Ночной вызов

Ночной вызов

^{Михаил Петрович Павловский}

Штаб Береговой обороны Балтийского района размещался в уютном особнячке на малолюдной улице. Окна здания смотрели в парк. В этом уголке Курессаре (ныне Кингисепп) было всегда тихо Покой лишь изредка нарушали сигналы автомашин да раскатистые басовитые гудки судов, курсировавших между Моонзундскими островами.

Был июнь сорок первого года. На листке моего настольного календаря жирно чернело число «21». Рабочий день близился к концу. Я на минуту оторвался от дела и устремил взгляд к темно-голубой черте горизонта. С моря тянуло прохладой. Резвым ручейком она струилась через раскрытые настежь окна в кабинет. Ветерок шевелил легкие занавески, шелестел разложенными на письменном столе бумагами. По всем приметам завтрашнее воскресенье должно быть чудесным.

«Надо обязательно выбраться за город, — подумал я, — давно уже обещал семье».

Конечно, и в самом городе можно отдохнуть превосходно. Административный центр острова Саарема походил на курорт. Летом сюда приезжало немало отдыхающих. Их влекли сюда тишина, морской воздух, насыщенный терпким ароматом хвои, живописные окрестности, неумолчный плеск волн. Нас же, живших в Курессаре, тянуло на островные просторы, поближе к неоглядным россыпям полевых цветов, в прохладную глубь лесов.

Я любил воскресные прогулки. Особенно по побережью. Вслушиваясь в шум прибоя, любуясь глянцевым блеском перекатываемой гальки, ощущая на себе уколы соленых брызг, забывал обо всех служебных заботах, отдыхал телом и душой.

Но в последние месяцы свободные воскресенья выдавались все реже. Да и среди недели частенько приходилось работать до ночи. Все меньше верила мне жена, когда я говорил, что в следующий выходной обязательно буду дома.

И сегодня почти до самого последнего часа командиры штаба гадали: будут завтра работать или нет. Лишь несколько минут тому назад стало известно, что можно отдыхать.

Люди заторопились доделать неоконченное, неотложное, начали связываться по телефону с семьями и знакомыми. Ровно в пять все направились домой.

Многих сослуживцев я узнавал по походке. Вот с характерным, только ему одному присущим подскоком пролетел по коридору начальник оперативного отдела майор И. Шахалов. Затем часто простучали каблуки батальонного комиссара Лаврентия Егоровича Копнова, человека энергичного и острого на язык. А вот степенно и, очевидно, как всегда попыхивая трубкой, по коридору прошествовал военный прокурор Коршунов.

После некоторой паузы едва уловимо прошуршали мягкие шаги начальника штаба Береговой обороны Балтийского района подполковника Охтинского. Я подумал: «Зайдет или пройдет мимо?»

С Алексеем Ивановичем мы были друзьями. Теплые отношения сложились между нами как-то сразу и никогда потом ничем не омрачались, хотя разногласия, острые споры случались нередко.

Впервые встретились мы в 1940 году. Я получил назначение на должность начальника особого отдела. Наше знакомство состоялось у него в кабинете. Алексей Иванович был выше среднего роста, с приветливым симпатичным лицом. Острижен коротко, под «ежик», стройный, подтянутый. Форма сидела на нем безукоризненно. На золотых галунах кителя — коричневая окантовка, знак отличия береговиков.

Крепко пожав руку, Охтинский строго и внимательно осмотрел меня с ног до головы умными проницательными глазами. Будто давнишнему знакомому, улыбнулся и, сильно окая, сказал:

— Садитесь, поговорим. Не возражаете?

Сначала беседа наша носила общий характер. Охтинский интересовался: что там новенького «в верхах»? Я в свою очередь спрашивал: «А у вас тут как?»

Охтинский достал карту архипелага, разложил ее на столе и стал знакомить меня с обстановкой.

— Впереди нас — никого. Только море. До Германии рукой подать. В тылу разное профашистское охвостье воду мутит. Иностранной агентуре здесь пока вольготно. Архипелаг как загадочный лабиринт. Почти тысяча островов. А по вашему «ведомству» у нас тут дырка от бублика. От печки танцевать придется.

Охтинский говорил неторопливо, деловито. Иногда с тонким юмором, а то и со злой шпилькой в чей-нибудь адрес. Беседа с Алексеем Ивановичем была для меня во многом полезной.

