Глава девятая

Глава девятая

Как-то вечером, регистрируя находки, я обратила внимание, что на кольцах неоднократно встречается имя Сменхкара, и попросила Томми рассказать мне раз и навсегда о родословной семьи Эхнатона.

— О «раз и навсегда» и говорить не приходится, — сказал он. — Мы можем только строить предположения, используя известные даты жизни и царствований членов семьи Эхнатона. Новые данные в любой момент могут опровергнуть наши догадки. Но пока этого не случилось, нет оснований считать их ошибочными. Большинство принимает генеалогическое дерево, составленное Джоном, и, вероятнее всего, оно правильно.

— А кто же такой Сменхкара? Кем он был и когда появился на исторической сцене?

— Отцом Эхнатона, — начал терпеливо Томми, — был Аменхотеп III.

— Мне это известно, — робко сказала я, — но Сменхкара…

— Отцом Эхнатона, — повторил Томми, входя в роль профессора, которого осмелились прервать, — был Аменхотеп III.

На этот раз я промолчала.

— Предполагают, что, кроме Эхнатона и Нефертити, его детьми были Сменхкара и Тутанхамон, которому было не более трех лет, когда скончался Аменхотеп. Его дочь Ситамон могла быть матерью Сменхкара и Тутанхамона или же их сводной сестрой от другой матери.

О том, что Эхнатон и Нефертити — брат и сестра, я слышала раньше.

— Вы знаете также, что у Эхнатона было шесть дочерей, — продолжал Томми, — Меритатон, Макетатон, Анхесенпаатон, Нефернеферхуатон, Нефернеферура и Сетепенра. О трех младших нам известно мало, мы знаем их только по семейным портретам. Старшая — Меритатон вышла замуж за сводного дядю Сменхкара, вторая — Макетатон умерла в молодости, а Анхесенпаатон стала женой своего дяди Тутанхамона, который был моложе ее.

Ральф начал прислушиваться. Он делал первый набросок реконструкции дома Хатиа.

— А чем прославился Сменхкара? Почему его имя встречается на перстнях и других предметах?

— После женитьбы на дочери Эхнатона он стал одним из претендентов на трон, — ответил Томми.

— Почему? — спросил Хилэри, пытаясь заставить свою любимую ящерицу пить пиво через соломинку.

Томми, казалось, был приятно удивлен тем, что у него так много слушателей.

— Это вполне естественный шаг фараона, у которого подрастал наследник. Брак Сменхкара с дочерью фараона делал его притязания вполне законными. Но, мне кажется, были и другие причины.

Я надела фаянсовое кольцо, на котором было выгравировано имя Сменхкара. Мы нашли его сегодня и только что прикрепили ярлычок.

Томми продолжал:

— Из амарнских табличек известно, что Эхнатона не интересовали войны, он не стремился к тому, чтобы держать в повиновении враждебные элементы за пределами своего государства, и даже не помогал лояльным вассалам[24]. В результате империя теряла пограничные территории.

Голова старшей дочери Эхнатона Меритатон. Песчаник Берлинский музей

— Так вот, сначала Эхнатон и Нефертити проявляли полное единодушие по отношению к жрецам Амона и старой религии. Их идеалом было — жить ради красоты, правды и справедливости. Нефертити до последних дней жизни осталась верна этим идеалам. Эхнатон же незадолго до смерти понял, что его дела на границах империи и внутри государства очень плохи. Чтобы удержать престол, он решил пойти на компромисс и уладить свои разногласия с влиятельными лицами из Фив.

— Ты думаешь, к тому времени он разочаровался в своих идеях? — спросил Ральф, делая миниатюрный набросок притолоки.

— Трудно сказать что-нибудь определенное, — ответил Томми, — несомненно одно: в конце концов, он понял, что даже будучи фараоном, не может распространить новые идеи по всей империи. Вероятно, это и было причиной разлада между ним и Нефертити. А предпринятые Эхнатоном шаги только ухудшили их отношения.

Замолчав, Томми выглянул за дверь. Там царила полнейшая тишина, только Леонардо, дремавший у стены, иногда лениво лаял на саранчу, когда та чересчур близко подлетала к нему.

