Глава восьмая

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава восьмая

Раскопки были в полном разгаре. Несмотря на яростные протесты окружающих, Томми и Хилэри перестали бриться и очень скоро отрастили отвратительные бороды. Они заявляли, что экономят время. Однако Джон продолжал ежедневно бриться, что не мешало ему работать не меньше других. Он фотографировал все значительные архитектурные детали и даже отдельные мелкие предметы, добиваясь максимальной четкости изображений.

Перед съемкой Джон обычно раскладывал найденные предметы на черном материале и так укреплял треножник, чтобы объектив аппарата был обращен вертикально вниз. Он сам проявлял все негативы в ужасной темной комнатушке. Гам вечно противно пахло. Пленки в особых пакетах отсылали в Каир, где их печатали. Представьте наше волнение, когда пакет возвращался. Хорошие снимки передавали мне, и я раскладывала их по полкам, предварительно перенеся номер негатива на карточку, а номер карточки — на негатив и фотографию. Мелкие вещи одного типа фотографировали на одну пленку. И вот перед вами большая группа почти одинаковых предметов, прижатых друг к другу на одной пленке, — попробуйте сличить их с рисунками на карточках! Многое зависело от соблюдения масштабов при зарисовке предмета. Иногда только это позволяло отличить, например, бронзовый рыболовный крючок от лезвия для ножа. Такая работа отнимала обычно уйму времени. Кроме того, мне приходилось составлять и выписывать счета, печатать письма и отчеты, чистить и даже реставрировать предметы. Иногда я в течение одного-двух дней не появлялась на раскопках и, наблюдая через окно за желтым облаком пыли, жалела, что не нахожусь там. Иногда же мне очень хотелось привести в порядок пачку фотографии, над которыми я усердно трудилась, а меня срочно вызывали на раскопки, и работа откладывалась на вечер.

Так бывало, когда находили хрупкие предметы, с которыми надо было обращаться очень осторожно. Обычно куфти прекрасно справлялись и сами. Но иногда они не успевали, и тогда вызывали Гильду или меня, а то и обеих вместе.

Итак, однажды я не спеша расшифровывала стенографические записи первого отчета, который Джон намеревался послать в лондонскую газету. Вдруг за моей спиной вырос юный Кассар Умбарак с запиской в руке. Гибкий, веселый и энергичный, он стоял, готовый ринуться обратно. «Кажется, мы нашли ожерелье, — прочла я в записке. — Пожалуйста, если можете, приходите и займитесь им!» Кассар помчался назад, а я, захватив с собой маленькую чертежную доску, карандаши, щетки, пинцет, нож, защитные очки и шляпу и помахав на прощание рукой канцелярии, зашагала под палящими лучами солнца. Когда-то я снова вернусь к этому отчету! Между прочим, это даже интересно заниматься одновременно разными и необычными делами: только что я стучала на машинке, а теперь иду раскапывать древние ожерелья.

Дом, где обнаружили находку, был почти очищен, только у одной из стен оставалась куча щебня. Здесь уже нашли несколько фаянсовых колец, одно — с картушем[22] Нефертити. В щебне матовым блеском мерцали бусины. «Тут, — сказал Джон, — находится, очевидно, основная часть ожерелья. Не попытаетесь ли вы восстановить его узор, а я тем временем перейду со своей бригадой в следующий дом». — «Хорошо», — ответила я, убедившись в том, что вряд ли вернусь сегодня к ожидавшему меня отчету.

Собрать ожерелье не так-то просто. Для этого требуется известная сноровка, ведь нити распались, и каждый брелок приходится поднимать отдельно. Иногда же ожерелье падало так неудачно и бусины так перепутывались, что восстановить узор было невозможно. Но в этот день нам повезло. Прежде всего я осторожно сдула пыль с лежавших наверху бусин — так делали куфти, за работой которых мне приходилось наблюдать. Сквозь тонкую кисею песка просвечивали красные, желтые, зеленые и белые пятнышки. Очень осторожно проведя по ним щеточкой, я снова сдула пыль, И вот передо мной на песке почти целое ожерелье. Оно упало сюда свыше трех тысяч лет назад! Ничего, что на одном конце его бусины перепутались, зато остальная часть длиной не менее трех дюймов прекрасно сохранилась, и этого было достаточно, чтобы увидеть узор. Нити истлели, но подвески и бусины лежали веером в три ряда, в том порядке, в каком они были нанизаны. Я знала, что от меня зависело спасти для археологии этот крохотный осколок древности.

