Престиж владения землей и общественная жизнь

Престиж владения землей и общественная жизнь

Солнце слепит. Ослепляло оно и всех мемуаристов, в большинстве своем купавшихся в его лучах и принадлежавших к сословию, которое вело роскошную жизнь и было склонно к меценатству. Подобно французам эпохи Людовика XIV, забывшим, как писал Ж. де Лабрюйер, о «диких животных, утолявших голод кореньями», и восхищавшихся величием Версаля, поляки восхищались пышностью украинских резиденций. Несомненно, тот мир, благодаря сложившейся в экономике конъюнктуре, был чем-то вроде генератора прекрасного. В коллективной памяти поляков усадьбы и дворцы, чарующий шарм жизни высшего общества Украины окутаны аурой, которая со временем стала еще более привлекательной, поскольку всё это оказалось уничтожено большевистской революцией и семьюдесятью годами советского режима.

Уже в начале ХХ в. в фотографическом альбоме А. Урбанского, о котором уже говорилось, были показаны удивительной красоты польские усадьбы Правобережной Украины. Работы же современных польских искусствоведов свидетельствуют о глубине и охвате влияния, которое польская аристократия оказывала на культурную жизнь этих земель. В более чем двадцати томах иконографического материала, который удалось собрать Роману Афтанази, обстоятельно, с пиететом показан бесконечный ряд восхитительных резиденций, расположенных в западных губерниях, или на «кресах»1467.

Не повторяя своих рассуждений о возрождении в Польше литературного мифа об Украине, автор этих строк хотел бы отметить, что литературный образ рыцарского прошлого поляков «на кресах», созданный Х. Сенкевичем, М. Родзевич, Ф. Равитой-Гавронским, З. Косак-Щуцкой и другими, оказал сильное влияние на польских мемуаристов конца XIX – начала XX в., охотно идеализировавших польских жителей «кресов». Для большинства мемуаров, содержащих немало важных сведений, характерно изображение польских помещиков Украины людьми, одновременно чуткими к эстетике и высокоморальными, как будто красота и добро должны идти в паре. Огромное и бесценное количество деталей о быте и менталитете польских помещиков в мемуарах дополняют устные свидетельства, собранные З. Трояновской. Во введении к этой книге уже говорилось о целой лавине польской литературы о «кресах». Апофеозом этого сентиментального и набожного возвращения к прошлому стала вышедшая в 2006 г. книга Мирослава Устшицкого1468. Конечно, стиль жизни в польских имениях, не превосходивших размером 100 десятин, отличался от жизни резиденций, чьим владельцам принадлежало от 5 до 20 тыс. десятин, но в памяти остался стереотипный образ, в котором доминирует роскошь и гармония.

Даже в Литве, где были достаточно крупные состояния, польские помещики чувствовали определенный комплекс неполноценности перед своими «братьями» с Украины. В. Мейштович вспоминал о владельце дворца в Антонинах, графе Юзефе Потоцком:

Он импонировал русским, а в то же время шокировал их своим высокомерием и своеволием. Когда он выезжал из дому… с треском растворялись двери и два казака [слуги, одетые как казаки. – Д.Б.] выкатывали на заснеженную дорогу красную дорожку до самой подножки экипажа, ожидавшего его. На пресмыкавшуюся перед царем русскую аристократию он глядел с высоты положения польского магната. Примерно шестьдесят тысяч гектаров черноземной земли – остаток унаследованных от Сангушко воистину княжеских заславских владений – процветало. Несколько сахарных заводов, леса в прекрасном состоянии, штат управляющих и хорошо оплачиваемых рабочих, а в центре – столица. Дворец, а точнее, два дворца, соединенные между собой, с пристроенной огромной конюшней. Комфорт согласно последним представлениям, существовавшим в Англии и Америке. Говорили, что в этой роскоши было претенциозно много гербов над дверями, окнами, на дверных ручках, упряжи, ведрах, мешках… что было там больше денег, чем вкуса. Возможно. Но какое это было замечательное хозяйство и какая польза для края!