— Что же он предпринял? — спросила я наконец.

— Признав Сменхкара претендентом на престол, он отправил его и Меритатон в Фивы — это было шагом к примирению.

— А портреты Сменхкара и Меритатон сохранились? — спросила я.

Томми порылся на полке и достал книгу «Религия и искусство Амарны»[25]. Открыв нужную страницу, он протянул мне книгу через стол. Я увидела изображение квадратной каменной плиты, на которой были высечены две фигуры. Молодой человек в широкой короткой юбочке с бантовыми складками, на груди — ожерелье, на голове — царские символы, в правой руке — жезл. Одна нога свободно согнута в колене. Очень юный и болезненно нежный. Длинная тонкая шея, острый подбородок, впалая грудь и слабые руки. Казалось, это хрупкое тело находится во власти скрытого, медленно прогрессирующего недуга. Лицом к нему стоит маленькая девушка. Она выглядит крупнее юноши. У нее, как и у всех дочерей Эхнатона, удлиненная форма головы и тонкая шея. Держится она прямо, хорошо сложена, а ее маленькое личико дышит энергией. Она протягивает своему супругу букет цветов.

— По всей вероятности, это Сменхкара и Меритатон, — сказал Томми.

— Он мне очень напоминает Эхнатона, — сказала я, — а она — Нефертити. Как вы думаете, они действительно были похожи?

— Почти наверняка мастеру удалось передать семейное сходство, — ответил он. — Основной принцип искусства того периода заключался в точном воспроизведении того, что видит художник. Художники, должно быть, получали указания от самого Эхнатона. Вероятно, мужчины этого рода страдали от какого-то физического недуга, и это отразилось на их внешности. Женщины имели странную форму головы, однако все они, как и Нефертити, выглядели гораздо энергичнее и живее, чем их братья и мужья. Кажется, наследственный недуг почти не коснулся их.

— А что произошло с теми, кто остался дома после отъезда Сменхкара? — спросил Ральф. Он только что нарисовал очаровательную маленькую колесницу перед крыльцом дома Хатиа. Головы коней, поднявшихся на дыбы, были украшены перьями.

— Вот здесь и помогают статистические данные, — сказал Томми. — Почти на всех предметах, найденных в различных местах этой застроенной в наиболее поздний период территории, а также и в нашем доме есть имя Нефертити. Довольно часто попадаются имена Тутанхамона и его жены Анхесенпаатон.

— А Эхнатона?

— По-моему, только раз, — ответил Томми, — вывод очевиден.

Джон с кружкой пива в руке вышел из темной комнаты и опустился на стул, прислушиваясь.

— И они ра-зош-лись, как в море корабли, — запел он строфу из своего обширного, но допотопного мюзик-холльного репертуара.

— Они действительно разъехались? — спросил Хилэри.

— Да, — сказал Джон, — почти перед самым концом его царствования. Она могла покинуть его сама, а может быть, ее изгнали. Вернее — второе, потому что в южной части местности имя Нефертити повсюду стерто, а имя Меритатон заменено другим. Но ей все же удалось привезти сюда Тутанхамона и всех своих сторонников.

— Ну, а как объяснить исчезновение имени Эхнатона? — спросил Ральф. — Неужели ярые атонисты зашли так далеко, что начали уничтожать его? Например, на притолоке дома Хатиа оказалось стертым только имя Эхнатона. Похоже на то, что он, а не культ стал непопулярен.

— По всей вероятности, при жизни Эхнатона его имя не трогали даже здесь, — сказал Томми, и Джон в подтверждение кивнул головой. — Свое недовольство Эхнатоном они выражали лишь тем, что перестали высекать его имя на перстнях и скарабеях.

— Кроме того, как бы Нефертити ни относилась к мужу, она продолжала оказывать ему почести, достойные фараона, — прибавил Джон. — Возможно, что Хатиа после смерти Эхнатона, которая последовала вскоре после разрыва с Нефертити, по собственной инициативе стер его имя с притолоки. Ведь Нефертити могла прожить еще много лет, побуждая молодого брата фараона хранить верность Атону. Хатиа, видимо, решил принять сторону сильных. Его позицию можно сформулировать так: «Долой предателя, и да здравствует атонизм». Он был человеком состоятельным и, вероятно, немного циничным, и к его стремлению обезопасить себя, полагаю, примешивалось желание причинить как можно меньше вреда своей красивой новой притолоке.