Подвески имели форму фруктов и цветов. Тут были и очаровательные белые маргаритки, и голубые кисти винограда, и лепестки лотоса, с кончиками цвета мальвы, и ржаво-красные гранаты. В этих простых и естественных красках вновь проявилась очарование искусства Амарнского периода. Я сидела на корточках и, не отрываясь, глядела на ожерелье. Вдруг я вспомнила мое ожерелье, которым так восхищалась в детстве, — маленькие белые маргаритки с желтыми сердцевинами, соединенные тонкой ниткой зеленых бусинок. Лежавшее передо мной ожерелье тоже, конечно, принадлежало очень юному существу. Кто-то с таким же чувством восхищения носил эту красивую вещицу. Каждый раз, когда мы извлекали очередные находки, я удивлялась, как жители Ахетатона умудрялись терять так много вещей. Но где же мое ожерелье из маргариток? — вдруг подумала я. — Ведь, может быть, через три тысячи лет кто-нибудь, разрывая заросшие травой насыпи над территорией Лондона, доберется до развалин, которые именовались когда-то Блюмсберри, и набредет там на мое маленькое трогательное ожерелье.

Я предавалась мечтам, а работа стояла. Наконец, чары рассеялись, и я усердно принялась восстанавливать узор ожерелья: набросав на чертежной доске его схему, записала чередование цветов, так как некоторые подвески и бусины одинаковой формы имели разный цвет, затем стала поднимать бусины и укладывать их в нужном порядке на доске рядом со схемой.

Всю вторую половину дня я рылась в куче щебня, собирая затерявшиеся бусины. Работа шла очень медленно. Я боялась повредить какую-нибудь другую нить с иным узором. Одно неосторожное движение — и груда обвалится, а вместе с ней рассыплются бусины, и тайна сложного узора останется неразгаданной. На этот раз второго ожерелья не оказалось, но я нашла предмет, который был частью найденного раньше ожерелья: маленький плоский треугольный кусочек фаянса кремового цвета, украшенный крошечным изогнутым цветком лотоса — зеленым, имеющим оттенок цвета, мальвы. В верхней его части была одна, а в нижней — три дырочки, в них продевались три ряда нитей. Сзади ожерелье, видимо, соединялось застежкой или тонким шнуром, продетым в верхние дырочки на фаянсовых пластинках.

В конце рабочего дня Кассар вместе с другим юным куфти с невозмутимым спокойствием перетащили доску в дом, не сместив ни одной бусинки. Это было тем более удивительно, что я все время вертелась у них под ногами. Мальчики опустили свою ношу в комнате для древностей, где ей предстояло дожидаться регистрации, и весело убежали домой ужинать.

Несмотря на усталость, я никогда еще не была так счастлива и довольна собой, как в тот вечер. Я попросила Абу Бакра принести мне «тишт» (разговорник уверял, что так называлась плоская жестяная ванна). Он отправился за ней, почтительный, как всегда. Однако мне показалось, что мальчик как-то странно усмехнулся. Очень скоро он принес тишт, наполненный горячей водой, поставил его на пол и вежливо удалился. Передо мной стояла сковородка! Теперь только я узнала, что слово «тишт» означает здесь «сковородка».

