Прелести застоя: Помещики крупные и мелкие
Прелести застоя: Помещики крупные и мелкие
Наибольший интерес вызывает характеристика земельной собственности на Правобережной Украине, а точнее, размеров имений, которые, собственно говоря, никогда не были до конца известны. В этом кроется причина межевых споров и традиционное определение ценности имений по количеству крепостных душ.
Около двухсот помещичьих семей, каждая из которых, как нам предстоит убедиться в дальнейшем, владела более чем тысячей крепостных. В распоряжении тысячи других находилось по нескольку сотен душ, далее шли помещики, у которых имелось не более одного или двух десятков крепостных, и, наконец, составлявшая большинство сословия группа шляхтичей, которые довольствовались земельным наделом и не имели ни прислуги, ни крепостных.
Наличие огромных латифундий на этих землях объясняется присутствием нескольких старинных руських шляхетских родов и колониальным характером освоения этих земель, которые на картах XVII в. Г.Л. де Боплана названы «Диким полем». Долгое время эти земли служили польским королям в качестве резерва для раздачи пожалований, зачастую называемых староствами, которые предназначались для сановников, сенаторов, гетманов, епископов. Тщательное исследование этих пожалований, проведенное Терезой Зелинской, показало, что еще в эпоху Саксонской династии в Речи Посполитой (первая половина XVIII в.) 77 % из 369 сенаторов получило эти земли в дар. Такова история возникновения владений Потоцких, Мнишеков, Жевуских, Браницких, Любомирских, Оссолинских, Яблоновских и Чарторыйских. Последние владели огромной территорией, название которой в XVIII в. даже включали в официальный титул. Адам Казимир называл себя «Генеральным старостой Подольских земель», поскольку владел значительной их частью – Летичевским и Каменецким староствами699.
Еще в XIX в. мемуаристы не переставали восхищаться обширностью поместий: «…значительно большая часть края была собственностью поляков. По большей части это были магнатские владения, например между Васильковом и Уманью на протяжении шестидесяти верст тянулись земли графов Браницких, насчитывавшие 130 тысяч душ мужского пола, следовательно, с женщинами еще столько же. Кроме того, им принадлежали местечки, так что эта территория и количество жителей превосходили многие немецкие государства. Подобными были владения графов Потоцких и многих других. Были там еще немалые участки целинных степей, как в Таращанском уезде, – Виногродская, Рословецкая, Голландская степи, где паслись стада скота, овец и даже верблюдов…»700
Несмотря на то что в исследуемый период многие имения дробились на наследственные доли, магнаты еще долгое время будут заботиться о неделимости своих имений: «Они довели страну до анархии, но подобного в собственных имениях не терпели… Огромный живой инвентарь включал самый лучший скот, овец… стада коней. Землю на Волыни почти не арендовали. Давние магнаты сдавали дешево в аренду отдельные владения наиболее заслуженным клиентам своего дома. Остальное же управлялось целой армией слуг, чьи семьи были крайне близки владельцам»701.
Хозяйственная деятельность как крупных, так и мелких помещиков была целиком ориентирована на сельское хозяйство – возделывание зерновых, лесоводство и животноводство. Последнее особенно было развито в Подольской губернии, что следует из приводимой ниже таблицы, составленной на основе отчета Д.Г. Бибикова о состоянии трех губерний в 1840 г.702
Развивавшаяся промышленность была также связана с аграрным производством. Возьмем пример винокурения: землевладельцы направляли не только избытки, но, возможно, и значительную часть обычного урожая зерна на производство водки, которую продавали в корчмы, арендуемые в их имениях евреями. Все аграрное производство можно представить следующим образом703:
Стоит обратить внимание на пока еще незначительный объем производства свекловичного сахара, что было следствием хозяйственной рутины и инертности. До 1830 г. первые попытки в этой отрасли были предприняты З. Холовинским704. Многие из его последователей испытали неудачи, за исключением Евстахия Янковского, обучавшегося в Германии. Однако настоящий расцвет этого производства наступил около 1850 г., когда несколько крупных семей стали вкладывать средства в его развитие. В отчете волынского гражданского губернатора за 1850 г. сообщается о крупном сахарном заводе в имении князя Романа Сангушко и его дочери в Шепетовке под Заславом. Киевский гражданский губернатор в то же время насчитал уже 63 сахарных завода в своей губернии, а подольский – 22 завода705. Больше всего сведений об этом новом производстве приводит Т. Бобровский706. В 1852 г. барон Густав фон Таубе и француз Франсуа Сорбье заложили (как отмечает мемуарист, «у нас французы ни перед чем не останавливаются») в имении В. Потоцкого в Кальнике (Киевская губерния) сахарный завод, который вскоре продали Фредерику Дженни, управлявшему в то время сахарным заводом Владислава Браницкого в Ольховке. После 1863 г. этот обрусевший швейцарец, учившийся у инженера и предпринимателя Карла Берда в Петербурге, станет одним из крупнейших промышленников Украины. Успех иностранцев, внедрявших на этих землях неизвестное до этого времени капиталистическое производство, побудил крупнейших польских помещиков вступить в борьбу. Они «осознали, что старые добрые времена минули, что одной доброй воли недостаточно и необходимо приобретать соответствующие знания о производстве, что недостаточно быть только шляхтичем и землевладельцем, но нужно быть еще и специалистом и понимать дело как с технической, так с управленческой стороны и, прежде всего, трудиться»707. Впрочем, не следует преувеличивать масштабы промышленного производства до 1863 г. Было всего несколько крупных сахарных заводов: у Сангушко, Браницких, у графа Бобринского в Смилах; остальные же, согласно данным Бибикова об экономическом развитии за 1840 г., были скорее мануфактурами, чем промышленными предприятиями.
