Состояние исследований о шляхте

Состояние исследований о шляхте

После публикации моих работ о польской шляхте на Украине в 1831 – 1863 и 1863 – 1914 гг. возникла необходимость расширения исследований23. Наибольшее недоумение и споры у специалистов вызывала крайне высокая численность шляхты на Правобережной Украине в XIX в., имевшей в большинстве своем (речь идет даже не о десятках, а о сотнях тысячах людей) крайне низкий социальный статус. Существование столь многочисленной группы безземельной шляхты было нехарактерно для социальной структуры Российской империи и стало одной из проблем, с которой царским властям так и не удалось справиться до 1917 г. Эта тема требовала отдельного исследования, которое бы позволило углубиться в историю и понять, каким образом эта проблема воспринималась и анализировалась хотя бы с того момента, как Правобережная Украина попала в сферу ответственности Петербурга, т.е. с 1793 – 1795 гг.

Однако прежде чем перейти к сути проблемы и изучить две (польскую и российскую) столь мало совместимые социальные концепции, необходимо, на наш взгляд, обратиться к еще более отдаленному прошлому, к чему призывает сентенция Марка Блока, ставшая эпиграфом фундаментальной работы Ежи Едлицкого «Родовой герб и социальные барьеры». Блок отмечает: «Суть дворянских проблем, рассматриваемых даже в современном контексте, не может быть раскрыта без постоянного обращения к прошлому»24. Именно так мы и поступим.

Это путешествие в прошлое позволит представить «состояние исследований», подчеркнуть сложность поставленной задачи, обнаружить поразительные пробелы, существующие в историографии по вопросу о шляхетском сословии. Вскоре мы убедимся в том, что установление точной численности шляхты и определение степени социальной нагрузки, несомой самой низшей прослойкой рыцарского сословия, – дело невозможное. Практически во всех российских исследованиях, касающихся интересующей нас территории, а именно Киевщины, Брацлавщины (Подолье) и Волыни, в период с XV по XVIII в., этот вопрос обходится стороной. Более того, зачастую ставится знак равенства между руськими25 и русскими и не делается каких-либо уточнений относительно этого региона. Подобная ситуация сложилась и в польской историографии, где многочисленные исследования посвящены центральным землям Речи Посполитой, в то время как о Правобережной Украине известно мало. Правда, в украинской историографии последних лет этот вопрос получает постепенное освещение. Тем не менее практически ни одна работа, посвященная польской шляхте до разделов Речи Посполитой, не сообщает точных данных о ее численности. Более углубленные исследования касаются той ее части, которой мы не занимаемся и где развитие шло по иному пути. Эти работы посвящены высшему слою шляхты – магнатам и крупным землевладельцам, игравшим важную политическую роль. В лучшем случае историки, ничего не говоря о пропорциональном соотношении, указывают на существование крупной, средней и мелкой шляхты. Последняя же никогда не становилась предметом отдельного научного исследования.

В наиболее ценной работе по истории шляхты Правобережной Украины представлены лишь фрагментарные, хоть и весьма правдоподобные в том, что относится к периоду до XV в., гипотезы26. Они касаются бывших бояр, преданных слуг последних руських князей, сохранивших, особенно на низшем уровне, внутреннюю иерархию, по своей форме напоминавшую структуру дружины Киевского княжества. Пережив монголо-татарское нашествие, они к моменту перехода под крыло Великого князя Литовского были в той или иной степени крупными или мелкими землевладельцами. Вслед за Натальей Яковенко следует сказать, что на сохранение следов существования этой группы еще в конце XIX в. указывал Грушевский; на территории бывшего Киевского княжества в первое время после присоединения к Литве еще существовал 71 город-крепость; кроме того, сохранились следы Галицко-Волынского княжества на Волыни. Яковенко подчеркивает, что в эту главным образом воинскую группу входили также слуги, у каждого из которых должен был быть конь и, возможно (неизвестно наверняка), земельный надел. Вскоре эти люди, от мала до велика, стали именовать себя, на западный манер, шляхтой. Польское слово szlachcic (шляхтич, дворянин) происходит от ставшего в конце XIV в. крайне популярным в Польше чешского понятия – ?lechtic, сходного с немецким выражением geschlecht, подчеркивающим благородное происхождение – bene natus.

Постепенно на Правобережной Украине рос интерес ко всему, что шло из центральных земель Речи Посполитой, однако проходивший вплоть до конца XVII в. процесс полонизации столкнулся с сопротивлением, главным образом в среде мелкой шляхты (которую никак нельзя назвать малой, поскольку ее численность, хотя и не поддается точному установлению, была огромной)27.

Эволюция шляхетского сословия Польши, уже к концу XIV в. пользовавшегося на региональном уровне определенной автономией, что нашло в скором времени выражение в создании сеймиков, привела к формированию модели, крайне привлекательной для элит Великого княжества Литовского (ВКЛ), т.е. в том числе и Украины. Символично, что 47 великих родов ВКЛ уже во время подписания унии в Городло в 1413 г. были «приняты в круг своих» Речи Посполитой благодаря переходу в католическую веру. В 1432 г. князем Сигизмундом (Жигимонтом) Кейстутовичем это право было закреплено за «всеми князьями, шляхтичами и боярами Руси» независимо от их вероисповедания. Однако нечеткая формулировка способствовала со временем формированию образа идеального внутреннего единства, основанного на принципе шляхетского братства. И хотя этот принцип касался лишь наиболее состоятельной шляхты, умевшей писать и читать, польские, литовские и украинские историки из века в век вплоть до наших дней продолжают экстраполировать его на всю шляхту.