Янина Жултовская, великосветская дама из Литвы, сознавалась, что нигде не видела такой роскоши, как на торжествах и приемах, устраиваемых на Украине. Она восторженно перечисляла людей из высшего общества, которых видела во дворце Четвертинских в Обарове на Волыни. Здесь можно было встретить Януша Радзивилла с женой, Анну Любомирскую, Липковских, Чечели, Здзеховских, Залеских, Жевуских, Могильницких, Чесновских, Ярошинских. Резиденция последних была по соседству, в Волице, и напоминала резиденции плантаторов Вирджинии. Жултовскую поражало и количество слуг: «Старший слуга Флориан прислуживал во фраке, а следующий за ним высокий Иван был одет, словно казак, в сапоги, шаровары и синюю рубаху до колен, перевязанную малиновым кушаком. Подобным образом были одеты и кучера. Еще до недавнего времени в Ставище и в Белой Церкви насчитывалось по несколько сотен таких казаков»1469.

Ярослав Ивашкевич, писатель, который происходил из среды польской шляхетской интеллигенции западных губерний, вспоминая детство, писал, что польские помещики в то время любили говорить о своем происхождении, уносясь мыслями в XVII век. Его свидетельство перекликается с воспоминаниями Леона Липковского, писавшего о тех же резиденциях. Да и во всех мемуарах того времени царит идиллическая семейная атмосфера дома, в котором полным-полно родственников, братьев, сестер, кузин. Роскошь видна во всем: в количестве слуг, коллекциях живописи, библиотеках с томами в позолоченных переплетах, старинной мебели, архитектуре, парках, лошадях, охоте, описанной в мемуарах на сотни ладов, роскошных экипажах, изысканных балах, праздниках и приемах. В не столь крупных имениях их обитатели вели более скромную жизнь, но тон был тем же. Ивашкевич следующим образом писал о Черномине, родовом имении Чарномских:

Дворец был расположен посреди прекрасного парка, переходящего в лес, – окружение носило такой же монументальный характер – а само имение было устроено с такой магнатской широтой, как дворы каких-нибудь удельных князей на Западе. Никого дома не было, и мы могли насладиться увиденной роскошью… Из всего увиденного меня больше всего восхитил каретный двор, где стояли бесчисленные экипажи разного типа и размеров… Все прошлое, целый украинский XIX век сохранился там, и я еще долго ощущал запах кожи, которой были обиты кареты. Позже большие каретные музеи Зальцбурга и Вены напоминали мне о Черномине, но в них уже не чувствовалось той любви к каретному делу, которое сегодня уже исчезло навсегда1470.

Очарование этих вещей становилось еще сильнее при воспоминании об огне революции, в котором они погибли: «Осенью [1917 г.] начали разрушать центры польской культуры на Украине. Отовсюду приходили известия: Тимошовка Шимановских, Рыжавка Иваньских, Гайворон Жевуских были разорены. Рояль Шимановских утопили в пруду, портрет Бальзака у Жевуских сожжен, коллекция живописи Иваньского вывезена в маленький музей в Умани, а дом тети Маси сровняли с землей, сад вырубили, а то место, где была резиденция в Чернышах, перепахали…»1471

Пересматривая семейные фотографии, которыми богато иллюстрированы воспоминания Леона Липковского, опубликованные в 1913 г., трудно не заметить доминирование этих людей, одетых по последней парижской моде, над окружающим миром. Прекрасные конюшни, конюхи при лошадях, усатые помещики, осматривающие конюшни, счастливые семьи, пьющие чай на террасе с колоннами, всегда улыбающиеся хозяйки в широкополых шляпках. Толпа слуг, кухарок, кормилиц, гувернанток (француженка, англичанка, немка) следила за всем в усадьбе. Дамы проводили утро и вечер в заботах о своем туалете, шнуровании корсета. В этой особой атмосфере, где царили этикет, гостеприимство, своеобразный микроклимат, называемый некоторыми социологами семиосферой, мог бы родиться свой местный Пруст.