Кроме производства волокна, сукна и полотна (важную роль в этом играла фабрика Сангушко в Славуте), на Правобережной Украине было распространено лишь мелкое ремесленное производство, далекое от промышленного уровня развития. В 1840 г. на этой территории велось следующее производство708:
Как видим, наибольшее развитие получило производство кирпича, хотя и в дальнейшем будет преобладать строительство из дерева. Значительное производство соды, получаемой из пепла, объясняется обжигом древесины.
Подобные условия не способствовали развитию торговли. Крестьянские хозяйства были практически самодостаточными, на развитие обмена влияло лишь стремление помещиков к восприятию «плодов цивилизации». Через порты Одессы и Данцига они продавали произведенные крепостными товары, а взамен покупали готовые изделия и предметы роскоши. В 1840 г. Киевская губерния экспортировала 500 тыс. четвертей зерна и 100 тыс. ведер алкоголя. Из Волынской губернии было вывезено лишь 40 тыс. четвертей зерна, зато лес, сплавлявшийся по Днестру и его притокам до Черного моря, был продан на 700 тыс. рублей серебром. В Бессарабию продавали скот и продукты, типичные для аграрного хозяйства Восточной Европы, – кожу, паклю, семена, мед, воск. «Спрос на плоды волынской земли, в основном пшеницу, был большим, а их реализация была несложной, их отправляли по Бугу и Висле до Данцига, откуда шкипер привозил за них червонные дукаты и барки, нагруженные бакалейными товарами, кофе, оливковым маслом, хогсхедами (большими бочками) английского пива, портвейна, бургундского вина, колониального сахара, штофами данцигской водки, печатными пряниками и т.п. Это были запасы на целый год»709.
Несмотря на то что крупные производители зерна начинали понимать необходимость перемен, архаичность экономических отношений все еще проявлялась в традиционных ежегодных ярмарках, основных местах товарообмена. На этих регулярных сборах в ряде торговых местечек в основном и заключались соглашения. Значительная часть промышленной продукции, прежде всего из металла, привозилась из внутренних губерний Российской империи, поскольку таможенные правила сводили к минимуму обмен с другими аннексированными польскими землями. Описание ярмарки в Ярмолинке, приводимое в воспоминаниях А. Пшездзецкого, дает представление о том, как ярко выделялось это событие на фоне монотонных будней: «Из Бердичева, Каменца, Дубно, из Москвы даже… тянутся вереницы русских и восточных товаров. Вокруг местечка ржут табуны диких коней, ревут подольские и украинские волы, блеют тонкорунные саксонские и силезские бараны… На простых возах медленно тянутся бедные мужики; в бесчисленных экипажах катятся и мчатся господа и шляхта; господа едут в венских каретах, в варшавских колясках с открытым верхом, в почтовых каретах, а шляхта – в бричках, на двуколках, в шарабанах, верхом. Уже во всех домах евреи сдали свежевыбеленные комнаты приезжим господам за щедрое вознаграждение, а сами – непотребный народ – устраиваются в конюшнях и хлевах. Шляхта занимает крестьянские дома и украшает убогие стены коврами. В садах делают навесы, разбивают палатки, уже разложила свой товар ярмарочная орда»710. Именно на ярмарках менее зажиточные помещики могли увидеть представления передвижных театров, дети – подивиться на дрессированных обезьян, а дамы – купить все необходимое.
В ярмарочные дни шляхта сталкивалась с простым людом и евреями, к которым испытывала отвращение. В зданиях дворянских собраний заключались соглашения о продаже земли и покупке больших партий зерна. Это и называлось контрактовыми ярмарками. Самая известная проходила ежегодно на Подоле в Киеве, в красивом доме с колоннами, где устраивались многочисленные балы и развлечения. «Разбирающийся в контрактах шляхтич воспринимает этот дом как француз биржу: ему достаточно зайти, как по количеству собравшихся, шуму, лицам он сразу же определит, хорошие ли контракты, то есть много ли денег, много ли просят за поместья, есть ли купец на хлеб и водку… И так ежедневно, десять дней кряду. На колоннах внутри здания расклеены названия сел, которые продаются или отдаются в аренду, а между колоннами лавочки с разнообразными товарами. В глубине здания двери в судебные палаты… приказный выкрикивает, кто кому на этот день не заплатил, несмотря на приговор…»711
Остальные дни года шляхтич проводил в своем поместье: помещик победнее – в своем доме, а магнат – во дворце. Лишь стиль жизни плантаторов из Луизианы или Индианы либо сицилийских землевладельцев может дать представление о характере взаимоотношений в этом сельском мире, где богатство и роскошь хозяев так контрастировали с нищетой подданных. Значение помещичьего дома подчеркивается во всех воспоминаниях того времени. Именно вокруг поместья была сконцентрирована вся польская культура: удивительная утонченность роскоши помещиков существовала рядом с грубостью нищеты люда.