Начиная с 1989 г., т.е. с момента краха коммунистических режимов в Центральной и Восточной Европе, новая польская историческая школа стала утверждать идею единства, гражданского равенства и шляхетского парламентаризма, представляемых в качестве неоспоримых достоинств политической нации Польши, ставшей после Люблинской унии 1569 г. нацией «Речи Посполитой Двух Народов». Эта неошляхетская концепция была разработана прежде всего двумя историками из Люблина: Е. Клочовским и А.С. Каминским28. Первый обратил внимание на очевидные схожие моменты в эволюции высшего сословия Венгрии и Польши: в обеих странах еще в XIV в. рыцарско-шляхетское сословие стремилось к объединению (communitas) с властными представителями этих стран. В Венгрии образовывались комитаты (universitas), в которых при каждом правителе небольшой области состояли представители рыцарства. Венгерское дворянство постепенно получало все большую автономию, избирая собственных судей (indices nobilium) среди «среднего дворянства» (его границы до сих пор сложно определить), а в 1517 г. Стефан (Иштван) Вербоци окончательно определил автономный статус дворянства29. В Польше аналогичный процесс, согласно традиционному видению большинства историков, привел к формированию знаменитой «шляхетской демократии»30. В конце XV в. представители сеймиков уже собирались на общегосударственном уровне, постепенно создав сейм, что было закреплено Нишавским статутом 1454 г. Одновременно с этим Королевский совет получил статус сената. Таким образом, в этой части Европы достаточно рано (в 1493 г.) была создана двухпалатная система, ставшая в скором времени отличительной чертой Речи Посполитой. Развитие государственности в Польше пошло по пути, отличному от других держав, постепенно превращавшихся в сильные централизованные монархии. В 1505 г. сейм навязал королю принцип, названный по первым словам «Nihil novi…» («ничего нового»). С этого времени король не мог принять ни одного решения без одобрения обеих палат. Таковым было рождение «политической нации», которой на протяжении XVI в. удалось полностью вытеснить мещанство из политической сферы жизни и закрепостить крестьян.

Недостатки в этом подходе видны, даже если абстрагироваться от неточностей языка, связанных с поиском (насколько это возможно) аналогов существования «гражданского общества» или образцов демократии по образцу ХХ – ХХІ вв. в системе, где власть принадлежит достаточно многочисленной группе, пусть даже лидерство в ней принадлежало крупной шляхте.

Понятие communitas, лежащее в основе данного подхода, т.е. идея всеобщего и солидарного участия рыцарского сословия в осуществлении власти, идея безусловного представительства всего шляхетского сословия на сеймиках и сеймах, представляется по сути своей идеалом, далеким от реальности. Ни в одной исторической работе, ни в одном документе не приводятся факты, дающие возможность количественно подтвердить действительное участие в этой т.н. демократии. Историки не ставили четко вопросы о воздержании от голосования, лишении права голоса или частичном использовании гражданских прав ни в эпоху функционирования этой системы, т.е. до 1795 г. (кроме периода 1788 – 1791 гг.), ни, за небольшими исключениями, позднее. Мы полностью осознаем, что затрагиваем одну из догм польской историографии, бросаем тень на образ страны, которая первой воплотила в жизнь демократические идеалы, однако этот вопрос стоит того, чтобы его задать. Данная работа не представит на него полного ответа, но, возможно, будет способствовать его рассмотрению.

На землях Правобережной Украины, которая до 1569 г. входила в состав ВКЛ, процесс формирования принципов функционирования шляхетских институтов несколько отставал по сравнению с центральными землями Речи Посполитой. И хотя в битве с тевтонскими рыцарями при Грюнвальде (1410 г.) хоругви руськой31 шляхты прекрасно проявили себя наравне с польской кавалерией, нет сомнений в том, что во времена Витовта, союзника двоюродного брата Владислава-Ягайлы, отношения между великим князем и его дружиной строились по вертикали. Система понятий «преддемократического» равенства communitas станет привлекательной позже среди руськой шляхты.

В последнее десятилетие появилось две статьи, несколько проливающие свет на историю мелкой шляхты на Белой Руси в XV – XVI вв.32 Однако, несмотря на всю ценность представленного материала, в них не дается ответа на вопрос о социальном статусе мелкой шляхты. Из них следует, что великий князь Александр и Сигизмунд І Старый были готовы присоединить эту категорию свободных воинов к шляхте, однако в результате передела земли магнатами эти воины так и остались среди непривилегированных категорий. Можно предположить, что на Украине, в приграничной зоне, подобной белорусской, опасность татарских набегов вынуждала держать большее количество путных слуг и панцирных бояр. В любом случае в первом из трех Литовских статутов 1529 г. эти категории людей, сохранявшие личную свободу, приравнены к крестьянам (разделы XI, XII и XIII)33. На какие привилегии могла рассчитывать эта группа в случае войны или призыва в ряды посполитого рушенья (всеобщее шляхетское ополчение)? Проблема маргинализации этой многочисленной части шляхты так же стара, на наш взгляд, как и само понятие шляхты.