— Думаю, что будем работать в тесном контакте, — закончил он. — Во всяком случае, хотелось бы. Если нужно, заходите в любой час… Вас как по батюшке? Михаил Петрович? Ну а меня Алексей Иванович…

Когда я уже покидал кабинет, Охтинский весело бросил вдогонку:

— Кстати, в шахматы как?.. Уважаете?

— Не силен, — ответил я.

— Напрасно. Мозговитая игра.

* * *

…Предчувствия меня не обманули. Охтинский не прошел мимо моей двери. Заговорил с порога:

— Еще не отшвартовался? Какие планы на завтра?

— Пока никаких, Алексей Иванович.

— Что так?.. — и, сразу посерьезнев, вздохнул. — У меня тоже не лежит душа к отдыху… Не могу понять, в чем дело: с одной стороны, готовность номер два, с другой — расходимся вот все по домам. И в частях, наверно, также… Чего молчишь?

— Полностью солидарен.

С минуту. Охтинский постоял неподвижно, устремив взгляд куда-то через окно.

— Ну ладно, я поплыл. В случае чего, созвонимся.

В пять часов штаб совсем опустел. Уложив бумаги в сейф, я подошел к окну, чтобы затворить рамы, и загляделся. Солнце стояло еще высоко, но уже удлинились и загустели тени. Более глубоких тонов стала зелень парка, чище небо. На фоне его резко выделялись контуры Аренсбургского замка. Я обежал глазами черепичную кровлю, узкие прорези бойниц. Шесть веков пронеслись перед этим старинным сооружением. Пыль столетий толстым слоем отложилась у стен и скрыла их основание.

Построенный в середине четырнадцатого века Германом Оснарбрюкским замок-крепость долгое время являлся резиденцией епископов недоброй памяти Ливонского ордена. Псы-рыцари обагрили землю кровью эстов-островитян и принесли сюда звон мечей и пламя костров.

В первую мировую войну на морских подступах к Моонзундскому архипелагу не раз разыгрывались жестокие бои. Острова эти недаром называют «воротами северо-восточной Балтики». С архипелага удобно контролировать входы в Финский и Рижский заливы.

Мы, военные, хорошо понимали, что в случае нападения на нас противник приложит все усилия, чтобы снова овладеть Моонзундом и тем самым обеспечить оперативный простор своему военному флоту, а заодно и обезопасить свои сухопутные фланги.

Положение в мире было тревожное. Грозой не только пахло, она уже громыхала. Фашистская Германия нагло подминала одну европейскую страну за другой, и аппетит ее не утолялся, а возбуждался еще больше. С начала 1941 года немцы развернули подозрительно активную деятельность и в районе Моонзундского архипелага. На острова и побережье Эстонии, Латвии зачастили гости из Германии. Они выдавали себя за людей, якобы ищущих останки немецких солдат и офицеров, погибших здесь в первую мировую войну.

Странно, конечно, что спустя двадцать с лишним лет немцы вдруг вспомнили о павших. Но цель была гуманной, и мы не чинили никаких препятствий. Однако и глаз с гостей не спускали. Подозрения наши подтвердились. Оказалось, что «гробокопатели», как мы окрестили этих необычных эмиссаров, гораздо охотнее засматривались на наши военные объекты, чем на могилы своих соотечественников, и больше вертелись в портах, на пристанях и там, где дислоцировались воинские части.

Весной начали поступать другие, более тревожные сигналы. Немцы стали регулярно вести военную разведку Балтийского моря, и особенно его районов, прилегающих к нашему побережью. Самолеты со свастикой стали появляться над районом Либавы и устьем Финского залива. 25 мая наши наблюдатели обнаружили немецкую подводную лодку типа «У-27» у острова Хиума, еще одну, неопознанную, — на Сескарском плесе. В финские порты перебазировалось несколько гитлеровских торпедных и сторожевых катеров, эскадренных миноносцев, тральщиков и один легкий крейсер, высаживались войска.

В конце мая или начале июня нам удалось разоблачить одного из гитлеровских агентов, некоего Розенберга, буквально под носом у себя — на острове Саарема. Вот как это произошло.