— Но все обернулось по-иному. Правда, когда Тутанхамон вступил в брак с дочерью Эхнатона и унаследовал престол, ему было всего десять лет, и Нефертити продолжала оказывать значительное влияние на ход событий. Но это был уже закат. Вскоре в Фивах умер Сменхкара[26], а затем скончалась и сама Нефертити.

— Смерть Эхнатона и Нефертити означала конец атонизма. Но ненависть к покойному фараону и его ереси с особой силой вспыхнула лишь несколько лет спустя, когда в Фивах умер восемнадцатилетний Тутанхатон (он был известен, конечно, под именем Тутанхамона) и вновь установились старые порядки. Ведь как-никак Тутанхамон еще с детства воспитывался в духе новых идей, и даже самые ярые реакционеры побаивались оскорблять память людей, близких правящему фараону. Но через некоторое время после смерти Тутанхамона они, опасаясь, что сторонники крамольной религии вновь поднимут голову, принялись яростно уничтожать все, что напоминало об «этом преступнике» Эхнатоне. Заодно огню и мечу предавались нарисованные и высеченные символы религиозного культа Атона.

Мне было известно, что смерть Нефертити нанесла последний удар Ахетатону. Жрецам и влиятельным липам из Фив ничего не стоило уговорить легкомысленного юношу изменить имя и резиденцию. Уединению Ахетатона он предпочел пышность и блеск древней столицы.

Никто не знает, где покоятся останки Нефертити и были ли ей оказаны почести после смерти. Но жила Нефертити здесь, совсем недалеко от этого старого дома, в котором мы сейчас сидим и беседуем о ней, и последние, горестные дни своей жизни она провела в этих местах, превратив их в оплот атонизма.

Наш дом, расположенный рядом с северной резиденцией, названной Нефертити «Дворцом Атона», был значительно больше остальных частных домов. Возможно, он принадлежал кому-нибудь из ее друзей или же одному из министров молодого фараона.

Нефертити, наверное, бывала в этом доме. И люди, сидевшие, как сидим мы сейчас, в этой комнате, слышали порой восторженный шепот: «Нефертити. Это Нефертити. Прекрасная дама идет!» И вот она входила в эту дверь, сутуловатая, преждевременно состарившаяся, печальная, но все еще очень царственная и по-прежнему преданная своим идеям. Она беседовала с хозяином, а ее маленькая, обутая в сандалию ножка покоилась на базе колонны, около которой сижу я.

Мягко очерченный рот стал более суровым, чем в те счастливые дни, когда она была «величайшей любовью Эхнатона», «владычицей его счастья, один звук голоса которой вселял радость в каждого, умиротворяя сердце царя».

Я потеряла нить разговора, оказавшись во власти чар давно умершей царицы. Известно, что безудержная фантазия, основанная на скудных и неполных данных далекого прошлого, может затмить правду. Но иногда яркая вспышка воображения оживит холодные, немые тени былого и восполнит факты, которых так не хватало для познания истины. А к судьбе Нефертити и ее семьи почему-то нельзя было остаться безучастной. Слушаешь рассказ о жизни этих далеких и чужих людей, и они, как живые, встают перед тобой с их надеждами, разочарованиями, горестями. Конечно, воображению в данном случае помогают великолепные живописные и скульптурные портреты, выполненные в реалистической манере. Но если портретов даже не существовало, странное обаяние царственных личностей Амарны сохранило бы свою власть над нами.

Как похожи они были друг на друга: одинаковая манера прямо держаться, высокие скулы, чуть запавшие щеки, округлый упрямый подбородок, глубоко сидящие глаза под тяжелыми веками. Даже за юношеской мягкостью лиц Тутанхамона и его молодой супруги угадываются те же черты.

Разговор продолжался.

— Противники Эхнатона особенно свирепствовали в гробницах, — рассказывал Джон, — уничтожались портреты фараона и надписи с его именем. Несомненно, те же фанатики разрушили и саркофаг Эхнатона.