Значение этих уединенных резиденций объясняется небольшим количеством городов, достойных такого названия. Существовавшие местечки не могли похвастаться никакими удобствами, свойственными урбанизированным обществам на Западе. Кроме Киева, Житомира и Каменца, других важных городских центров не было. В 1847 г. Оноре де Бальзак удачно подметил: «Французские читатели при слове “городок” представят себе дома, улицы, общественные заведения; между тем Радзивилов есть не что иное, как скопление деревянных лачуг, до сих пор не рухнувших исключительно благодаря особой милости провидения к России. Стоят эти лачуги на голой земле, мостовой нет и в помине». Его описание Бердичева еще более едко: «…около полудня передо мной возник холм, на котором стоит славный город Бердичев – родной брат города Броды, также принадлежащий Радзивиллам. Там я с изумлением узрел картину невиданную: дома в Бердичеве танцуют польку, иначе говоря, клонятся кто вправо, кто влево, кто вперед, а иные из них вообще распадаются на части; величиной они по большей части напоминают наши ярмарочные балаганы, а чистотой – свиной хлев»712.
Родовая фамилия шляхтича говорила сама за себя и была своего рода рекомендацией. С особым уважением относились к местным княжеским родам, которые в XVI в. перешли из православия в католицизм, – Четвертинским и Сангушко. Древность их родов подтверждали руины средневековых замков, огромных крепостей, которые были давно заброшены ради более удобных дворцов. Эти гроды, городища свидетельствовали о подлинности магнатских родов.
Рядом со старыми немногочисленными замками повсюду появлялись небольшие дворцы, окруженные парками. Они были построены в основном в XVIII в. или в начале эпохи романтизма и стали источником вдохновения для нескольких польских художников. В. Келесинский выполнил целые альбомы гравюр, на которых польская усадьба всегда возвышается над украинскими селами, полными пьяных крестьян, демонстрируя свое культурное превосходство. Подобное идеальное изображение цивилизованного мира встречаем и в работах Юлиуша Коссака (1824 – 1899), находившегося под влиянием английского романтизма. Коссак, частый гость Дзедушицких, был в полном смысле этого слова певцом той Аркадии, где ничто не должно было оскорблять взгляд утонченного дворянина, занимающегося сельским хозяйством, и его впечатлительной жены. В своих работах Коссак идеализирует даже крестьян и евреев. Его акварели – это сказочные картины, на которых изображены красивые и элегантные юные аристократы, породистые кони. Подобным идиллическим видением мира отличаются ранние произведения Юзефа Брандта (1841 – 1914). Художник видел мир глазами того общества, от которого зависел713. Сколь далека эта помещичья Украина от образов, представленных И.Е. Репиным в «Запорожцах» или Н.В. Гоголем в «Тарасе Бульбе»! Не удивительно, что польская аристократия Украины – это живое напоминание о «гниющем Западе» – вызывала такое раздражение у Бибикова.
Поветрие, охватившее умы, было настолько велико, что когда в 1841 г. граф А. Пшездецкий, один из польских помещиков, приступил к описанию трех юго-западных губерний по поручению правительства (известно, что граф принадлежал к окружению Бибикова), то, в сущности, ограничился живописным рассказом обо всех известных ему усадьбах, в которых гостил. В его изложении семейные истории переплетаются с описанием великолепия помещичьих домов: «Прекрасны в нашем крае сельские дома богатых господ. Архитектура, садоводство, изысканный вкус и роскошь, все это вместе создает единое гармоничное целое… Содержание этих жилищ, несколько дорогостоящее, привязывает к ним хозяев. Они любят в своих сельских дворцах вести полуфеодальное и полупатриархальное существование, а в города не заглядывают вовсе. Женщины ведут спокойную супружескую жизнь, мужчины же отдаются праздности». Особенное внимание он уделял прекрасным усадьбам Стецких, Мнишеков, Вишневецких714.
Праздность шляхты на Украине быстро превратилась в литературное клише. Даже находившийся в изгнании в Париже Ю. Словацкий подчеркивал эту склонность в своей драме «Фантазии». Подобные впечатления он мог вынести из юности, хотя, возможно, писал о праздности под влиянием мемуаристов того времени715. Уединение на лоне почти южной природы зачастую воспринималось поэтами как реализация мечты о покое и гармонии. Самый известный пример – Софиевка, садово-парковый ансамбль, созданный Щ. Потоцким вблизи Умани. Этот огромный «сентиментальный сад», о котором уже шла речь в первой части книги, в котором были использованы все атрибуты садового искусства в стиле Ж. Делиля, воспринимался как символ. Резиденция Потоцких, Тульчин, находилась в 60 верстах от Софиевки и также казалась островом посреди степей – степей, где когда-то крестьяне резали шляхту, «островом культуры посреди варварского моря». Такую же функцию выполнял парк «Аркадия», заложенный Хеленой Радзивилл вблизи Неборова. Это образное воплощение рая, эдема, где взгляд не должен быть омрачен ничем вульгарным, жемчужина изысканного западного образца, оазис цивилизации, затерянный среди «диких полей»716.