Знакомство с упомянутым Первым Литовским статутом дает возможность определить положение шляхты в ВКЛ, т.е. в том числе и на Украине. Несомненно, в этот период средняя шляхта не ограничивала власть великого князя настолько, насколько была ограничена власть короля (с 1386 г. он был фактически и великим князем) принципом Nihil novi и т.н. Статутами Лаского 1506 г. В Литовских статутах подчеркивается авторитет господаря (так именовался великий князь) и целостность территории ВКЛ, что свидетельствует о сохранении в 1529 г. сильной централизованной власти.

В Первом Литовском статуте определение «шляхта» охватывало всю знать, хотя, как отмечает Ю. Бардах, многозначность его использования показывает, что процесс формирования шляхетского сословия еще не достиг уровня коронных земель Речи Посполитой. Особого внимания заслуживают несколько параграфов из третьего раздела Статута 1529 г., поскольку в них зафиксирована переходная стадия от статуса шляхтича к статусу простолюдина. Хотя в тексте официальной кодификации виленские юристы признали необходимым подчеркнуть существовавшие барьеры между двумя группами, не указывая на критерии этой классификации (можно предположить, что этим критерием было уже тогда владение землей), все-таки существовавшая граница была еще весьма подвижной. В § 10 третьего раздела отмечается, что «теж не шляхту над шляхту не маем повышати, але усю шляхту маем заховати у их почтивости». Однако это предписание представляется относительным в свете последующих 11 – 13 параграфов, посвященных представлению доказательств шляхетства. Необходимость представления доказательств своего происхождения еще во времена рождения шляхетского сословия свидетельствует о том, что уже тогда это было предметом споров. Именно это явление и будет нас в наибольшей степени интересовать на протяжении всего исследования. Следует также отметить, что легкость, с которой проходила эта процедура (достаточно было представить двух свидетелей), говорит о том, что попасть в ряды шляхты было не слишком сложно34. К сожалению, узнать больше о численности и характере этой группы представляется невозможным.

Даже работы лучших специалистов в области изучения шляхты не могут послужить подспорьем в наших поисках. К примеру, материалы франко-польского коллоквиума, проходившего в Люблине в 1975 г., не содержат какой-либо информации о Правобережной Украине. Внимание исследователей было сосредоточено лишь на магнатерии35. А. Вычанский разработал крайне интересную шкалу собственности 947 землевладельцев Краковского воеводства в XVI в., однако не раскрыл проблемы, заявленной в названии статьи: «Анализ структуры польской шляхты в XVI – XVII вв.: методологические замечания», ограничившись тем, что отметил неадекватность традиционного деления по сравнению с существовавшей стратификацией общества. В опубликованной четверть века спустя более амбициозной работе автор вновь обратил внимание во введении на недостаток данных о численности шляхты36. В случае Литвы он опирается на данные, представленные в незадолго до того опубликованной работе37 и утверждает, что в 1528 г. в ВКЛ насчитывалось 2 714 000 жителей, из которых 105 600, т.е. 3,9 %, составляла шляхта (мещанство – 6,8 %). На этом основании он утверждает: «Впрочем, в последнее время тезис о существовании крайне большого количества мелкой и бедной шляхты в давней Речи Посполитой вызывает у историков все большие сомнения». Стоит отметить, что в англоязычном сборнике, посвященном польской шляхте (правда, ВКЛ в нем не освещается), не менее известный историк А. Мончак писал, что общее количество шляхты в XVI в. достигало 8 % от всего населения38.

В. Двожачек, автор одной из статей уже упомянутого сборника материалов Люблинского коллоквиума 1975 г.39, подчеркнул, что путных бояр в ВКЛ было значительно больше, чем мелкой шляхты в польских коронных землях, что говорит о необходимости соблюдения осторожности при оценке ее количества, а также ее однородности. Чем больше появлялось привилегий у землевладельцев и чем сильнее происходило укрепление их правого статуса (т.е. шло расширение гарантирующего практически полную неприкосновенность принципа Habeas Corpus, оспорить который можно было лишь в суде, в т.ч. шляхетском), тем сильнее укреплялась власть шляхты над зависимыми от нее крестьянами, тем чаще шляхта освобождалась от прямых и косвенных налогов, тем чаще в местные, государственные, а также церковные органы власти привлекались представители этого сословия и тем в большей степени подобные привилегии и «свободы» становились привлекательными для соседей с востока, и так уже связанных с Польшей династическими связями. Именно со стремлением получить подобные привилегии можно связать столь быструю – с середины XVI до середины XVII в. – полонизацию шляхты ВКЛ. Важно принять во внимание также появление в это время, в связи с необходимостью защиты восточных и юго-восточных границ, большого количества людей, чей статус не был до конца ясен и которым с течением времени удалось превратиться в служилую шляхту.