Для строительства оборонных объектов нам требовались люди. При наборе рабочих мы, конечно, проявляли осторожность. Не зная хорошо местных жителей, за помощью обращались к советским и партийным органам. Особенно часто выручал нас секретарь уездного комитета партии А. М. Муй, старый подпольщик-революционер.

Однажды, когда я зашел к нему за очередным советом, Александр Михайлович беседовал с какой-то девушкой. Посетительница держалась робко, говорила сбивчиво, и секретарь никак не мог понять, чего она хочет.

— Да ты смелее, Сальма, — подбадривал ее Муй. — Не волнуйся. Ты же в комитет партии пришла.

— А в чем дело? — поинтересовался я.

Александр Михайлович пожал плечами.

— Да вот никак не добьюсь… По-моему, работать хочет устроиться. Так, что ли, Сальма?

Девушка кивнула головой.

— Бывшая батрачка, — стал рассказывать мне о ней Муй, — живет с матерью. Отца нет, погиб в море. Хозяин его был настоящий изувер, посылал рыбака на промысел в старой-престарой посудине. Конечно, застрахованной. Родитель Сальмы был доволен и этим. Все-таки работа! Хоть какой кусок хлеба дает. Его предупреждали, что рано или поздно шхуна развалится и не миновать ему дна морского. Но что было делать батраку? Рисковал. И однажды не вернулся совсем. В общем, Михаил Петрович, кандидатура подходящая…

Я направил Сальму на полуостров Сырве. Там ее зачислили в бригаду строителей. Работала она хорошо. Вступила в комсомол, стала активисткой. Уже через полгода ее трудно было узнать. От былой неуверенности и робости не осталось и следа. Сальма Кей нашла свое место в жизни.

Виделись мы с ней редко. А в последнее время совсем перестали: не представлялось случая.

Но вот однажды, подходя к штабу, я заметил девушку на тротуаре. Она напряженно вглядывалась в лица прохожих. Постовой подозрительно поглядывал на нее. Сальма это чувствовала, но отойти подальше от входа в здание штаба, видимо, не могла. Я незаметно приблизился к ней и спросил:

— Вы что тут делаете, Сальма?

Девушка от неожиданности вздрогнула.

— Вас дожидаюсь. Очень нужно рассказать кое-что.

От нее я узнал о темных делах подрядчика Розенберга. Он руководил бригадой строителей на мысе Сырве, где уже начали монтировать орудия 315-й батареи. Этот Розенберг всяческими путями затягивал работу на объекте, нарочно обсчитывал людей, убеждал их, что на строительстве применяются заниженные расценки и что во всем этом виноваты мы, военные. Среди части эстонцев возникло недовольство, участились случаи прогулов, некоторые стали увольняться. Все это, естественно, влияло на выполнение наших планов.

Я и раньше слышал о неблагополучиях на Сырве, но относил их к категории обычных производственных недоразумений, неизбежных в любом деле. Оказалось же, что корни их таятся гораздо глубже.

Полученные от Сальмы сведения требовалось проверить. За Розенбергом было установлено наблюдение. Сальма помогала нам. Вскоре поступило сообщение, что Розенберг пытается вести разговоры с краснофлотцами и кое-кого приглашал к себе на выпивку. Раза два видели, как он фотографировал секретные объекты.

Когда набралось достаточно улик, Розенберг был арестован. Подрядчик изобразил благородное негодование, стал распинаться в лояльных чувствах по отношению к Советской власти, но в конце концов, припертый неопровержимыми фактами, сознался, что вел на Саареме шпионско-диверсионную работу в пользу немцев.

Тревожными мыслями, вызванными у меня этим происшествием, я поделился с генералом Елисеевым. Он, однако, не придал им большого значения. Во всяком случае, мне так показалось. Настроен генерал был бодро.

— Шпионаж, старший политрук, дело обычное. На то и щука в море, чтобы карась не дремал. Ваша работа такая. А что касается обобщений… — Он поднялся с кресла, прошелся по кабинету, потом задержался у письменного стола, открыл папку, пробежал глазами какой-то документ и закончил: — В общем, Павловский, так: шпионов, диверсантов и прочую нечисть вылавливайте, но обобщений, находящихся вне вашей компетенции, избегайте. И никакой паники…

Последнюю фразу генерал произнес уверенно, в тоне приказа. Я ушел от Елисеева с двояким чувством: неясности и вместе с тем некоторой успокоенности. Не верить коменданту БОБРа (Береговой обороны Балтийского района) не мог. Он, безусловно, знал больше моего.