Польские аристократы заключали браки между собой – ясное свидетельство того, как они ценили принадлежность к особому кругу, и понимания ими собственного престижа. В одном из последних исследований показано, что браки заключались, как правило, только между поляками в пределах одной губернии. Только очень богатые искали жену в других западных губерниях и бывших польских землях. Относительно ограниченное количество вариантов часто приводило к кровосмешению: за период 1815 – 1880 гг. 440 браков соединило всего 130 семей!1472

Отличительным признаком этого мира была его оторванность от окружавшего его «океана варварства», от нестерпимой грубости миллионов «темных», «пьяных» и «необразованных» крестьян, которых следовало держать на расстоянии, контактируя в самых редких случаях. Однако об этом не говорилось во всеуслышание, потому что хороший тон требовал любить «простой народ». Выше уже шла речь о примерах «благодеяний» в пользу крестьян. В благотворительности основная роль принадлежала женщинам. Большинство из них плохо говорили по-русски, потому что воспитывались в католических монастырях Галиции. Все они знали несколько украинских слов и были примерами добрых христианок, воплощая в себе образ «жены и матери польки» из воспоминаний жен ссыльных поляков 1863 года. Они стремились подражать Руже Собанской, «ангелу-хранителю Сибири» и образцу милосердия.

Французский язык давал возможность не стать на одну доску с другими. Общаясь на этом языке в семье, можно было оградить себя от дворни и крестьян. Французский язык заменял русский в общественной жизни, а также позволял принадлежать к более широкой семиосфере, к «европейской семье», о которой пишет Мария Чапская. Польская аристократия бывала на водах в Германии, в казино на Ривьере, в замках Франции, Англии, Испании и Италии, где можно было встретить невест с колоссальным приданым. Местная, внутренняя замкнутость сливалась с общими для европейской аристократии космополитическими тенденциями1473. Мария Браницкая проводила больше времени в Ницце, чем в Белой Церкви. Однако это был единичный пример, поскольку в целом в условиях политического паралича, созданных царской властью, обладание имением и пребывание в нем превращалось в польской среде в проявление патриотизма. В своем имении поляк не просто жил, он выполнял миссию, защищая свой форпост.

Подобное облагораживание материального интереса в эпоху позитивизма было характерной особенностью польских помещиков западных губерний. Борьба за сохранение земли вопреки всем и вся оправдывалась патриотическими целями. Неважно, что эта группа была малочисленной. Дознаваться, кто в большинстве, – это выдумка ненавистной демократии. Мария Чапская дает точную характеристику такому способу мышления польских помещиков в своей книге «Европа в семье»: «Представления о свободе и равенстве сливались с представлениями об убийствах и святотатственных поступках французских санкюлотов. Феодальная система казалась им неприкосновенной. По их мнению, социальное неравенство и бедность были санкционированы Евангелием (“ибо нищие всегда будут среди земли (твоей)”) и являлись частью мирового порядка. Нищим давали милостыню при входе в костел, организовывали благотворительные базары»1474.

Экономическое, а следовательно, и культурное превосходство проявилось благодаря капитализму, но существовало задолго до него. Польские семьи жили на Украине веками, но из своего рода миметизма все польские помещики любили гордиться связями с давними руськими родами, которые добровольно полонизировались в XVI в. В связи с этим социальная несправедливость была в их глазах как бы санкционирована самим ходом истории. Давние корни давали право богатой шляхте заявлять о себе как о руководящей, направляющей силе в этом регионе, а потому слово «колонизация» было немыслимо. Польское присутствие на Украине представлялось миссией, освященной в далекие времена как «оплот христианства» против схизматиков и неверных. Силу такого самооправдания ничто не могло нарушить.