Когда Мечислав Потоцкий, унаследовавший замок после смерти Софии, путешествовал в коляске из райского сада в Тульчин, он переносился из одного удивительного места в другое, также окруженное враждебной степью. В селе Ягорлике стоял столб с надписью «Конец Польши» («Koniec Polski»), но зато в самом дворце глаз продолжали радовать все достижения цивилизации. Граф владел одной из богатейших коллекций европейского искусства. В Тульчинском дворце имелись полотна Тициана, Рембрандта, Карраччи, Рафаэля, Рубенса, Ван Дейка, Тенирса, Поттера, Лампи, Герарда717.
Каждый, кто считал себя магнатом, хотел иметь собственный парк. Почти все парки польской знати были разбиты по проектам ополячившегося ирландца Дионизия Миклера (МакКлэра), прежнего протеже короля Станислава Августа, который буквально «энглизировал» пейзажи вокруг дворцов. Чацкие в Порыцке, Сангушки в Боремли, братья Собанские – Иероним в Баланувке, а Михал в Ободувке, Ярослав Потоцкий в Ситковицах, Браницкие в Александрии – все они жили среди роскоши и красоты, изрядно удивлявшей гостей. Пшездецкий писал: «Отлично и похвально было бы собрать виды дворцов и садов Подолии, Волыни и Украины, выгравировать их и, добавив к гравюрам описание, целиком по образцу английских альбомов издать. Только с выбором могли бы быть трудности…»718
Немногие задумываются над тем, ценой какой несправедливости и эксплуатации создавались эти уединенные гавани счастья. В 1839 г. Люциан Семенский, поэт, очень близкий к народу, принадлежавший к галицийской группе «Зевоня», отважился написать поэму о Софиевке, в которой голос придворного Трембецкого – олицетворения западной испорченности – неожиданно перекрывается голосом украинского мальчика, поющего народную песню о Гонте и народной мести719. Поэт продолжал, хоть не с такой силой, мотивы, лежащие в основе «Каневского замка» С. Гощинского. Как же можно было не замечать, что этот мир идиллии поистине был вызовом униженному крестьянству?
Рассказывая о своей обыденной жизни, А. Еловицкий вспоминал бесконечные поездки на воды в Германию или на Кавказ либо праздничные торжества и сопровождавшее их веселье720. Большую часть своей жизни крупные землевладельцы проводили, нанося друг другу визиты, дававшие повод для пиршеств и возможность похвастать своим богатством. Зачастую экипажи запрягались целой шестеркой лошадей. Как правило, в поместьях держали бесчисленные своры псов, хозяева которых были рьяными охотниками: у Стецких, к примеру, было больше 500 собак, и весь охотничий сезон они проводили на охоте. У Яблоновских, Любомирских, Сангушко гостей развлекали специально устроенные частные оркестры721.
Однако было бы ошибкой судить на основании одних только описаний прекрасных пейзажей и ярких моментов повседневной жизни, что роскошью был пропитан быт всех помещиков Украины. Эта группа, насчитывавшая 70 тыс. человек, то есть примерно 17,5 тыс. семей, была весьма неоднородной. Наряду с очень богатыми землевладельцами, оставившими наиболее заметный след в культуре, существовало немало очень мелких, зачастую с низким социальным статусом, которым приходилось своими руками обрабатывать землю. Согласно проведенной в 1850 г. переписи, к которой мы еще будем обращаться, свыше 90 % получивших подтверждение о принадлежности к дворянству не имели ни одного крепостного. Свидетельства о них встречаются редко, поскольку их лишенная блеска жизнь не привлекала писателей. Пристальное внимание на существовавшую проблему расслоения внутри шляхты (номинально все шляхтичи считались равными между собой) обратил Ю. Крашевский в написанном в 1855 г. в Житомире романе «Два света». Автор рассказывает о неминуемом конце дружбы, которая началась в детстве между бедным шляхтичем Алексы Драбицким и аристократом Юлианом Карлинским. Причиной разрыва отношений становятся предубеждения, носящие классовый характер. «Два света» разделяют этих двух поляков, хотя, казалось бы, их должна была сближать принадлежность к единому шляхетскому сословию. Алексы Драбицкий является типичным представителем малоземельной шляхты: «На двадцать с чем-то крестьянских домов было здесь шесть владельцев, а одним из самых убогих был Алексы и его братья. Драбицкие имели только трех крестьян, небольшой участок земли по тридцать моргов в севообороте, хороший кусок для сенокоса, немного леса, какую-то часть в общей аренде и мельнице и самую старую на селе усадьбу, затененную липами, окруженную садом, которая в целом выглядела почтенно. И с такого маленького хозяйства кормились Алексы, мать и трое младших братьев!»722
«Серым казалось в этих условиях шляхетское общество, осевшее в этом глухом крае… Серым и таким же заурядным, как их крыши, покрытые серой соломой, и вся усадьба с жилыми и хозяйственными постройками»723. Эта шляхта до 1831 г. училась в польской школе, а затем в русской, но вся ее последующая жизнь проходила в деревне. Лес давал лис и зайцев, пруды – рыбу, пчелы – мед и воск. Шляхта разводила овец, выпивала по маленькой в праздничные дни, сахар на ее столе был редкостью, а бутылка вина, привезенная из Одессы, открывалась лишь по торжественным случаям. Эта прослойка подтвердившей свою родословную шляхты, как и деклассированная шляхта, была достаточно тесно связана с крестьянами, и степень ее украинизации зачастую была значительной. А. Иванский обращал внимание на частое употребление украинского языка в среде мелкой шляхты: «…любимый всеми руський язык употреблялся даже мелкой шляхтой в доме. Шляхетские дети зачастую свои первые слова произносили на этом языке, а с польским знакомились уже во время учебы. Наши девушки любили петь красивые украинские песни. В этой привязанности можно было заметить определенные черты вульгарности (если не грубости), поскольку руський язык не нес в себе в ту пору следов цивилизации, хотя это была, в известной степени, основа, сплачивающая разные слои одного общества». В то же время, как подметил Иванский, многие крестьяне, так же как и бывшие униатские священники, говорили по-польски. Он не отмечал среди бедного польского дворянства существования языкового или религиозного антагонизма в отношении украинского крестьянства724.