Во времена, когда запись «доказательств» принадлежности к шляхетскому сословию велась с переменным успехом, гербовники практически не существовали, и ничто еще не было предрешено. Случаи пожалования шляхетства королем (до 1601 г. это было возможно без одобрения сейма) были крайне редки, как и примеры пожалования шляхетского звания иностранцу (индигенат). Как подчеркивает знаток геральдики В. Двожачек, для большинства людей вольных с неопределенным статусом, о которых упоминает Литовский статут 1529 г., проще было выдумать шляхетское происхождение от названия деревни, тем более что в этот период в установлении шляхетских гербов царил хаос. В первой половине XVII в. первый разоблачитель самозваного шляхетства зафиксировал множество примеров родов, узурпировавших шляхетство. Им был Валериан Неканда Трепка, составивший Liber generationis plebeanorum, вскоре получивший название Liber chamorum – «Книга хамов»40, в которой давался перечень 2 500 случаев сомнительного шляхетства. По мнению Двожачека, который одним из первых обратился к судебным актам (земских судов – по гражданским вопросам, гродских – по криминальным делам, подкоморских – по межевым спорам) польской Коронной канцелярии и канцелярии Великого княжества (по меньшей мере тем, которые были известны до 1975 г.), подобные подозрения возникали достаточно часто. Обвиненный в результате доноса (vituperatio) должен был опровергнуть клевету (expur-gatio) на основании двух свидетельств истинных шляхтичей, данных под присягой. В случае положительного исхода суд выдавал документ, подтверждавший шляхетское происхождение его обладателя. Это привело, по мнению исследователя, к созданию традиции регистрации генеалогических документов в судах41. Кроме того, он отмечает, что начиная с XVI в. появилась практика регистрации (в особенности в городах и местечках) многочисленных nobiles aс famates – мнимых шляхтичей, которые не имели ничего общего с несением рыцарской службы, не владели землей, а жили за счет городских занятий. Он признает, что установить их количество ему не удалось.

Эти тенденции углубляются и крепнут с усилением западного влияния в ВКЛ, а именно – с кодификацией законодательства согласно нормам римского права, что находит отражение во Втором Литовском статуте (1566 г.); с распространением латыни в письменной культуре; с модой на фиктивные генеалогии, восходящие ко времени Древнего Рима, и в конечном счете – с полонизацией общественной жизни. На сегодняшний день на основании известных шестидесяти списков Второго Литовского статута (как и первый, он сохранился лишь в рукописном виде)42 можно говорить о том, что статус шляхты в коронных землях Польши и на Украине был настолько схож, что через три года украинская шляхта во время знаменитой Люблинской унии 1569 г. выступила с инициативой присоединения, но не на федеративной основе, как это было сделано в случае ВКЛ, а на основании полной инкорпорации, правда, при условии сохранения региональной правовой специфики, определяемой Статутом. Именуясь с этого времени Волынским статутом, он служил основой гражданско-правовых и имущественных отношений в этих землях даже после их аннексии Российской империей, вплоть до 1840 г. Принятый в 1588 г., более разработанный Третий Литовский статут уже не касался украинских земель, вошедших в состав коронных земель Речи Посполитой. Однако Третий статут использовался на Украине в качестве дополнительного, на него ссылались в коронных землях Речи Посполитой, из него были сделаны заимствования при создании Соборного уложения царя Алексея Михайловича 1649 г., особенно в том, что касалось русского дворянства43.

Чем совершеннее становилось законодательство, на развитие которого оказывали влияние идеи гуманизма, представленные в т.ч. в работе Анджея Фрыча Моджевского De Republica emendanda, тем очевиднее становилось, что происходит монополизация власти в руках землевладельческой шляхты, постепенно превращавшейся в отдельную касту. Восхваляя античные идеалы и цитируя Цицерона, она не забывала совершенствовать законы, блюдущие завещания и наследства, защищавшие ее от возможных абсолютистских притязаний короля и великого князя и укреплявшие ее власть и изоляцию. И даже если после Второго Литовского статута сеймики собирались регулярно, никто так и не установил, сколько же в Речи Посполитой насчитывалось «граждан», обладавших правом голоса, и на основании каких критериев они голосовали.

Практически вся польская историография с готовностью подчеркивает действительно самобытное и позитивное значение «республиканского», «гражданского» и «демократического» дискурса, значительная поддержка которому была оказана в 1573 г. с принятием Генриховых артикулов, т.е. правовой гарантии религиозных свобод в Речи Посполитой, которые должен был подписать впервые избранный король Генрих Валуа. Как уже говорилось, прославление этой системы польскими историками достигло апогея после 1989 г.44 Все-таки необходимо отделить высокие идеалы горстки гуманистов от существовавших в действительности «золотых шляхетских вольностей», снимая покровы с проявлений самодурства. Вопреки тому, что пишет А.С. Каминский, следует сказать, что разница между закрепощением крестьян в России и Польше была незначительной: принципы были различны, но повседневные условия – схожи. Наибольшее сомнение вызывают в работе этого автора выражения «широкие массы» и «многочисленные шляхетские толпы». Это понятие превращается в полную фикцию, когда речь в особенности заходит о сложившихся после 1574 г. условиях, введения свободных выборов на основе принципа viritim, предусматривающего личное присутствие каждого шляхтича в Варшаве. В свое время подобная иллюзия могла играть позитивную роль, однако, используемая историками в XXI в. для представления широты «гражданского общества», звучит проблематично45. Выборное поле, находившееся в предместье Варшавы – на Воле, не было греческой агорой. Ян Замойский апеллировал ко временам Рима и подчеркивал равенство всех граждан, однако шляхту – носителя идеалов единства и солидарности, которую Каминский изображает жемчужиной политической европейской культуры, раздирали внутренние противоречия. В 1566 г. Вторым Литовским статутом безземельную шляхту – «голоту», в особенности занимавшуюся торговлей, лишили права участия в сеймиках.