Когда в 1920 г. этот оплот исчез, миф о нем стал еще крепче и на десятки лет исключил возможность взглянуть по-иному на прошлое. Зофья Коссак писала: «Мы были гражданами земли, которая нам была всем обязана». Морис Барес также искал историческое обоснование для своей теории французской земли, орошенной кровью предков. Этой же идее служила немецкая доктрина Blut und Boden1475. Отличие в случае поляков на Украине состояло в том, что их укоренение происходило в значительной степени за счет местного населения. Десятилетиями, а то и веками польский мир существовал в этом регионе отдельными островками. Ничто не должно было нарушить тепличной атмосферы, отгораживавшей от вульгарности внешнего мира. Воспитанные на французской Biblioth?que rose1476 девочки сохраняли уже во взрослой жизни стиль поведения мадам Росбур, как будто и не выходили из салонов графини Сегюр (Ростопчиной). Янина Жултовская не скрывала, что описания нищеты на страницах произведений Ожешко и других писателей-позитивистов вызывали у нее отвращение: «Мой жизненный инстинкт бунтовал против всех проповедуемых ими тезисов. Идеалы и взгляды [Ожешко. – Д.Б.] были мне чужды. Отвращение, которое овладело мной при чтении социальных романов, было проявлением инстинкта самосохранения. “Разве жизнь может быть такой грустной?” – спрашивала я себя. “Неужели она действительно лишена счастья?”»1477

Эта пелена, скрывавшая то, что считалось неприличным, позволяла приостановить время. «Малая родина», которой было имение, превращалась в настоящую родину. Казалось, что эта изолированная, замкнутая жизнь будет длиться вечно.

Впрочем, после вступления на престол Александра III власти уже не так панически боялись проявлений польской культуры. Они уже не противились отражению определенных польских идей в искусстве. В 1882 г. была разрешена выставка польского искусства в Киевском университете, где на фоне работ В. Герсона, Х. Семирадского, Ю. Брандта, Я. Мальчевского своим патриотическим звучанием выделялись работы Я. Матейко, привезенные из Кракова. Впрочем, в 1888 г. этот художник отплатил верноподданнической картиной, укрепив великороссийское видение истории, – по случаю торжественного открытия памятника Б. Хмельницкому в Киеве он написал полотно под названием «Присяга гетмана на верность России». Так что время от времени галицийские художники могли выставлять свои работы в Киеве1478. Это, однако, не сделало культуру польских помещиков юго-западных губерний менее замкнутой.

По примеру французской литературы, в которой запечатлено сколько-то магических мест, огромные имения, преобразованные памятью в оазисы вневременного счастья (стоит вспомнить, к примеру, Ле-Шармет у Ж. – Ж. Руссо, Клошгурд из «Лилии долины» О. де Бальзака, Вержи и парк мадам де Реналь у Стендаля), польская литература превратила польскую усадьбу в миф. Социологи уже давно обратили внимание на типы идентификации индивида с местом проживания. Марк Оже, в частности, писал: «Когда метафорическая связь между домом, имением и семьей, которая там жила, живет и будет жить, принимает особое значение, когда исчезает разница между большой семьей и большим домом, т.е. эти понятия одновременно означают и местопребывание в материальном смысле, и постоянное присутствие, символом которого является это местопребывание»1479.

Неслучайно польские большие разветвленные семьи именуются еще и названием их родовых гнезд (Грохольские из Петничан, Липковские из Красноселки, Браницкие из Ставища), это дает возможность отличать различные ветви рода. Понятие «дом» имеет значение резиденции, гнезда – как во Франции говорится о Maison de France – «Французском доме». Понятие «дом» включает в себя что-то княжеское, почти королевское. Клод Леви-Стросс определяет его как «моральную единицу, создающую пространство, состоящее одновременно из материальных и нематериальных ценностей, сохраняющихся благодаря передаче своего имени, состояния, титулов, реальному или фиктивному потомству, которое считается легитимным при единственном условии – эта непрерывность должна проявляться через родство или брачные союзы, а чаще всего через то и другое»1480.

В польском варианте благородное происхождение превращает это определение в окончательное и неоспоримое.