В том-то и состоит трудность изучения языка, что египтяне слишком вежливы, чтобы указать вам на ошибки. Если они уловили смысл ваших слов, они не поправят вас. Наоборот, не желая ставить вас в неловкое положение, сами постараются употребить ваши неправильные выражения. А может быть, эти простые, непосредственные и веселые люди не упускают случая пошутить? За время пребывания в Амарне я, должно быть, изрядно повеселила семейство Абу Бакр! Представляю себе, как юный Абу Бакр, вернувшись вечером в кухню, серьезно докладывает своему дядюшке Абд эль Латифу, что леди опять принимает ванну в сковородке, а дядюшка, помешивая суп, от души хохочет. До ужина еще оставалось время, чтобы осмотреть бронзовые предметы, которые я помогала чистить. В темной комнатке стоял большой сосуд с раствором сегментовой соли. Инкрустированные предметы из бронзы в течение нескольких дней лежали в нем, постепенно теряя вековой налет красивой голубовато-зеленой окиси и вновь обретая первоначальную темно-коричневую окраску и заостренность краев. Тут были тяжелые налопатники мотыг, очень похожие на современные, лезвия разных форм, чаши весов, гири. Иногда попадались изящные перстни, рыболовные крючки, иглы, щипцы, ножницы и клещи. Каждый день я пристально всматривалась в эти предметы, надеясь найти хоть какую-нибудь надпись, чтобы порадовать истосковавшегося Томми. Один или два раза на внутренней стороне гнезд перстней оказались имена Эхнатона. Официальное его имя было Неферхеперура Уаенра, что означало «Прекрасны творения Ра, неповторимо, единственное, не имеющее себе равных создание Ра». Имя же Эхнатон, которым он сам себя назвал, переводится «Угодный Атону».

Со времени дешифровки Розеттского камня[23] филологов очень интересует вопрос, каким образом изображения насекомых, солнечных дисков, птиц, воды, обозначавшие сначала лишь отдельные фонетические звуки, стали выражать такие обобщенные абстрактные понятия, как «правда», «красота», «сила» и «бытие». Моих знаний иероглифов хватало только на то, чтобы прочесть некоторые имена фараонов. Но даже это приводило меня в восторг!

Как хотелось мне верить, что бронзовые перстни с надписями принадлежали Эхнатону, но, к сожалению, они были найдены в домах Северного предместья, и, вероятнее всего, их носили его подданные, стремившиеся доказать преданность фараону.

В ванне лежала еще очаровательная бронзовая лягушка с маленьким колечком на спине для цепочки. Казалось, она чувствовала себя превосходно в этом необычном пруду и постепенно меняла окраску, превращаясь из светло-зеленой в темно-коричневую. Были тут амулеты в виде уток и даже обломок туловища крокодила. Не удивительно, что птицы и речные животные попадались так часто — ведь река всегда играла очень важную роль в жизни Египта. Ее воды растекались по каналам далеко вглубь страны, обильно орошая щедрую землю, покрытую садами и полями. Река была великим водным путем.

Даже немногочисленные бронзовые предметы рассказали много интересного о быте жителей Ахетатона. Наверно, хорошо, что я была такой неопытной и неискушенной, когда приехала в Амарну. Это давало мне небольшое, но бесспорное преимущество перед профессионалами: я слишком мало знала, чтобы воспринимать события как нечто закономерное и естественное, и они действовали на меня подобно электрическому току. Я не сличала найденные предметы с заметками в блокноте и не сравнивала их с уже известными, поэтому ничто не мешало мне восторгаться даже самыми мелкими находками и, мысленно переносясь в древнюю столицу Эхнатона, жить жизнью той эпохи. Это странное ощущение прошлого усиливалось от сознания того, что комнаты, в которых мы работали и жили, когда-то принадлежали «им». Они переступали тот же порог, ведущий в столовую. И казалось, не Хуссейн (который обычно звал меня к ужину) появлялся на пороге, а кто-то другой — в белой юбке с бантовыми складками, с браслетами на голых локтях, в сандалиях и с тюрбаном на густых черных волосах.

С профессиональной точки зрения я изучала историю в обратном порядке: сначала на практике, а потом — по книгам. Но мне этот путь казался самым верным Прикосновение к предметам, которыми пользовались простые люди прошлого, вызывало у меня непреодолимое желание как можно больше узнать об их жизни. Те же, кто управлял ими, интересовали меня куда меньше.

Все это ворвалось в мою жизнь так внезапно — бронзовые предметы, которые я сейчас чищу, и восхитительное ожерелье. И кажется мне, что в нашей столовой я увижу незнакомых людей, которые сидят на возвышениях, устланных подушками, а перед ними в высоких золотых вазах разложены фрукты. Девушка у жаровни с раскаленными углями держит в маленькой смуглой ручке ножницы (которые я только что вынула из раствора) и водит ими по куску белого полотна. Это будет новое платье, она наденет его, когда пойдет в храм, а может быть, и на смотр красоты, где фараон вручит самой красивой золотые дары. Я вижу, как девушка кроит, сосредоточенно хмуря брови, изящную форму которым она придала маленькими щипчиками, мокнущими сейчас в растворе. Сидящий рядом с ней мужчина вот этими самыми щипцами (конечно, я узнаю их!) добавляет немного угля в жаровню, а затем берет коробку с блестящими маленькими крючками, которые я осторожно чищу щеткой, и прикрепляет их к неводу. А его миниатюрный амулет-лягушка покачивается на тонкой цепочке, отражая пламя огня. Эти мирные, дружелюбные люди беседуют, тихо посмеиваясь.