Вполне очевидно, что эта часть шляхты в большей степени чувствовала свою связь с крестьянством, чем крупные землевладельцы. Именно сыновья этой бедной шляхты, как мы в дальнейшем увидим, будут принимать участие в нескольких радикальных организациях в Киевском университете и в других учебных заведениях Российской империи, а в своих литературных произведениях и памфлетах они будут обличать аристократов.
Эту глубокую пропасть, разделявшую крупных и мелких помещиков, подметил еще Х. Жевуский, брат пани Ганской. В испытываемой им ненависти чувствуются расистские замашки: «Значительный спад нравственности нашей крикливой молодежи определить можно уже по одному ее внешнему виду. Нет более сложной задачи, чем найти среди нее красивого юношу; а если среди этого сброда и найдется парень с косой саженью в плечах и хорошо сложенный, то нос у него будет курносый, глаза глубоко посаженные, лицо калмыцкое, попросту ничего шляхетского… Нелегко согласно системе Лаватера классифицировать эти вырождающиеся лица, есть в них сразу что-то от запорожского разбойника, что-то от альпийского кретина, что-то от еврея-фактора, одним словом – гадкое это зрелище»725.
Как видим, крупная шляхта не испытывала чувства солидарности не только к деклассированной, но и вообще к бедной шляхте. Для Жевуского, который, несомненно, является выразителем взглядов большинства крупных землевладельцев, главными достоинствами были принадлежность к роду, высокое происхождение, звания. Одержимость патриархальной жизнью, полностью обращенной в прошлое, чувствуется как в его известном романе «Воспоминания Соплицы», так и в зарисовках, опубликованных под псевдонимом Ярош Бейла. Для Жевуского священными книгами шляхты были издавна публикуемые в Речи Посполитой гербовники Б. Папроцкого, С. Окольского и К. Несецкого726. Его герой Соплица признает лишь обычаи XVIII в., когда мелкая шляхта тяготела к магнатам. Его любимым героем того времени был Кароль Радзивилл по прозвищу «Пане Коханку» – король пьяниц, отличавшийся самодурством, закоренелый сторонник сарматского мифа, единственными добродетелями которого были жизнерадостность и бесконечная живучесть. Неслучайно, что в 1839 – 1841 гг. прошедшая эпоха вызывала восхищение у богатого поляка с Украины.
Знакомые Хенрика Жевуского дивились его чувству кастовой принадлежности. В своих оценках он использовал понятие «мы, люди высшей расы». Т. Щенёвский называл его «ходячей Герольдией», поскольку тот знал предков каждого и был готов обвинить многих шляхтичей в низком происхождении от эконома, крестьянина, еврея или юриста727. Генеалогическая мания вынуждала всех, кто причислял себя к аристократам, с подозрением относиться к большинству мелкой и средней шляхты. Для них 70 тыс. шляхтичей, которых еще терпел царь, было явным перебором. Ярош Бейла отвел целую главу на размышления о сути шляхетства. Он приписывал многим крупным родам XVIII в. происхождение от римлян; известные фамилии были, по его мнению, гарантией добродетели и шляхетского достоинства: «Там еще найдешь набожность, здоровые представления об обязанностях мужа, отца, гражданина, соблюдение приличий в поведении и языке, определенную сдержанность в поступках и в расходах… Нет ничего более подлинного, чем то, что в обиходе называют “хорошим происхождением”, “плохим происхождением”…» Кроме наличия именитых предков и боевых заслуг, истинный шляхтич должен был издавна владеть землей: «Часто девятое поколение владеет той же гминой, селянин подчинялся тому самому племени, которое завоевало его прадедов. По этой причине сложилось что-то патриархальное в отношениях между помещиком и крепостными, и не было случаев так часто встречаемого теперь гнета, который испытывают на себе крестьяне от новых владельцев и их наследников»728. Тема «новых владельцев», шляхтичей с неизвестным происхождением стала у Жевуского навязчивой идеей; к ней он не раз обращается в своих произведениях. Впрочем, и другие мемуаристы того времени разоблачали титуломанию, фальшивые родословные и т.п.