Представляется также, что стремление польских помещиков Украины превратить свои резиденции в оазисы роскоши было связано не только с давлением, которое они испытывали со стороны царских властей, но и с влиянием славянофильского и русского культа земли от Тургенева до Достоевского. Не стоит забывать, что дети польских помещиков в большинстве своем учились в русских гимназиях, и даже европейские университеты, которым крупные польские семьи часто отдавали предпочтение, не могли стереть этого налета. Это взаимное переплетение нашло выражение в романе поляка Юзефа Вейсенгофа «Чаща» (1915). Уже само его название, связанное с лесом, тема которого богато представлена в русской литературе (Островский, Толстой), символизировало неразрывную связь помещика с «кресов» с его малой родиной. Сюжет достаточно прост: главный герой, Эдвард Котович, проведя молодость во Франции, где он совершенно позабыл о ценности земли и о традициях землевладельческой шляхты, после несчастной любви к великосветской европейской, а потому распутной даме, возвращается в свое имение. Здесь его ждет очищение от всех лицемерных искушений Запада благодаря ежедневному общению с «хорошим» крестьянином, символу возможного союза с народом. У него возрождается вкус к жизни, он начинает торговать лесом (благодаря бельгийскому капиталу), вступает в брак с красавицей-соседкой Реней, дочерью бедных шляхтичей. Таким образом, воссоздается шляхетское братство и единство всего польского общества. В ключевой сцене этого произведения, пользовавшегося популярностью среди владельцев и жителей украинских имений, на молодого помещика нисходит благодать, и он проникается мистическим значением обладания землей предков.

Истина открывается Котовичу в момент, когда он наблюдает за крестьянином, сеющим зерно:

Сев по давней традиции велся вручную. По розово-бурой рыхлой земле ритмично ступал босой сеяльщик, беспрестанно благословляя поле переливающейся дымкой летящего из горсти золотистого зерна. Он был похож на жреца какой-то древней, но все еще живой религии. Когда он подошел к краю поля, Котович серьезно, в соответствии с обычаем произнес:

– Бог в помощь!

– Дай Бог и тебе, пан, всего. Тебе же, пан, сеем.

Волна чувств охватила Эдварда. Впервые он ощутил всю глубину счастья обладания землей; ее суровый чистый запах с благодарностью наполнил его легкие. Он наклонился и взял горсть бурого перегноя, делая вид, что изучает его, на самом же деле ему просто хотелось сжать его в руке1481.

Символика земли содержит множество значений, начиная с возрождающейся силы, которую черпал Антей, соприкасаясь с матерью-землей, до магического могущества алхимического элемента, анализируемого Г. Башляром. Мистическое восприятие земли позволяло польским помещикам жить с чистой совестью. Янине Жултовской удалось ухватить суть этой общей позиции своих соотечественников:

Обязанность пожертвовать собой ради земли, пропагандируемая в бытовых романах, в действительности была связана с неплохим материальным интересом, если, конечно, кого-то не охватывала лихорадка мотовства. Самым интересным было то, что никто прямо не говорил о действительной прибыли. Никто также никогда четко не заявлял, что помещичья собственность в польских руках была единственной и последней возможностью защитить свободу, то есть в каждом польском имении, большом или маленьком, существовала горстка людей, материально независимых. Наши враги понимали это лучше нас. А национальный инстинкт… реагировал скорее мелодраматически1482.

Оставим сферу символических значений в стороне и обратимся к ежедневным формам общественной жизни польских помещиков, для которой был характерен самообман и самовозвеличивание. Поляки, лишенные внешних признаков своей культуры, находившиеся под полицейским давлением, гнетом неотступной русификации (обучение на родном языке было невозможно ни в гимназии, ни в университете), притесняемые в своей религии, отстраненные от политической жизни (за исключением всплеска активности в 1905 – 1908 гг.), имели очень ограниченное поле деятельности – приращение экономического успеха и влияния.

Некоторые крупные землевладельцы финансировали культурные инициативы за пределами западных губерний: давали средства на создание научного общества в Варшаве, на публикацию исследований Александра Яблоновского об украинских древностях; они даже осмелились выкупить вагончик Джималы – символ преследования немцами польских крестьян на Познанщине. Однако по сути своей формы организации этой социальной группы, ее жизнь в сообществе была всего-лишь эрзацем общественной жизни, хоть и восхваляемым в позднейших воспоминаниях1483.