«Ну что ж, — думал я, — сверху, конечно, виднее!»

Однако через некоторое время беспокойство вновь возвратилось ко мне. За время пребывания наших войск на островах для укрепления обороны архипелага было сделано немало. Но и недоделок еще оставалось уйма. Военное строительство, по сути, только развернулось. Наиболее мощные 180-мм батареи — 315, 317, 318-я — пока не были готовы.

Войска, занимавшие Моонзунд, нуждались в пополнении, особенно полевые подразделения. Единственное из наших общевойсковых соединений — стрелковая бригада переформировывалась.

15 июня я подробно информировал о всех своих наблюдениях и выводах дивизионного комиссара А. П. Лебедева. Ответа от него на мой письменный доклад не последовало.

Вскоре после этого я разговорился с Охтинским: — Как думаешь, Алексей Иванович, только откровенно, могут немцы решиться на войну с нами?

— А черт их знает! От них всего ждать можно, — помолчав, ответил Охтинский. — Войска-то на границе нашей держат. И еще подбрасывают. Спрашивается, зачем? Ты обратил внимание на некоторые формулировки Сообщения ТАСС от четырнадцатого июня?

— Какие именно?

Охтинский подошел к столу, на котором высокой стопкой лежали газеты, порылся в них, нашел нужную. Взгляд его быстро забегал по строчкам.

— Ну вот, например: «…Слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы, а происходящая в последнее время переброска германских войск, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами, не имеющими касательства к советско-германским отношениям»… Тут, понимаешь, какое дело… Слухи опровергают не сами немцы, а мы за них. Это раз. Потом. Войска-то они все-таки перебрасывают поближе к нам. А зачем — опять не они объясняют, а мы полагаем.

— Не понимаю, чего же мы ждем? — вырвалось у меня.

— А что же? Начинать первыми?

— Нет, конечно. Но подготовиться-то надо?

Охтинский покосился в мою сторону, ухмыльнулся:

— Неужели ты думаешь, что только мы с тобой одни такие умные? Видно, не так все это просто…

На том наша беседа и кончилась.

А в субботу — ту самую, с которой я начал эти воспоминания, — когда большинство сотрудников штаба уже ушли домой, в моем кабинете раздался телефонный звонок. Занятый своими мыслями, я не тотчас сообразил, кто и о чем говорит.

— Да что с тобой? — удивился звонивший мне начальник 10-го погранотряда майор Скородумов. — Повторяю: бери свою «половину» и приходи в театр. Сегодня концерт дает ансамбль песни и пляски войск НКВД. Приглашение есть.

— Не знаю даже, что тебе ответить, Сергей. Надо же с женой посоветоваться. Кстати, как там у вас обстановка? Нарушения были?

— Абсолютная тишина. Устраивает?

— Неплохо.

— Меня — вполне. Звоню из дому. И тебе советую кончать с делами. До концерта остался час с небольшим. Жду тебя и Клавдию Андреевну у театра. Все. Торопись. Отказа не принимаю.

Концерт оказался интересным.

— Ну вот, а ты еще раздумывал, — подтрунивал надо мной Скородумов.

Возбужденные, мы немного побродили по ночному городу. Домой вернулись часу в одиннадцатом. Готовясь ко сну, жена спросила:

— За город завтра поедем?

— Конечно, — ответил я, — если…

— Что «если»? — насторожилась Клава.

— Конкретно я ничего не имел в виду. Просто к слову. Сама знаешь, обстановка неважная. Мало ли что…

Клавдия вздохнула и посмотрела в сторону детской.

В этот момент загремел телефон. Против обыкновения вызовы были резкими и настойчивыми. Я даже вздрогнул. Поспешно взял трубку. Оперативный дежурный передал приказ срочно явиться в штаб. Я вызвал машину и стал быстро облачаться в форму.

Жена не сводила с меня вопросительного взгляда.

— Не знаю, Клава, ничего не знаю. Возможно, учения.

У дверей мы простились. Жена поцеловала меня в щеку.

— Иди. Если что серьезное, извести сразу.