В прекрасной статье, посвященной польской литературе на латыни, раскрывающей шляхетские ценности Речи Посполитой, М.А. Яницкий недавно показал, что, несмотря на то что изначально был распространен термин «шляхетские массы», голос подавала лишь средняя шляхта – «посессоры» (землевладельцы). Именно она расширяла мнимые принципы равенства и свобод на все сословие, на самом деле подчеркивая свое значение в глазах магнатов и короля. Правда, в 1569 г. Станислав Ожеховский завлекал литвинов, нахваливая всю прелесть этих принципов и утверждая, что «весь народ и вся масса польского рыцарства включается в это слово “шляхта”»46. Однако ни у одного автора XV или XVI в. нельзя найти доказательств участия «всей» этой «массы» в «общественной» жизни47.

Похоже, что типичные ошибки историков обусловлены тем, что они принимают без соответствующего анализа язык изучаемой эпохи, а также склонны преувеличивать роль политической основы системы и использовать понятия, которые способствуют завышению этой роли: populus, vulgus, multitudo, tіum (пол. простонародье), gmin (пол. чернь), posp?lstwo (пол. плебс), lud (пол. народ). На самом деле Анджей Максимилиан Фредро48 в середине XVII в. упоминает лишь о малых и крупных собственниках, не указывая их количество, которое, впрочем, не могло быть значительным. Численность безземельной шляхты остается неизвестной, хотя, несомненно, эта величина служит своего рода алиби для использования настолько экстраполированных терминов49.

Новаторство книги Натальи Яковенко состоит в том, что она первой среди историков посвятила целую главу мелкой шляхте, численность которой была достаточно значимой. Впрочем, в согласии с существующей традицией, автор в первую очередь сосредоточилась на изучении крупных аристократических родов на Украине в XVI и XVII вв. (Заславских, Збараских, Вишневецких, Корецких, Острожских, Четвертинских, Чарторыйских, Сангушко и т.д.), а также средних землевладельцев50. Уже сама постановка проблемы подрывает идею существования «шляхетского народа» в качестве единой и братской общности – прототипа идеальной демократии – или, по крайней мере, в значительной степени сужает это понятие. Как указывает Яковенко, первые документально подтвержденные случаи выключения мелкопоместной шляхты (загродовая шляхта) из шляхетского сословия относятся к 1545 г. Именно этим годом датирована жалоба на князя Федора Сангушко, который во Владимирском повете на Волыни «старшим прощал, а младших обирал», а некоторых – «за невольников» считал. Захват наделов и попытки заставить отрабатывать барщину были частым явлением в Овруцком повете, где в селениях («околицах») была высокая концентрация мелкопоместной шляхты, бывших путных бояр, которым землю дал князь Владимир Ольгердович (1363 – 1394), нуждавшийся в вестовых и гонцах для поддержки контактов с Золотой Ордой. Этих людей, по мнению Н.В. Довнар-Запольского51, признали шляхтой во время реформ, предшествующих принятию Статута 1566 г. Через три века мы вновь вернемся к этой категории, поскольку эти шляхтичи станут объектом нападок богатых соседей, в том числе за то, что, несмотря на поголовное обращение в католицизм, сохранили православную веру. В 1605 – 1617 гг. эта панцирная шляхта участвовала в серии судебных процессов, показавших неясность ее статуса. Владельцы Овруцкого замка: сперва Вишневецкий, а затем Павел Рудзкий52 – пытались заставить эту шляхту работать в своих имениях и платить десятину. Несмотря на признание за этой прослойкой в 1570 г. сразу после Люблинской унии шляхетских привилегий, гродский суд в Киеве постановил удовлетворить требование собственников замка, однако после апелляции в Коронный суд в Люблине правота истцов была признана: их освободили от работ, признанных барщиной, в обязанности же им вменялось участие во всеобщем шляхетском ополчении. Уточнить положение этой группы нам помогут свидетельства француза, а именно Гийома Левассера де Боплана, который в 1630-е гг. на территории Правобережной Украины поступил на продлившуюся семнадцать лет службу к польским королям. Он составил первые карты этого региона и построил укрепления для борьбы с татарскими набегами. Его описание Украины, изданное в 1660 г. в Руане, является одним из ценнейших исторических памятников: «…за исключением земель, принадлежащих короне (не наследственных, как те, что названы выше), где имеются определенные, зависящие от нее [короны] села, которые король отдал боярам. Это – особое сословие, ниже, чем дворяне, но выше, чем мещане, которым король дает владения, переходящие к их потомкам с обязательством отбывать военную службу на свои средства каждый раз, когда этого потребует великий гетман, выполняя все, что им прикажут, на пользу государства. Среди этих людей, хотя по сравнению с основной массой населения и зажиточных, большинство довольно бедно»53.

Хотя еще историки XIX в. обращали внимание на исключительный статус шляхетских сел54, лишь Н. Яковенко впервые привела примеры пренебрежительного отношения магнатов к «шляхетской братии» (bracia szlachta). Так, в 1654 г. луцкий староста Иероним Харленский грозился наказать околичную шляхту палками, припоминая, что к подобным мерам уже обращался его винницкий коллега. Таким образом, достаточно рано было положено начало вражде, обусловленной не столько русько-польским культурным конфликтом, сколько внутренним польским социальным конфликтом, не ослабевавшим до тех пор, пока существовала сама шляхта. Ненависть одних естественным образом вызывала ответную реакцию других: в 1654 г. Януш Радзивилл получал анонимные письма с угрозой перерезать ему горло. Писали их те, кого в своем гербовнике Бартош Папроцкий уже в 1575 г. называл «panowie sobie» («сами себе господа»), т.е. шляхетский плебс, у которого не было ни слуг, ни крепостных, а лишь руки для работы. У «гербовой голоты» не было средств, чтобы, как раньше, лишь только разойдутся вести о созыве шляхетского ополчения, являться «конно а збройно», как того требовали Литовские статуты 1529 и 1566 гг. Она превратилась в легкую добычу для магнатов, стремившихся под видом братской опеки если и не превратить ее в крепостных, то хотя бы заставить платить аренду за землю, что вскоре стало общей практикой для всех безземельных.