Я спросила, были ли обнаружены какие-нибудь следы могилы Нефертити.

— Нет, — ответил Джон, — но существует удивительная, хотя и малодостоверная, история о том, что в конце прошлого столетия видели людей, уносивших из Большой пустыни золотой гроб. Никаких доказательств того, что Нефертити была похоронена в гробнице Эхнатона, нет. Отсутствует даже твердая уверенность в том, что он сам погребен там. Правда, в восьмидесятые годы XIX века в гробнице был найден труп мужчины, похороненный спустя несколько лет после мумифицирования. Я полагаю, нам следует осмотреть некоторые гробницы, в особенности усыпальницу Эхнатона. Мне кажется, ее надо вскрыть еще раз. Может быть, удастся найти что-нибудь для разгадки этой тайны. Гильда и я поднимались туда в прошлом году, и вам всем стоит посмотреть ее. Завтра у нас день выплаты. Давайте отправимся туда послезавтра с утра.

На следующий день после выплаты денег рабочие отдыхали, а нас ждали «хвосты». Однако очень часто мы оставляли их, надеясь выкроить для них время в будни, и отправлялись на экскурсию, так как это был единственный день, который мы могли посвятить осмотру местности за пределами раскопок.

Было уже поздно. Ящерица Хилэри спала на его манжете, пригревшись в теплых лучах лампы и вытянув крохотные лапки. На мордочке ее застыла блаженная улыбка. Томми поставил на полку «Религию и искусство Амарны», торжественно откланялся и удалился в свою каморку, где списывал и переводил надписи с глиняных печатей, изразцов, винных кувшинов и горшков для мяса, так часто попадавшихся теперь при раскопках.

Собрав уже зарегистрированные находки, я отнесла их в кладовую древностей, и при свете электрического фонарика разложила по полкам. Фаянсовый поднос, осколки перстней, а иногда и целые кольца сверкали, переливаясь всеми цветами радуги. Я добавила к ним бледно-голубой перстень с именем Сменхкара.

Здесь покоились немые осязаемые частицы далекого прошлого — драгоценный клад для тех, кто умеет проникать в их неразгаданные тайны. Полки заполнялись, и пробелы в моих скудных знаниях — тоже.

Спустя два дня, ранним утром мы отправились к окутанной мраком расщелине, за которой раскинулась огромная долина. Дорога, извиваясь, вела из города в самое сердце Большой пустыни. Целый час по зыбкому песку и щебню мы добирались до скал. В них чернели входы в гробницы знатных лиц и видных сановников. Я знала, что южнее, за расщелиной, куда мы и направлялись, находятся еще другие усыпальницы, которые никогда не были использованы, многие остались даже незаконченными.

Прежде чем вступить в мрачное вади, я оглянулась назад: утреннее солнце еще не коснулось своими лучами молчаливой и мрачной долины. Вдали, на фоне пальм, отчетливо вырисовывались руины центральной части города. Полоска голубой реки напротив Северного мыса поблескивала между вершинами деревьев. Две крохотные ослепительно белые баржи огибали мыс. Там все было согрето ярким приветливым солнцем. Эта картина показалась мне особенно прекрасной, ведь я должна была целый день бродить по крутым холмам, забираясь то в одну, то в другую гробницу. Это отнюдь не радовало меня. Я не любила лазить и по обычным горам, здесь же скалы были испещрены входами в кривые и темные коридоры, что усиливало мой ужас. Больше всего мне нравятся Норфолькские просторы, где небо никогда не бывает скрыто от глаз, а самая высокая точка — это ласкающий глаз парус, который плывет по ту сторону тростников.

Все же мне было не так страшно, как в тот день, когда я, стиснув зубы и подавляя в себе желание удрать, последовала за Джоном внутрь Великой пирамиды. Любопытство может пересилить страх: мною владело непреодолимое желание увидеть место, где был погребен Эхнатон. И потом — это важнее всего — меня окружали уже не просто вежливые, незнакомые люди, а друзья, которым я доверяла. Жизнь была очень интересна и увлекательна. Наша маленькая группа, преодолев все трудности, превратилась в сплоченный и образцовый коллектив. У нас был свой стиль работы. Мы быстро подружились, и то, что мы открыли друг в друге, понравилось нам. В нашем доме часто звучал смех, а мелкие размолвки, неизбежные в лагерной жизни, быстро улаживались и забывались.