Восприятие застоя и стагнации в качестве политической мудрости и продуманных действий было в традиции романтического мифа Конрада Валленрода (истории восприятия этого героя польская исследовательница Мария Янион посвятила прекрасную книгу1484), было слишком простым оправданием. Однако это было характерно для польских помещиков не только Украины, но и Литвы, где В. Мейштович дал исчерпывающую характеристику такому явлению. Эта позиция представлялась следующим образом: если помещики ничего и не делали для народа, то потому, что на них оказывали давление «оккупанты-русские». На самом же деле якобы (уже было показано, насколько) глубинные намерения носили либеральный характер и предполагали ощутимое улучшение жизни крестьянства. Патриархальность такого рода оставляла совесть чистой, тем более что на рубеже XIX – XX вв. она была характерна для многих регионов Европы, где еще жили в соответствии с аналогичными принципами. Мейштович справедливо указывает на сходство в этом отношении между Сицилией и западом Российской империи. Каждый помещик Украины или Литвы, наверно, чувствовал себя близким к ментальности «Гепарда» Т. Лампедузы, и такое своеобразное объединение с «белой Европой» вызывало у него скорее гордость, чем угрызения совести1485.

Практически единственным центром общественной жизни землевладельцев Украины вплоть до 1905 г., когда ситуация изменилась, было Сельскохозяйственное общество в Киеве, основанное в 1874 г. Так же как и подобные общества в Минске и Вильне, оно развивалось в начале 1880-х годов под пристальным контролем со стороны царских властей. Во главе него всегда стоял предводитель дворянства, назначавшийся из русских земвлевладельцев. Уже отмечалось, насколько важную роль в развитии экономики края играли различные комиссии этого Общества. Однако польские мемуаристы преувеличивают значение этих собраний, забывая о том, что половина их членов была русскими помещиками. Вслед за ними и современные польские историки сосредотачивают внимание на этом сюжете, не обращая внимания на всю совокупность проблем жизни польских помещиков на «кресах». Примером тому может служить богатая с фактографической точки зрения, но полоноцентричная работа Романа Юрковского, посвященная развитию обществ и товариществ помещиков Литвы и Белоруссии1486.

Мейштович писал об этих собраниях, что «они были внешним проявлением неписаного наследия сообщества семей, считавших, что они продолжают традиции Сената Речи Посполитой, и хранивших скрытое, но осознанное стремление к независимости. Это сообщество было чем-то более сплоченным, чем какая-либо организация, чем союз или партия, это был сознательный слой общества, имевший давние традиции, основанные на владении землей».

Наиболее характерная особенность менталитета польских землевладельцев Украины проявлялась именно в склонности к мифологизации на фоне политической беспомощности, свидетельствующей о глубине их фрустрации. «Зубры» обратили эти фантазии в действительность в 1905 – 1906 гг., когда попытались сформировать местные органы власти отдельно от русских, украинцев и поляков из других частей польских земель. Внутренняя потребность в величии не позволяла им признаться самим себе, что на самом деле их заботили лишь урожаи сахарной свеклы и пшеницы. Им хотелось скрыть могущество своего капиталистического золота, найти алиби, прикрывшись найденными на чердаке собственной истории одеждами. Эта идея стала приобретать маниакальный характер. Мейштович писал: «Крупные польские собственники были в то время убеждены, что унаследовали от сенаторов Речи Посполитой право и обязанность управлять Великим княжеством Литовским».

Подобного рода амбиции, несмотря на всю их обманчивость в последний период польского присутствия на Украине, лежали в основе сотрудничества с властью, а также попыток придать видимость благородства своей деятельности, направленной исключительно на прибыль. Мейштович писал, что Сельскохозяйственное общество «было воспринято как заменитель уже полвека как упраздненного древнего института шляхетских сеймиков»1487.