Прежде чем перейти к тому, что Яковенко сообщает о безземельной шляхте, обратимся к приводимым ею красноречивым цифрам: в преддверии восстания Б. Хмельницкого в Киевском воеводстве малоземельной шляхты было 76 % от общего числа землевладельцев, а принадлежавшая ей земля составляла всего 11 % земельного фонда. На Волыни она составляла 71 %, ей принадлежало всего 6 % земли. В Брацлавском воеводстве (Подолье) в собственности 64 % мелких землевладельцев находилось 3 % земли. На протяжении XVII в. на этой территории формированию крупной земельной собственности способствовало появление польских аристократических родов: Фирлеев, Замойских, Собеских, Любомирских, Конецпольских, Потоцких, Браницких, под влиянием которых на этих землях крепла идея сарматизма, а миф Киевской Руси, подхваченный Москвой, терял популярность. Небольшой части мелкой шляхты, получившей образование в православных монастырях и иезуитских коллегиях, переживавших расцвет, удалось занять места в органах правосудия и администрации. Штат судебных писцов пополнялся главным образом за счет мелкой шляхты. Именно эти люди, знавшие руський, латынь и польский, являвшиеся основой протоинтеллигенции, были нужны в Запорожском войске, в королевских и литовских хоругвях, в частных магнатских армиях и казацких войсках. Именно к ним был адресован универсал казацкого полковника К. Выговского, который в 1658 г. обращался к турово-пинской шляхте со словами: «Панам шляхте как высшего, так и низшего сословия». Если для узаконивания идеи демократии, хоть и фиктивной, могло использоваться понятие «шляхетские массы», то нет никакого сомнения в том, что в данном обращении прежде всего делался упор на то большинство, которое уже к «шляхетскому народу» практически не принадлежало. Это, впрочем, подтверждается двузначной пословицей, которую зачастую приводят в качестве подтверждения социального равенства рыцарского сословия: «szlachcic na zagrodzie r?wny wojewodzie» (шляхтич на своем наделе равен воеводе).

В несправедливости этой пословицы мы убедимся при рассмотрении положения безземельной шляхты, что будет являться одним из основных предметов анализа данной работы. Неточность данных, к сожалению, в этом случае еще больше. Скорее всего, в XVIII в. этих людей относили к чиншевой или служилой шляхте. Именно она, как пишет Яковенко, прислуживала, согласно устной договоренности или письменному контракту, в подаренных королем сказочно богатых замках старост, а также в имениях князей, магнатов и средней шляхты. Эта люмпенизированная (по словам Яковенко), лишенная политических прав шляхта, единственной собственностью которой зачастую была лишь сабля, вызывала удивление де Боплана, нередко прибегавшего к ее услугам: «Вообще польское дворянство довольно богато, как было сказано выше, но в Мазовии, где оно очень многочисленно и составляет шестую часть проживающего там населения, оно живет не в таком уж и достатке. Отсюда следует, что значительная его часть занимается земледелием и не считает для себя унизительным ходить за плугом или идти на службу в дворяне, в свиту самых крупных вельмож – занятие более почетное, чем служить в кучерах, что вынуждены делать самые неспособные из них. Двое из таковых служили у меня кучерами в течение ряда лет, которые я провел в этом краю, занимая должность старшего капитана артиллерии и королевского инженера, хотя они и были шляхтичами из хорошего рода»55.

Более детальные исследования этой категории шляхты проводились лишь в случае белорусских земель, где она не была столь многочисленна56. Яковенко упоминает о двух представителях мелкой житомирской шляхты, которые в 1602 г. заявляли, что «чести» своей не потеряли, хоть временно и занимались торговлей; также приводит пример о неких «людях военных», записанных в 1552 г. среди мещан, а к XVIII в. уже имевших герб и село. Подобное перетекание из одного сословия в другое показывает, насколько зыбкой была граница между шляхтой и простолюдинами, как в случае мелкопоместной шляхты, так и в случае превращения шляхтичей в казацких канцеляристов или даже писарей на Левобережной Украине, где этот процесс шел полным ходом. Наиболее ярким примером существовавших противоречий между мелкой и крупной шляхтой является конфликт Богдана Хмельницкого, жителя Чигирина на юге Киевского воеводства, с могущественным Конецпольским.