Наконец, наш маленький отряд достиг долины Фараонов — она и теперь носит это название. Казалось, мы совершили посадку на затемненной стороне луны и почали в новый мир. Мертвая тишина. Со всех сторон широкую долину окружали крутые скалы. Ни воды, ни растительности. Кругом огромные вековые валуны. Высоко над нами скалы уже сверкали на солнце. Мы двигались в тени по древней тропинке. Лучи солнца постепенно соскальзывали с гор и, добравшись, наконец, земли, медленно ползли нам навстречу. Солнце, победив мрак этой бесплодной долины, ударило нам в лицо. Сразу стало невыносимо жарко. Стелющаяся струя горячего воздуха настигла нас. Мы свернули вправо в погоне за быстро убегающей тенью. Но вскоре тень увлекла нас слишком высоко на отлогий склон хребта. Идти стало очень трудно. Если и дальше гнаться за тенью, придется карабкаться вверх по рыхлой каменистой осыпи. Мы спустились вниз и пошли по долине, теперь сплошь залитой солнцем. Здесь, по крайней мере, можно было быстро идти. И тут я подумала, что сейчас способна примириться даже с прохладной темной гробницей и длиннющим коридором, который ведет в самый центр горы, где никогда не бывает солнца.

Так мы шли около трех миль. Затем пейзаж изменился. Долина резко сузилась и повернула на восток. Слева и справа тянулись небольшие глухие ущелья. Джон, Гильда и Томми, шедшие впереди, остановились. Джон палкой показал, что они сворачивают влево; мы вяло махнули в ответ и прибавили шагу, сохраняя полное молчание, а Ральф плелся сзади и время от времени хныкал: «Мамочка, хочу на ручки».

За поворотом долина стала еще уже. Она постепенно поднималась к северо-востоку. Солнце немилосердно жгло нам спины, но вдруг в лицо подул легкий ветерок. Возможно, он летел сюда издалека, из Суэцкого залива, над высоким пустынным плато. Хилэри уверял, что он чувствует запах соли. Мы были почти у цели. Наши направляющие остановились у подножия скалы, слева от ущелья, и стали медленно взбираться по ней. Когда мы вскарабкались наверх, они уже сидели в тени на маленьком плато, прислонившись к скале. В ней темнело большое отверстие, обрамленное древней каменной кладкой. И казалось, в этом заброшенном, иссушенном солнцем месте слышится печальный голос, и эхо вторит ему: «Моя гробница здесь, в Восточной скале».

Мы вошли и постояли несколько секунд, пока глаза не привыкли к темноте. Ход вел вниз. По краям его были высечены ступеньки, а гладкий скат посредине примерно в ярд шириной служил когда-то для спуска огромных саркофагов. Мне показалось, что сейчас мы находимся на уровне земли. Перед нами опять тянулся длинный коридор. Мы зажгли электрические фонарики. Еще одна лестница, короче первой, но с более крутыми ступенями и таким же гладким скатом посредине. Мы вошли в очень маленькую комнату с неровным рыхлым полом, расположенную, должно быть, значительно ниже уровня земли.

— Здесь действительно очень глубоко, — сказал Джон, — это ложная гробница, она высечена перед настоящей, чтобы обмануть грабителей. Однако тут снова все засыпано. Необходимо провести расчистку и внимательно осмотреть все.

Я торопливо пересекла комнату, от души надеясь, что Джон не вздумает заняться этим сейчас.

Дальше коридор внезапно расширился и перешел в очень большое помещение. Это и был погребальный зал. Пустой, осыпающийся, жалкий. Большой столб служил дополнительной опорой потолку. Слева на стене мы заметили несколько сильно поврежденных росписей. Джон сказал, что скала была рыхлой и ее сначала штукатурили, а потом уже наносили роспись, — вот почему она так плохо сохранилась. Но нам все же удалось различить фигуры Эхнатона, Нефертити и принцесс. Преклонив колена, они воздавали хвалу солнцу. Его благодатные лучи касались протянутых в молитве рук.