В соседней комнате послышались негромкие голоса и шаги, луч света скользнул по темной стене и прервал мои грезы. Я заглянула туда и даже обрадовалась, когда увидела старину Хуссейна. Улыбаясь, он вешал лампу над столом, на котором уже стоял плотный ужин. Опустив все бронзовые предметы в раствор, я отправилась в теплую, знакомую столовую. Она выглядела, как и обычно: циновки на песчаном полу, деревянные табуретки и складные стулья, грубые деревянные столбы, подпирающие потолок, а через широкую дверь можно было видеть краешек скал и пальмы да серебристую полоску воды.

У двери стоял Хилэри и «беседовал» с прирученной им собакой. Он питал глубокую нежность к животным, порой даже слишком глубокую. Бывало, срочный чертеж одиноко лежит на чертежной доске, а Хилэри, склонившись над ползущей по стене ящерицей, восторженно изучает ее с помощью электрического фонарика и лупы. Он, пожалуй, был единственным, кто не испугался мохнатого голодного, похожего на волка пса, который прибежал с засеянного поля и с лаем бросился на нас. Прошло немало дней, пока Хилэри подружился с ним. Лаской и лакомыми кусочками он терпеливо завоевывал его расположение. Пес сначала перестал бросаться на нас, потом Хилэри попытался приблизиться к нему, когда пес жадно обнюхивал заманчивый кусочек, не решаясь схватить его. И вот однажды Хилэри положил руку на лохматую голову непокорного, не встретив злобного отпора: пес жадно пожирал брошенные на землю куски. Наконец, он покорился: косматая морда доверчиво легла на колени Хилэри, и щетинистый хвост неуклюже завертелся, выражая непривычное расположение.

Пес стал отличной сторожевой собакой. Хилэри назвал своего лохматого любимца Леонардо в честь известного археолога Леонардо Вулли, проработавшего в Амарне несколько лет после первой мировой войны. Я от души веселилась, когда Хилэри, оперируя полудюжиной с грехом пополам освоенных им арабских слов, пытался растолковать соль этой шутки Хуссейну, который, конечно, помнил сэра Леонардо Вулли. Дело в том, что Wooleey означает «волосатый». Но мне кажется, что Хуссейн так ничего и не понял, хотя хохотал до упаду.

За ужином шел разговор о доме Т.34.1. Дом обещал быть интересным; в конце коридора, ведущего в комнаты его западного крыла, был обнаружен отличный портал двери, выложенный красным камнем. Оба косяка и притолока обвалились, когда рухнули отсыревшие стены. Один косяк раскололся в двух местах, но все части были найдены.

— Я думаю, следует восстановить этот портал, — сказал Джон. — Нечасто удается найти отдельные детали постройки да еще в таком хорошем состоянии. Порталы всех остальных дверей также каменные, но мы пока не очистили главный, ведущий в центральную комнату; возможно, он окажется еще наряднее.

На следующее утро все, кто мог, собрались у дома T.34.I. Хотелось посмотреть, как будут поднимать тяжелые красные косяки. Разбитый косяк скрепили цементом, и затем тяжелая притолока с изогнутым в верхней части карнизом была подтянута на веревках и водворена на свое место. Старинный портал высотой шесть футов, прочный и в то же время изящный, без всяких украшений, снова стоял на прежнем месте.

Затем Джон распорядился надстроить стены с каждой стороны до уровня притолоки: дополнительная опора не помешает, а весь пролет будет выглядеть по-иному. Мы и не заметили, как из северной части дома прибежал мальчик. Там группа рабочих под руководством Томми расчищала проход к порталу, который вел из северного вестибюля в центральную комнату. Не пожелает ли мудир прийти и посмотреть, если ему не трудно? Мудир пожелал пойти, а за ним и мы.