Начиная с 1594 г. на сеймах обсуждалась необходимость уточнять в инвентарях – описях владений, где в т.ч. указывалось поголовье скота и количество подданных, – обязанности «челяди», о которой в скором времени будет с удивлением писать Боплан. Эти «служилые люди», как их называли в то время, видимо, не всегда исполняли возложенные на них обязанности, более того, их количество не только не уменьшалось, но постоянно росло, правда, причины этого роста пока историками не раскрыты. Постоянный приток новых крупных землевладельцев, а также необходимость управления переделенными землями автохтонных родов привели к появлению многочисленных замковых комплексов, являвшихся одновременно центрами экономической жизни и крепостями. В частные полки, в будущем зачастую напоминающие опереточные армии, привлекались многочисленные добровольцы. Кроме того, поскольку владельцы не могли положиться на склонное к бунтам и православное крестьянство, управление имениями требовало большего количества надежных работников. Чувство превосходства, которое давала служба у связанных с культурой Речи Посполитой польских или полонизированных магнатов, усиливалось еще и тем, что к полонизированным или польского происхождения придворным и слугам относились при дворах вельмож как к людям вольным. Эта ситуация напоминает процесс, происходивший на тех же землях двумя веками ранее, во времена Сигизмунда III Вазы (1587 – 1632), когда в трех воеводствах Правобережной Украины началась раздача небольших земельных наделов тем, кто имел лошадь. Правда, эти люди должны были служить не столько во время созыва шляхетского ополчения, сколько на пользу местным магнатам. И хотя эта служба не называлась барщиной, в их обязанности входила доставка леса для строительства и обслуживание имений. Военная обязанность – по первому зову господина являться верхом – была прозаично заменена чиншем. У этого слова тот же латинский корень, что у французского слова cens. Пикардийцы, не имевшие ничего общего со шляхтой, достаточно долго взимали censive за аренду земли со своих censiers. На Украине же чиншевиков от крепостных крестьян отличал статус личной свободы и принадлежность к шляхте, правда, несмотря на то что феодальные обязанности мелкой шляхты в отношении господ были небольшими, земельные наделы все же принадлежали магнатам, от которых в огромной степени зависела эта шляхта.

Жаль, что единственное исследование, посвященное процессу увеличения рыцарского сословия (это торжественное определение звучит в данном контексте несколько иронично), касается периода до середины XVII в., а его результаты не стали широко известны57. Благодаря этой работе мы знаем, что во времена Владислава IV Вазы (1632 – 1648) произошло увеличение числа зависимой шляхты, однако данные по ней для конца XVII – XVIII в. отсутствуют. По мнению Яковенко, в 1640 г. количество шляхты обоих полов равнялось 9540 человек в Подолье, 14 100 на Киевщине и 14 880 на Волыни, что составляло 2 – 2,7 % от общего числа населения Правобережной Украины, которое, по общим оценкам, составляло 1 700 тыс. жителей. Согласно приводимым Тадеушом Чацким58 данным, в 1804 г. в Волынской губернии проживало 38 452 шляхты мужского пола, при общей численности населения обоих полов 553 200 человек, т.е. 80 000 шляхты обоих полов на 1 100 000 жителей обоих полов, т.е. 7,2 % всего населения. Цифры и пропорции в остальных двух губерниях выглядят подобным образом: в 1804 г. в Киевской губернии проживало 43 597 шляхты мужского пола, т.е. примерно 87 000 обоих полов. Точные данные по Подольской губернии отсутствуют, но можно без особого риска заложить, что в среднем шляхта обоих полов в каждой из губерний составляла 80 тыс., т.е. 240 тыс. человек от 3 400 000 общего числа населения, что дает 7%59. На протяжении всего XVIII в. в Речи Посполитой наблюдался значительный естественный прирост, равнявшийся, согласно Геровскому, 1 % в год, следовало бы ожидать прироста местной шляхты в границах 5 %; 2 % составила пришлая шляхта60.

При нынешнем состоянии исследований сложно судить об этническом соотношении слоев шляхты в XIX в., что и станет предметом нашей работы.

Есть и другие темы, требующие изучения: жизнь польской и полонизированной шляхты на Украине во время оккупации Правобережья турками в 1672 – 1699 гг., затем во время серьезных волнений, спровоцированных казаками Семеном Палием и Самойлом Самусем, а также во время тридцатилетнего периода военных интервенций России против Станислава Лещинского, пытавшегося удержаться на польском троне. На основании нескольких возмущенных замечаний польских историков о предательстве национальных интересов (какой анахронизм!) можно предположить, что рост чиншевой шляхты на Украине продолжался. Александр Брюкнер (1856 – 1939) писал о сотнях тысяч польских крестьян, отправившихся на Украину и украинизировавшихся под влиянием процветавшего в то время униатства61. Связано ли это явление с ростом числа безземельной шляхты? Вопрос остается открытым, хотя сложно понять, почему такой известный историк, как Януш Тазбир, использует Брюкнера для разжигания польского антагонизма в отношении восточных соседей. Вначале он цитирует Брюкнера: «Там, где польское государство побеждало, укрепляя свое международное значение […], культура теряла: этот элемент, изначально столь далекий от культуры, размывался, что имело неблагоприятные последствия для польского интеллектуального наследия», а затем в той же статье, целью которой, судя по названию, было прославление «полиэтничных традиций Речи Посполитой», Тазбир добавляет: «Нет сомнения в том, что восточные окраинные земли Речи Посполитой тормозили процесс культурного объединения Польши». Это мнение в значительной степени расходится с образом гармоничной и многокультурной Речи Посполитой – «надежного убежища всех народов», над которыми, как пишет Тазбир, используя образ поэта эпохи барокко С. Витковского, «белый орел распростер свои крылья»62.

