интеллигенции, должно было вызывать у царских властей, возобновивших политику русификации, настороженность. Поэтому в 1911 г. Столыпин потребовал распустить Союз. После 1917 г. многие официалисты, привязанные к своим работодателям, поехали за ними в эмиграцию1523.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.