Песка уже не было. На пороге лежал огромный кусок известняка продолговатой формы не менее семи футов длины и около трех ширины. Он был слишком велик и громоздок для порога и уж конечно, не мог быть частью наружной стены дома.

— Вероятно, еще одна притолока, — сказал Джон, — упала на лицевую сторону. Возможно, наружная сторона тоже покрыта краской.

Притолока, должно быть, весила несколько сотен килограммов. Пыхтя от напряжения, четверо рабочих дюйм за дюймом приподнимали один край и осторожно подсовывали под него четыре коротких шеста, затем, вращая шесты, постепенно проталкивали их к противоположному краю. Когда рабочие отдыхали, они подкладывали под известняк камни. При падении в притолоке образовались трещины, и сейчас несколько кусков отвалилось. Неужели вся притолока распадется на куски, когда ее поднимут?

По команде Али Шераифа рабочие, неторопливые и осторожные, вновь склонились над шестами. Им не менее чем нам, хотелось поднять притолоку неповрежденной, и я твердо убеждена, что ими руководило не только желание получить хороший бакшиш. Мы застыли в напряженном молчании. Когда передний край приподняли над землей примерно на шесть дюймов и подсунули дополнительные подпорки, Томми растянувшись на земле во весь свой длинный рост, насколько мог, просунул голову в узкую щель.

— Подпорки надежны? — встревоженно спросила Гильда.

Из-под притолоки донесся приглушенный возглас изумления.

— Есть что-нибудь интересное? — волнуясь, спросил Джон.

Томми неторопливо вытащил голову, изогнулся, как верблюд, и принял, наконец, сидячее положение, упираясь пятками в землю, он глядел на нас. Его лицо, напоминавшее сейчас спелый помидор, сияло, очки блестели на солнце.

— Она окрашена в светлые тона, — сказал он дрожащим голосом и, наконец, выдал свой козырь:

— Она сплошь испещрена надписями!

Джон, Ральф и Хилэри тут же устроили совещание, нетерпеливо заглядывая под притолоку. Мы с Гильдой решили подождать, пока представится возможность рассмотреть ее с более надежных позиций. Рабочие, смекнув, что их ждет нечто весьма приятное, начали смеяться и петь. Али Шераиф, взволнованный до глубины Души, но внешне спокойный, вновь принялся руководить подъемными операциями.

Наконец, огромная притолока приняла вертикальное положение. Ее осторожно прислонили к порогу двери, которую она когда-то украшала.

Это был чудесный момент. Значительная часть работ уже позади, и мы нашли немало предметов, однако они в лучшем случае помогали нам строить остроумные, но бездоказательные предположения. Надписи — другое дело. Они давали конкретный материал. Так, кристально чистый голос солиста предельно четко доносит те слова, которые невнятно и неясно были пропеты хором.

Вместо того чтобы идти завтракать, мы уселись вокруг притолоки, а Томми и Джон занялись расшифровкой надписей. Огромный изогнутый карниз был разукрашен вертикальными полосами — красными, зелеными и голубыми. Верхний край притолоки оказался поврежденным, но обломки лежали тут же, и было ясно, что потребуется только немного цемента, чтобы придать ей прежний вид.

Под карнизом, по всей ширине притолоки, тянулся круглый лепной фриз красного цвета, украшенный голубой росписью. Сохранились и три панели. Центральная, вдвое большая, чем боковые, содержала десять картушей: в центре — четыре очень больших с именами Атона и по краям — по три меньших. Картуши Эхнатона находились между ними и четырьмя большими центральными картушами. В крайних боковых картушах по одному разу упоминалось имя Нефертити. Я умышленно подчеркиваю «имя» Нефертити и «картуши» Эхнатона, так как его имя было тщательно стерто еще в древности. Я, конечно, знала, что религиозные воззрения Эхнатона были встречены враждебно. Но тут впервые увидела наглядное доказательство этой вражды. Имя еретика было безжалостно уничтожено; имя же его супруги, «Прекрасной дамы», поддерживавшей и разделявшей все новые идеи Эхнатона, сохранилось. Чем же объяснить такое различное отношение к этим царственным супругам? Над этим вопросом предстояло поломать голову моим терпеливым наставникам.