Некоторые из этих так называемых польских сенаторов осуществят свою мечту в 1906 г., когда благодаря крайне консервативной избирательной процедуре займут место в Государственном совете. Правда, уже в Петербурге альянс с царским престолом представил их цели в истинном свете1488. На коронации Александра III в 1883 г. польское дворянство представляли князь Сангушко, граф Орловский и граф Грохольский. В 1888 г., когда царь по пути в Холм, где репрессии против бывших униатов достигли апогея, остановился в Ровно, польские аристократы 12 уездов поспешили к нему на прием. Среди приехавших были Сангушко, Потоцкие, Радзивиллы, Плятеры, Любомирские, Валевские, Четвертинские, Еловицкие и многие другие. Двумя годами позже «Kraj» опубликовал полный восхищения и одобрения отчет Ю. Карвицкого о праздниках в честь императора в том же городе по случаю военных маневров. В статье подчеркивалось, что Ровно было частным владением князя Любомирского, что на торжество прибыл князь Фердинанд Радзивилл, которому принадлежали огромные владения в Олыке, и что все приглашенные польские дворяне губернии прибыли вместе с русскими дворянами. Польские дамы в роскошных нарядах наблюдали за маневрами из своих экипажей. В 1892 г. стало известно, что польский сахарный магнат Ярошинский подарил из своей каменоломни в Гневане гранит для памятника Николаю II, который был установлен перед Киевским университетом. Красноречивый символ1489.

Обзоры экономической деятельности, которые печатал «Kraj», подтверждают, что в ситуации тотального паралича общественной жизни даже самые незначительные собрания поляков рассматривались в качестве демонстрации их силы. Интересно, что, когда в 1884 г. волынский губернатор созвал в Житомире по три представителя землевладельцев от каждого уезда, чтобы они сами распределили между собой возросший земельный налог, Ю. Карвицкий расценил это как проявление особой чести. В его комментарии виден характерный для этой среды сервилизм: «Они трудились лишь над предложенной на рассмотрение темой, потому что сразу поняли, что этот первый шаг, сделанный администрацией с целью узнать их мнение, может иметь важные последствия в будущем»1490.

Когда же в 1890 г. «благодушие» властей возросло настолько, что было разрешено провести первый съезд землевладельцев в Киеве, «Kraj» посвятил этому событию первую страницу, несмотря на то что численный перевес участников этого съезда был на стороне русских помещиков. Власти позаботились о приглашении помещиков из Черниговской, Полтавской и Харьковской губерний. В то же время среди организаторов были и поляки – Михальский и Лыховский. Это позволяло надеяться на получение дополнительных преимуществ поляками; их группа экономического давления была тем самым усилена. Однако в материалах съезда не стоит искать польские требования, которые бы выходили за рамки групповых интересов. Участники съезда добивались скорейшего размежевания чересполосицы и сервитутов, льготных земельных кредитов, более низких железнодорожных тарифов. С этими требованиями они надеялись обратиться в сельскохозяйственную комиссию во главе с Плеве в Петербурге. Отчет о съезде для придания ему местного колорита завершала поговорка на украинском языке, призывавшая к объединению усилий: «Громада – великий чоловік!». С этого времени съезды собирались каждые два или три года. К ним приурочивались большие сельскохозяйственные выставки. На втором съезде 1892 г. было отмечено, что поляки выступали чаще всех, а самое сильное впечатление произвело выступление Мечислава Джевецкого, которое было названо «гордостью наших хлебопашцев». Он прославился достижениями в механизации работ в собственном имении, а также несколькими брошюрами на русском языке о сельском хозяйстве, в частности о «дешевых способах выращивания сахарной свеклы». Тематика, едва ли достойная внимания польского сенатора!1491 В начале XX в. были созданы отделения Общества во многих уездах, а сельское хозяйство Правобережной Украины заняло достойное место на Всероссийской выставке в 1913 г. в Киеве.

Следует подчеркнуть, что в Сельскохозяйственном обществе в Киеве принимала участие только самая богатая группа землевладельцев. В 1888 г. оно насчитывало всего 530 членов, т.е. не более 260 поляков из трех губерний, которые представляли 3 тыс. польских помещиков Украины. Как мы знаем, примерно при таком же количестве «граждан» существовала так называемая шляхетская «демократия» в начале XIX в. И хотя выборы уже давно не проводились, число «лучших» людей в этом регионе оставалось на удивление стабильным.