Мы двигались почти бесшумно в этом странном месте. Позднее мне довелось побывать в знаменитых гробницах в Фивах: я видела блестящие, красочные, прекрасно сохранившиеся рельефы, высеченные в прочной скале; коридоры с отточенными углами; профессиональных гидов; электрическое освещение; туристов в темных очках, снующих туда и обратно. И все же именно эта невзрачная, разваливающаяся гробница Эхнатона, в которой побывала лишь небольшая горсточка людей с того дня, когда рабы с трудом водворили сюда саркофаг, особенно запечатлелось в моей памяти. Эта одинокая могила так живо напоминала всю историю жизни фараона. Непохожий ни телом, ни душой на своих ближних, он при жизни держался обособленно от них, восстал против косных традиций, а после смерти покоился в одиночестве, вдали от близких и народа, преследуемый ненавистью фиванских фанатиков, которые надругались над телом и сожгли его.

Когда мы вышли из погребального зала, я подумала о плакальщиках, возвратившихся назад, к солнечному свету, и о тех, кто ждал у выхода, чтобы опечатать внутреннюю дверь. Выполнив свою печальную миссию, они медленно поднялись по ступенькам, как это делаем мы сейчас, захватив веревки, катки и ломы, а затем стали закрывать наружный вход. Только поздно вечером они закончили работу. Их приглушенные голоса и звуки шагов затихали по мере того, как рабочие углублялись в долину. И вот все смолкло, наступила полная тишина. Только в самом сердце Восточной скалы осталась окутанная леденящей пеленой забвения неподвижная фигура, суровая, всеми заброшенная, одинокая.

Возможно, рабочие говорили друг другу шепотом: «Что-то произойдет теперь? Вернется ли обратно из Фив молодой фараон? Говорят, он уже в пути. Ну что ж, если так, мальчик (да хранит его Бог!), возможно, будет здесь, и, значит, у его трона будет снова стоять Она. Как странно, что можно опять, не опасаясь, говорить о Ней…»

Над лестницей, слева в стене чернело отверстие: здесь был похоронен еще кто-то. Тень тяжелой утраты омрачила счастье царской семьи в радостные дни согласия: умерла вторая дочь, принцесса Макетатон. Мы вошли в комнаты, где была погребена принцесса. В последней из трех усыпальниц, по всей вероятности, когда-то находился саркофаг. От него не осталось и следа, но украшенные росписями стены рассказывали простую, по-своему неповторимую историю о тяжелой утрате и скорби семьи. Вот родители, у маленького катафалка, оплакивают свою дочь, вместо шести с ними всего лишь пять дочерей, и младшую держит на руках кормилица. Затем перед нами мумия, нарисованная около балдахина, и, наконец, под ним.

Нефертити. Верхняя часть статуи из известняка. Берлинский музей

И вот мы наверху. Небо над устремленными ввысь скалами показалось нам в эту минуту удивительно синим, и лучи солнца приятно обогрели застывшие тела и души.

Я не знала, о чем думали остальные, когда, поев и отдохнув, мы двинулись в обратный путь. Говорили мало. Возможно, им тоже казалось, что нас сопровождают тени тех, кто присутствовал на похоронах Эхнатона и шел обратно этой же дорогой в те далекие годы. Раскаленная, иссушенная солнцем долина, вероятно, выглядела точно так же.

К вечеру, обогнув последний отрог скалы, мы вновь очутились в знакомом нам мире. Только освещение стало другим. Далеко, по ту сторону равнины, лежал город, уже подернутый вечерней дымкой. Мое отношение к нему изменилось. Я никогда больше не смогу смотреть на него глазами равнодушного наблюдателя. Я буду думать о нависших над ним мрачных тенях, сожалеть о том, что борьба против косных традиций была обречена на неудачу. Блуждая по сонным, залитым солнцем улицам и домам города, откапывая восхитительные предметы, я буду постоянно помнить о темной расщелине и тяжелой зыбкой дороге, ведущей к одинокой, оскверненной могиле «грешника».