Центральная панель была довольно условна и обычна, боковые же — очень своеобразны и интересны. На каждой из них имелась искусно вырезанная и раскрашенная фигура человека на коленях, лицо его обращено к центральной панели; простирая ввысь руки, он воздавал хвалу священным именам Атона. Над каждой фигурой мы увидели по шесть столбцов иероглифов, и именно они помогли нам узнать имя и род занятий владельца дома Т.34. I. Его звали Хатиа. Как гласила надпись, он занимал довольно высокий пост надсмотрщика за работами и обладал, видимо, значительными средствами, если мог построить дом с таким великолепным каменным порталом.

Как перенести притолоку в дом — вот что занимало наши мысли после полуденного перерыва. Никто почему-то заранее не подумал об этом, мы замечали, что решение любой новой и сложной задачи обычно приходило как-то неожиданно и само собой. Его предлагал не какой-нибудь наиболее сообразительный рабочий или куфти, — нет. Оказывается, подобный способ знали все, и он был единственным, которым, разумеется, и следовало выполнить данную работу. Причем колесный транспорт никогда не применялся. Все решал простой, тщательно продуманный и очень эффективный совместный труд.

В наше время ученые ломают голову, стремясь найти формулы, точно определяющие лучшие способы перемещения тяжестей. Простые египетские крестьяне, конечно, не знали их, и, тем не менее, усвоили принципы, помогающие им выполнять тяжелую работу с наименьшей затратой энергии. Они действовали так, как будто знали о достижениях современной науки. Им помогал в этом многовековой опыт, приобретенный ценой многократных усилий и ошибок. Постепенно, с незапамятных времен, создавались совершенные способы перемещения тяжестей.

И я верю, что эта врожденная сноровка передавалась из поколения в поколение еще с того времени, когда устройство грандиозных сооружений потребовало умения поднимать и перемещать крупные камни.

По-моему, мы были свидетелями чего-то поистине необычайного: эти проворные и смуглые люди, казалось, легко и просто заменяли машины. Какая-то тайная сила воодушевляла их, заставляя бурлить текшую в их жилах кровь далеких и славных предков. Те тоже ценой огромных усилий ворочали большие каменные глыбы, перевозя их из каменоломен сначала на волокушах, а потом на плотах по реке на равнины, где медленно вырастали первые гробницы-пирамиды и храмы фараонов.

Вот и сейчас способ доставки притолоки к дому был найден. Нам, привыкшим к колесному транспорту, нелегко было бы решить эту проблему, а они поступили очень просто: соединили короткие шесты так, что получили четыре длинных (примерно по пятнадцать футов каждый), а потом сделали из них огромный квадрат, крепко связанный в местах пересечения веревками. Он был значительно меньше притолоки. Рабочие придвинули это сооружение вплотную к ней, так, что концы одной пары поручней касались ее, и очень легко и осторожно вкатили притолоку по этим поручням на своеобразные носилки, используя в качестве роликов короткие шесты.

Вскоре огромный камень, слегка перехваченный для безопасности веревками, уже покоился на носилках. Около сорока человек — примерно по пяти у каждого конца поручней — подняли, словно перышко, все сооружение на плечи.

Джон направился вперед, ему надо было успеть домой раньше, чем начнется выгрузка. По команде Али Шераифа все двинулись за ним, словно отряд, идущий за своим командиром. В сущности это так и было. Джон шагал домой гордый и ликующий.

Вскоре облако пыли скрыло от нас носильщиков, но еще долго доносились звуки импровизированной хвалебной песни в честь удачного дня и прекрасной находки — песня помогала им идти. Может быть, немного бессвязная и монотонная, она была близка по духу трудовой матросской песне: сначала солист запевал куплет, призывающий к работе, а потом хор мощно подхватывал припев: «Ей-богу, нам везет! Ей-богу, нам везет!»

Когда мы добрались домой, притолока уже была прислонена к внутренней стене во дворе и покрыта холстом. Кругом царила тишина и спокойствие, удачный день близился к концу.

Не прошло и половины сезона, а мы могли уже доложить об успехе. Может быть, этот припев будет относиться и ко всему сезону, и мы тоже запоем «Ей-богу, нам везет!»