Вплоть до 1911 г., когда наконец в этих губерниях были введены земства с ограниченным участием поляков, их общественная роль сводилась к участию богатых землевладельцев в экономических инстанциях. До самого конца богатая элита считала, что такая активность является разновидностью общественной деятельности, хотя в действительности речь шла по-прежнему лишь о форме защиты собственных интересов. Во всех воспоминаниях о том времени собственная деятельность характеризуется именно таким образом. Например, Леон Липковский посвятил этой теме даже отдельную главу под названием «Моя общественная работа». Он также именовал этот вид деятельности «патриотическим трудом». В чем же заключалась эта работа? Она сводилась в его случае к участию в санитарной комиссии во время падежа скота, а также при отборе и поставке лошадей в армию, в раскладке налогов, в выкупе чиншевых земель, к заседанию в суде присяжных. После 1902 г. Липковский занимался созданием «маргариновых земств», заседал в комитетах по реализации столыпинской реформы, принимал участие в ревизии сервитутов, в подготоке контрактов с французскими мукомолами, в перестройке сельскохозяйственного училища в Умани. Таким образом, вся его деятельность была связана с интересами крупных помещиков1492. Жизнь крупнейших польских землевладельцев в 1914 г. ничем не отличалась от 1795 г.: Ubi bene ibi patria1493.

Можно только сожалеть о том, что свидетельства, дошедшие до нас, касаются лишь самой богатой группы землевладельцев и практически не содержат информации о других помещиках. Представляется, что не столь богатые, хотя все же достаточно зажиточные помещики (например, знакомый нам мемуарист Тадеуш Бобровский) были склонны вести тихую жизнь, хозяйничая на нескольких сотнях десятин. Правда, и в их случае никто не вспоминает о жестоком отношении к крестьянам и к безземельной шляхте. Владельцы имений средней руки могли совершать действия, свидетельствующие об их немалых познаниях и даже мудрости; их отличала умеренность и готовность к взаимовыручке. Нередки были случаи, когда сотоварищи приходили на помощь помещику, которому грозило банкротство или передача наследства в казенную собственность. Эти акции приобретали характер скрытой «патриотической деятельности», значение которых в тогдашних условиях было велико. Бобровский в конце своих воспоминаний перечислил тех, чьи фамилии должны были бы стоять в почетном списке исполнителей «муравьиной работы», относя к ним и себя: З. Прушинский, А. Садовский, З. Червинский, З. Старорыпинский, В. Гурский, Т. Орликовский, Л. Модзелевский, Л. Янковский, В. Чарновский, М. Васютинский. Все они заслужили почет и признание, «посвятив свое время, свой труд, а не раз и кровные деньги, помогая советом попавшим в беду, заботясь о сиротах, миря врагов, разбираясь в сложных взаимоотношениях и интересах сограждан. Каждая такая услуга в силу того отчаянного положения, в котором оказалось наше распыленное общество, приобретала общественное значение»1494. Может, и так, но все ли были в таком, как он писал, «отчаянном» положении?

Подобные фразы-формулы о давних шляхетских добродетелях, или «идеале доброго человека» поэта эпохи Возрождения М. Рея, встречаются в некрологах на страницах еженедельника «Kraj». Они – словно волшебное зеркало, говорящее лишь то, что хочется услышать, и отражающее идеализированный образ всего польского общества Правобережной Украины. Приведем в пример некролог памяти Феликса Минькевича, скончавшегося в 1890 г.:

Человек с безупречным характером, имеющий большие заслуги на общественной ниве… Он приглашал за свой стол и делился своим хлебом, он рассуживал споры и мирил людей, и утирал слезы вдовам и сиротам, и напоминал об учиненной им несправедливости; а богатый и убогий, и пан, и крестьянин, и еврей имели доступ к нему и право на его время и его труд. О том, каким почетом и уважением он пользовался, свидетельствует само число в несколько сотен посреднических и полюбовных судов, в которых он принимал участие. Такая общественная и публичная деятельность, безукоризненная личная жизнь и тяжкий труд на родном поле дают ему право на повсеместный почет и добрую память1495.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.