Соплица постоянно жалуется на появление проклятой расы «полупанов», которые, мол, несут полную ответственность за плохое отношение к крестьянам и вносят в гармонию традиционных отношений отвратительную страсть к торговле, финансовым спекуляциям, неизвестную предыдущим поколениям порочность капитализма, страсть к золоту и к прибыли, несовместимые с сельской гармонией. Испокон веков владевшие землей на Украине помещики были убеждены в чистоте своей совести и искренности своих лучших намерений. Их охватывало чувство злобы лишь тогда, когда они видели, что по их собственной вине многие поместья попадали в чужие руки. Хотя и отдавая отчет в своих расточительности и невежестве при ведении дел, они воспринимали последствия этого как первопричину всяческих неустройств. Т. Щенёвский, вспоминая об огромных богатствах евреев-ростовщиков, считал их кровопийцами и обвинял в том, что свои счетные книги они превратили в «гербовники позора», но в то же время как будто не замечал маниакальной страсти многих шляхтичей к азартным играм, приводившей к тому, что в залог отдавались целые имения. Он клеймил сыновей экономов за бессовестность – они пользовались сложившейся ситуацией и скупали за бесценок имения, разоренные игрой господ. Подобная оценка совести новых землевладельцев приобретала гротескные формы. Ярош Бейла, к примеру, сетовал: «Эта болезнь, распространяясь неожиданно шаг за шагом, лишила имущества три четверти [sic!] давних помещиков, так что лишь кое-где можно встретить прежних волынских помещиков! Вот причина легкомысленного отношения к вере, недостатка общественной жизни, того рода подлости, которая не исключает порою крайне разнузданной дерзости… А откуда же возьмутся у нас добродетель и просвещение… когда так поредели ряды старых и бесспорных шляхтичей, а те имения, которые они когда-то создали и в которых покоятся их останки, уже давно из-за баловства и случая стали собственностью поколения, по большей части чужого в этой губернии, и, хотя его украшает звание шляхтича и присущие ему почести, по сути своей состоит оно из людей, которые с помощью поддельных бумаг доказали свою принадлежность к старой шляхте»729.
Традиционалисты трех губерний, которых объединяло неприятие зарождавшегося капитализма, объявили Жевуского главой литературной школы, защищавшей «истинные» национальные ценности. В 1841 г. в своей резиденции в Чуднове он организовал общество «Пентархия», объединившее всех реакционеров трех губерний и сотрудников обскурантистского еженедельника, выходившего на польском языке в Петербурге, – «Tygodnik Petersburski».
Однако этот враждебный к любым переменам мир, не желавший поступаться и частью своей власти, начинал понимать, что очутился внутри замкнутого круга. Старая, когда-то крепкая система начала давать трещины. Польская шляхта в Российской империи уже не могла оставаться носителем открыто провозглашенной национальной идеи; ее доминирующее положение осталось в прошлом, а экономический гнет, проявлявшийся в разных формах, все в большей степени отдалял от нее как украинцев, так и остальных поляков. Мы уже видели, насколько несовместим с реальностью был стиль ее роскошных резиденций. В этой связи необходимо подчеркнуть разрыв, существовавший между заимствованными западными образцами культуры и степенью архаичности польско-украинских аграрных отношений. Небеспочвенны и обвинения польской аристократии в космополитизме. За исключением неуместных упреков Жевуского, в среде магнатов трудно увидеть другую, кроме оппортунизма, идеологию, а лозунг помещиков средней руки – carpe diem730 – и в самом деле не расходился с их поступками. Как отмечал Щенёвский, их больше всего беспокоили закуски, роскошные ужины, дорогие вина, изысканная мебель, ухоженные сады и ранние фрукты. Те же, кто навсегда покинул родной край (как князь Юзеф Любомирский, который в написанных по-французски воспоминаниях без смущения рассказывал о праздном времяпрепровождении во время поездок по Европе), вели себя соответствующе. Переезжая с одного курорта на другой, они полностью забывали о патриотических чувствах: Ю. Любомирский заезжал в свои имения в Дубно и Ровно лишь для того, чтобы забрать прибыль731. Те же, кто не был завсегдатаем Карлсбада или Мариенбада, стремились укрепить свое положение в уезде и губернии, получить должности в дворянском собрании, цена которых нам уже известна.
С этой точки зрения название романа Крашевского «Два света» становится понятнее, как и горечь, которую испытывала бедная шляхта, видя отношение к себе со стороны прежних собратьев: «В сущности, между этим замком, селом и народом, между ним и шляхтой не было никакой связи, никакой привязанности, ничего из того, что когда-то их объединяло. Семья Карлинских встала перед его глазами в истинном свете, в обособлении, на которое обрекали ее традиция, перенимаемые чужеземные нравы и эта болезненная, мертвая цивилизация, превосходство которой основывается на разрыве с окружающим миром… Однако они [Карлинские] вышли из лона того народа, от которого так далеко отошли на жизненном пути; были предводителями, вожаками, выразителями нужд, мыслей и правой рукой тех, от кого постепенно отошли. С этим были связаны странное и фальшивое положение, постоянные ссоры и чувства неприязни, которые их постоянно переполняли…» Эти горькие чувства бедного шляхтича были близки и богатому. В то время было модно во всей империи задавать себе подобные вопросы. У русских помещиков из романов И.С. Тургенева, считавших себя «лишними людьми» в обществе, которое их отвергло, возникали те же вопросы. И Рудина, и Карлинского охватывали одни и те же мысли: «Думаешь, я не чувствую и не знаю болезни всего народа, к которому принадлежу?… Из рыцарей, монахов, ссыльных и жертв мы превратились в мертвую часть общества, которая умирает в позоре. Роскошь и податливость убивают нас своими испарениями, которые, словно запах цветов, усыпляют, душат, пьянят и одолевают нас»732.