Отставим эти размышления в стороне, поскольку они являются следствием незнания того, как в действительности шел процесс численного увеличения шляхты, который, несмотря ни на что, не мог привести к ослаблению «польской национальной первоосновы». Вслед за Н. Яковенко констатируем главный для нашего будущего анализа факт: отчетливая разница в статусе бывших «военных людей» и землевладельцев, у которых они находились в феодальной зависимости, прослеживается с самого начала рождения шляхты, а к концу XVII в. она становится подобна пропасти. Бесконечная преданность «панам», к чему обязывала мелкую шляхту идеология шляхетской солидарности, была закреплена Литовским статутом 1566 г., в котором предусматривалось тяжелое наказание для бунтовщиков, поднявших руку против своего господина или нарушивших феодальные связи. Эта верность, переходящая в зависимость, со временем приобрела более банальные формы и выражалась в составлении контрактов, получении в аренду земельных наделов, продолжавших оставаться сеньориальной собственностью, либо в несении обычной службы. Существовавшая зависимость в еще большей степени подчеркивала всю двусмысленность братского шляхетского идеала. Найденные А. Прохаской на рубеже XIX – XX вв. контракты должны были обратить внимание историков на патерналистское отношение Богуслава Радзивилла к шляхетскому плебсу, который он в 1662 г. взял под свою опеку в Слуцком и Копыльском княжествах. По всей видимости, там господствовала особая шляхетская солидарность (komitywa), если на гравюрах того времени находим карикатурное изображение «верного слуги» в виде осла в шляхетском кунтуше, стоящего на задних ногах в наморднике, протягивающего человеческую руку в сторону господина, сидящего на троне среди наполненных золотом сундуков. На заднем плане изображены все работы, какие в имении выполняют ослы, а надпись на гравюре гласит: «Слушай и молчи»63. В следующем веке «верный слуга» уже не будет исполнять роль послушного осла, несмотря на то что многие землевладельцы будут стараться спихнуть его еще ниже по социальной лестнице. Правда, кое-кто будет продолжать культивировать идею солидарности.

Нет сомнения в том, что сарматская модель с показной идеей шляхетского равенства, гарантирующая действительную власть и гражданство лишь магнатам и богатой прослойке, находящимся в вечной оппозиции к королю, становилась все более привлекательной для соседей. Заднепровская казацкая старшина боролась (даже после Переяславского договора 1654 г.) за получение шляхетских привилегий и уравнение в привилегиях с польской шляхтой, но ослепленный католическим фанатизмом сейм так и не осознал политической пользы такого решения. В этом состоит еще один довод в пользу того, чтобы дистанцироваться от реабилитации идеи сарматизма, за которую ратует А.С. Каминский. Стремление ссылаться на риторику сеймовых ораторов, восхвалять мнимые права «поветовых граждан», «общее благо», гордость и честь страны, в которой был придуман «локальный республиканизм», где якобы с уважением относились к «шляхетским массам», означает отсутствие знания о внутренней иерархии шляхты и классификации в ее рядах64. Стоит обратить внимание на то, что само понятие «шляхта» считалось престижным в Московском государстве. В последней трети ХVII в. в русский язык из польского вошло слово шляхетство в значении принадлежности к высшим кругам. Оно задержалось в русском лексиконе надолго, пережив эпоху Петра I, и использовалось в качестве синонима слов дворянство и знатность. В записках А.Т. Болотова, написанных в начале ХIХ в., а касающихся середины ХVIII, оно даже встречается чаще, чем дворянство. А. Берелович показывает, насколько, несмотря на общность терминов, русское дворянство изначально отличалось от польской шляхты. Это была очень небольшая группа, насчитывавшая в 1630 г. 3000 человек и выросшая к 1680 г. до 6500. В ее обязанности входило служить царю, беспрекословно исполняя его волю. Через два века потомкам этих служилых людей предстоит столкнуться с совсем иной закваски людьми из новоприсоединенных земель Речи Посполитой65. Естественно, что Россия на протяжении XVIII в. не интересовалась точным количеством польской шляхты, однако стала присматриваться к проблеме активной и пассивной гражданской позиции: царские дипломаты и чиновники достаточно быстро сориентировались в том, что идеи сарматизма можно использовать в качестве инструмента для манипулирования польской шляхтой. На протяжении полувека, а именно с 1704 г., времени создания Сандомирской конфедерации, с помощью которой Петр I смог укрепить позиции своего протеже Августа II, и до 1767 г., когда была организована Слуцкая конфедерация, которая, по замыслу Екатерины II, должна была вызвать в Европе возмущение отсутствием толерантности в Польше и укрепить позиции Станислава Августа, прекрасно видно, как умело Россия разыгрывает шляхетскую карту. Политика России в защиту «кардинальных прав» (liberum veto, свободные выборы монарха, право неповиновения королю), проводившаяся до 1792 г. с целью денонсирования Конституции 3 мая и проведения окончательных разделов Речи Посполитой, является шедевром манипулирования антимонархическими настроениями и симулирования защиты прав беднейшего польского шляхетского большинства. Этот важный вопрос, требующий изучения в рамках внешней политики, стал в 1793 – 1795 гг. частью политики внутренней, изменив ее цели.

Чтобы понять масштаб проблем, которые шляхта Украины доставила России после разделов Речи Посполитой, необходимо проследить, как внутреннее деление шляхты, на которое мы уже обращали внимание, становилось все более явным в XVIII в., а также обратиться к дискуссиям между глашатаями шляхетского равенства и сторонниками лишения шляхетской «голоты» прав. Эта внутрипольская борьба мнений требует серьезного анализа, на основании которого можно будет выдвинуть тезис о том, что еще задолго до предпринятых Россией после разделов мер польская шляхта сама провела грань между землевладельцами и безземельными, что частично привело к делению ее на две обособленные группы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.