И осторожно, видимо, чтобы не разбудить детей, прикрыла дверь. Я задержался на крыльце, прислушался. Щелкнул выключатель. Мне было понятно, как неспокойно сейчас на душе у Клавы. На ее долю выпало немало тревог. Но что поделаешь: я — солдат, она — жена солдата, и, как бы порой ни было тяжко, нужно уметь сдерживать свои чувства. Иначе будет еще больнее.

Сбежал с крыльца. Машина уже стояла у подъезда. Ее черный лакированный корпус чуть поблескивал в мягком сумеречном свете белой ночи.

— В штаб! — бросил я, усаживаясь рядом с шофером.

«Эмка» рванула с места и понеслась по безлюдным улицам. С не меньшей быстротой завертелись в моей голове мысли. Каких только предположений я не делал!

В штаб приехал одним из первых. Комендант БОБРа генерал Елисеев встретил меня у дверей своего кабинета. Он был взволнован и не скрывал этого. Мне даже показалось, что Алексей Борисович растерян. Обычно генерал принимал подчиненных сидя за письменным столом. В такие минуты его коренастая, грузная фигура являла собой полное олицетворение спокойствия и собственного достоинства. Говорил Елисеев уверенно и чуть снисходительно. Людям, не знавшим его близко, он внушал трепетное почтение. Но в ту ночь генерал выглядел непривычно. Крупное тело его как бы осело, расплылось, лицо сделалось мягче и приветливее.

— Что-то непонятное происходит, товарищ Павловский, — заговорил генерал.

— Что именно, Алексей Борисович? — осведомился я.

— Не знаю, дорогой, не знаю, — Елисеев тяжело опустился в кресло. — Ничего толком не знаю. Пока приказано объявить боевую готовность номер один.

— Уж не немцы ли чего выкинули? — предположил я.

Елисеев выпрямился, лицо его стало вдруг жестким и сухим.

— Вы понимаете, что говорите? Отдаете себе отчет?

Я промолчал. В то время господствовало мнение Сталина, что Германия не решится нарушить заключенный с нами в 1939 году договор о ненападении. Всякие сведения о подготовке немцев к войне с Советским Союзом Сталиным расценивались как провокационные. Многие тогда поплатились за суждения, расходившиеся с убеждением Сталина. Вероятно, это и имел в виду Елисеев, когда сказал:

— Слово, старший политрук, не воробей… Давай-ка лучше не будем предугадывать события, а займемся…

В это время в кабинет без доклада вошел начальник шифровального отдела.

— Что у вас? — недовольно встретил его генерал.

— Очередное донесение, товарищ комендант.

Елисеев быстро пробежал текст глазами. Когда офицер удалился, генерал сказал, что вблизи наших берегов появились немецкие подводные лодки.

Не успели мы обменяться по этому поводу мнениями, как начальник шифротдела вошел вновь. На этот раз он подал генералу приказ о немедленном возвращении из отпусков командиров.

Генерал сразу же отдал необходимые распоряжения, приказал усилить наблюдение за морем, затребовал мобилизационный план.

По поручению Елисеева Охтинский несколько раз звонил в Таллин, чтобы получить хоть какие-нибудь разъяснения. Но штаб флота неизменно отвечал: «Ждите указаний».

— Что ж, — расхаживая по кабинету, вслух размышлял генерал, — будем ждать. Может, дальше готовности номер один и не пойдет. Как думаете, Алексей Иванович?

Охтинский молчал.

— Нет, — продолжал Елисеев. — Не должно пойти…

Остаток ночи показался нам бесконечно долгим. Все бодрствовали.

Перед самым восходом солнца, когда над бухтами и заливами заклубился легкий туман, раздался телефонный звонок. Елисеев в тот момент куда-то отлучился, и к аппарату подошел Охтинский. Слушая, он вдруг изменился в лице. Мы затаили дыхание.

Когда вошел Елисеев, Охтинский медленно опустил трубку на рычаг.

— Война, товарищ генерал, — доложил Алексей Иванович. — Только что звонил начальник штаба флота. Гитлеровцы перешли границу, бомбят города.

— Какие указания? — глухо спросил Елисеев.

— Передаю дословно: «Вы в отрыве от нас, действуйте по собственному усмотрению».

— Созовите весь командный состав БОБРа и бригады, — распорядился генерал.