Расслоению способствовала также разница в образовании. В отличие от молодежи, о которой еще пойдет речь и чьи возможности выбирать место учебы были достаточно ограничены, поколение, родившееся до 1825 г., в разной степени воспользовалось возможностями получения образования в польских учебных заведениях (которые будут упразднены после Ноябрьского восстания). Наиболее образованные были выходцами из обедневшей шляхты. Ю. Крашевский подчеркивал, что герой его романа «Два света» Алексы Драбицкий учился в Виленском университете и, несмотря на тяжелый быт, сохранял связь с книжной культурой: «На столе среди бумаг по хозяйству лежал Гете, открытый на второй части “Фауста”… В углу на полке книги, оставшиеся от университета, небольшим количеством которых можно обойтись, не покупая новинок. Выбор книг был строг и тщателен: Библия, Гомер, Плутарх, Тацит, Ливий, Геродот, Шекспир, Гете, Шиллер, Кохановский, Красицкий, Монтень и Рей, “О подражании Христу”, “Исповедь” св. Августина… Вот и все, однако как много для такого маленького собрания!»733
Описывая этого «благородного человека», увлекавшегося литературой и обрабатывавшего землю, Крашевский в какой-то степени олицетворял себя с этим героем, хотя и был богаче его. Он также учился в Виленском университете, в 1838 г. осел на Волыни недалеко от Луцка, где в 1840 г. купил поместье Грудек, а в 1848 г. – Губин. Правдивость его литературных наблюдений обусловлена опытом землевладельца, правда, его же случай свидетельствует о почти полной невозможности интеллектуальной деятельности в рамках этой провинциальной среды. Какое-то время Крашевский считал, что его компетенция позволяет ему участвовать в общественной жизни, он занимал несколько должностей, о чем уже шла речь в предыдущей главе. Переехав в 1853 г. в Житомир, быстро растущий город, который уже тогда насчитывал 40 тыс. жителей, он согласился на предложение дворянского собрания занять должность директора школ, местного театра и председателя Благотворительного общества. Однако когда в 1858 г. он представил Волынскому собранию свои размышления об отмене крепостного права, то мир, близкий идеям Жевуского, его отверг. Более того, дошло до того, что эти люди приложили все усилия к тому, чтобы папа Пий IX назвал произведения Крашевского аморальными. В 1860 г. писатель-помещик полностью порвал с местным ретроградным обществом и уехал в Варшаву, а после 1863 г. – в Дрезден, где прожил еще лет двадцать.
Итак, как в самой России, так и здесь грибоедовское «Горе от ума» все еще не теряло актуальности! В дальнейшем нам предстоит узнать, какая судьба ждала группу смельчаков, которые в 1846 – 1849 гг. осмелились издавать прогрессивный ежегодник «Gwiazda» («Звезда»). В целом же процесс зарождения интеллигенции, несмотря на существование Киевского университета, шел крайне медленно. Большинство людей в возрасте, принадлежавших к самой богатой части шляхты, искало забвения в воспоминаниях об обучении не в серьезном Виленском университете, а в светском Кременецком лицее. Они, таким образом, вспоминали скорее дружескую атмосферу, чем саму учебу, старание получить солидное образование. Нельзя не согласиться с мнением Жевуского, которому удалось передать суть мышления бывших кременчан; правда, в то же время он критиковал учебу в этом заведении за недостаточное внушение консервативных ценностей, за слишком короткий курс латыни и теологии, невнимание к истории крупных родов: «Придумали, и один за другим повторяют, что благодаря Кременецкой школе уровень образования значительно вырос в наших губерниях; это настолько очевидная фальшь, что не могу понять, как она могла так долго удержаться, несмотря на всю ее очевидность. Только из математического направления вышли сведущие люди, которые преуспели в этой области: они по большей части служат в судоходстве, в горном департаменте или в армии и к помещикам, конечно же, не принадлежат. Можно сказать, что уровень знаний помещиков, живущих по своим селам, находится в самом жалком состоянии. Не скажу, что они ничего не знают… собственно, им хватает знаний настолько, чтобы создать самое заносчивое и бессмысленное общество, какое только возможно. Невозможно найти того из Кременецкой школы, кто бы знал латынь, право, политэкономию, философию истории, хоть какую-то науку о морали. Зато каждый из них помнит три первых урока каждого предмета и разглагольствует вволю…»734
Т. Бобровский был не менее суров в оценке своих соотечественников, клеймя интеллектуальный упадок многих из них. Несмотря на то что он представил в своих воспоминаниях галерею образов 60-х годов XIX в., кажется, что они временами переносят нас еще на сто лет назад, в эпоху Барской конфедерации – настолько застывшим кажется состояние умов в этих землях. Бобровский перечисляет удивительные для второй половины XIX в. предрассудки: многие помещики считали, что лишь богатство гарантирует политическую свободу, большинство из них презирало людей образованных и тех, кто овладел профессией врача, адвоката, учителя, литератора, поскольку все они унижали шляхетское достоинство. Иметь профессию означало быть зависимым. Независимость обеспечивалась «хорошим происхождением»735.
Самым типичным образом этой среды, жутким наростом на постепенно разлагавшемся социальном теле была группа бесноватых шляхтичей, доведших до специфической крайности свое понимание свободы и «золотых вольностей». Таких людей называли «ba?agu?y», «barago?y», «junacy» – гуляки, балагуры, юнцы. В карикатурном виде этот образ символизировал маргинальность и косность польского общества на Украине. Это мог быть, например, человек «невысокий, приземистый, с черными усами, бывший кавалерист, солдат, а теперь барин». Он чем-то напоминал Фабрицио дель Донго, романтика, ищущего забвения от враждебного мира в литературных идеалах. Подобным образом пани Ганская бежала от праздного времяпрепровождения в доме и парке и от своего скучного мужа, выбивавшего последнее из крепостных, чтобы связать судьбу с Бальзаком, олицетворявшим в ее глазах все прелести Запада. Однако в 1840 г. ситуация на Украине не давала окунуться в мечты – сладкие грезы превращались в страшный сон. «Бывший кавалерист и солдат пьет, ест, ругается, охотится и никого не боится. Самым нужным оружием для него в будни стал кнут, а в праздник – пистолет… Эдакий юнец всегда держит при себе казаков. Когда-то на Волыни они были у каждого, теперь лишь у панов и юнцов. У первых – это слуги в казацком наряде, в бурках, жупанах, шапках, шароварах, которые сопровождают экипаж или выполняют разные поручения, у вторых – казаки образуют отряд, хотя и небольшой, с атаманом во главе… Эти люди привычны к слепому послушанию, готовы по приказу пана бить, убить, утопить, застрелить, словом, без исключения сделать все, что он прикажет. Описать все дебоши, преисполненные дикого неистовства, которые устраивали и устраивают юнцы со своими бандами казаков, не нужно и невозможно… К счастью, такой образ жизни становится с каждым днем все менее возможным, хотя юнцы рады были бы его воскресить, не имея лучшего занятия, чем преследовать евреев по дорогам, зайцев в полях и издеваться над несчастными крестьянками, на чьих спинах первым доказательством барской ласки часто бывают следы от плети или кнута»736.
Эти свидетельства Крашевского дополняют замечания Х. Каменского и Т. Бобровского, пытавшихся понять происходящее, и одновременно дают подсказку исследователю насчет того, что следует изучить для понимания причин общественной стагнации.
Консерватизм польских помещиков Юго-Западного края в изучаемый период был продолжением существовавшей и уже устаревшей к концу XVIII в. позиции шляхты. Причины подобной инертности следует искать прежде всего в самой польской шляхте, но не следует забывать и о том, что любое стремление к переменам было обречено на неудачу из-за присутствия царских властей. После аннексии этих земель Россией у шляхты было две возможности. Уже шла речь о низкопоклонстве шляхетского меньшинства, стремившегося любой ценой получить доступ к общественным почестям. Однако чаще всего главную роль играл страх. В 1845 г. был арестован и сослан в Вятку приехавший из Царства Польского Хенрик Каменский, который собирался агитировать за революцию на Волыни и распространять свое сочинение «Жизненная правда польского люда»737 (1844): «Я испытал глубокое разочарование… столкнулся… с группой людей, страстью которых была великосветская изысканность, а точнее, более или менее удачное ей подражание; страх перед москалями, доходивший до унизительной степени; счастьем и честью считалось быть отмеченным улыбкой или дружеским словом военного губернатора или же принимать гражданского губернатора…»738
Этот революционер, проникшийся идеями С. Ворцеля, подолянин, возглавлявший Польское демократическое общество в Париже, не хотел верить своим глазам, когда увидел в Житомире свою семью, общавшуюся с русскими, говорящую по-русски и не желавшую верить его словам о том, что в Варшаве подобное поведение считается позорным. Его даже обругали за то, что он напомнил дочери своей двоюродной сестры, что она полька: родители опасались, что девочка может это повторить в обществе! А вот в вызывающем поведении буянившей золотой молодежи, в ее разнузданности и анархизме он видел бунт, отказ превращаться, по словам Т. Бобровского, в «общественных слизняков». Этот бунт, конечно абсурдный, свидетельствует о полной фрустрации зажиточной части общества, особенно на протяжении десятилетнего периода со времени подавления Ноябрьского восстания. Именно поэтому Бобровский не осуждал «короля гуляк» Антония Шашкевича, у которого было немало конкурентов в околицах Бердичева.
Какие же перспективы были у людей, упрямо не желавших принять к сведению свершившийся 40 или 50 лет тому раздел Речи Посполитой, игнорировавших российские учебные заведения, царскую службу и армию, пытавшихся жить так, как будто их поместий и крепостных было довольно, чтобы гарантировать обособленное существование, а для сохранения Аркадии было достаточно улыбаться русским?
Для понимания консервативной позиции помещиков следует помнить, что ее определяли не только архаичные предрассудки, но и страх перед реакцией царских властей.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.