Записка топарха

Записка топарха

В начале XIX в. в числе свезенных во Францию трофеев Бонапарта были средневековые документы из итальянских хранилищ. Внимание известного ученого Газе привлекла одна рукопись, названная "Запиской готского (а по другим версиям, греческого) топарха", теперь же именуемая просто "Запиской топарха". Газе опубликовал ее на языке оригинала (греческом) и параллельно по-французски. Появились затем и другие — немецкий и, наконец, русский переводы¹⁴. С тех пор этим источником не перестают интересоваться, его не обошел ни один историк или археолог, занимающийся Византией и Крымом X в. К несчастью, сам документ бесследно затерялся. Невозможность его изучения в подлиннике становится сущей бедой для каждого, кто пробует на него опереться.

"Записка" представляет собой довольно беспорядочные заметки на полях молитвенника, сделанные, вероятно, наспех где-то в пути. Она смахивает на черновой набросок отчета правителя (топарха) какой-го византийской (увы! неназванной) области о бедах, постигших его и вверенную ему территорию. В ней говорится о сокрушительном нападении там же проживавших «варваров», внезапно возмутившихся, а до того доброжелательных и «кротких», о разрушении ими крепости, а также об оборонительных мерах, которые предпринял топарх. Главное же в записке — описание опасного, даже рискованного путешествия правителя к некоему могущественному лицу, "властвовавшему к северу от Дуная", к которому он обратился с просьбой о покровительстве.

Событиями, важнейшими для Таврики, для Византийского Херсона и самой Византии, были в X в. морские походы Руси на Царьград (Константинополь) и Корсунь (Херсон). Их результат — не раз нарушенные, но и не раз возобновленные договорные отношения между двумя государствами. Торговые и политические связи с Русью отвечали интересам Византии, искавшей в Северном Причерноморье новых торговых рынков и новых путей на восток — взамен старых морских дорог, закрытых перед ней арабами. Все оживление Херсона, новый расцвет его как торгового центра, наступивший в X в., зависели от русско-византийской торговли и политики.

Общение русичей с населением византийского Херсона и климатов могло быть достаточно тесным, раз существовали и действовали подобные договоры. Всего ярче свидетельствует об этом проникновение на Русь христианства. Известен и ряд других фактов, в том числе археологических: русские вещи в Корсуне, а особенно византийские на Руси в сумме дают объективное подтверждение выводов, вытекающих из письменных источников.

Десятый век в истории нашей страны был веком завязывания и упрочения русско-византийских отношений, сыгравших огромную и плодотворную роль в развитии русской культуры и государственности. Есть основания полагать, что тогда же рядом с Херсоном и в нем самом сложились такие обстоятельства, которые в конце века (987 г.) пособили киевскому князю Владимиру покорить этот северопричерноморский форпост Византии. Ценой возвращения ей Херсона удалось ему добиться родства с императором «ромеев», а заодно и всеевропейского признания Руси одним из значительнейших государств своего времени. Для этого надобно было и для этого стоило девять месяцев топтаться у стен Херсона, сплетая узлы политических связей под прикрытием показных военных действий. Кто при этом поил и кормил его войско, надолго оторванное от далеких баз снабжения? Не такое уж большое, да к тому же потрепанное в военных действиях на Балканах, оно как-никак было занято осадой Корсуня. Разве смогло бы оно еще и рыскать по юго-западному Крыму, отнимая продовольствие и фураж у местного населения? Не было ли у Киева (как полагал виднейший исследователь древней Руси Б. Д. Греков) ранее созданной прочной опоры в Таврике и самом Херсоне?¹⁵

Успехи Владимира под Корсунем, несомненно, многим обязаны тому времени, когда меч Святослава "отмстил неразумным хазарам", когда русское оружие повергло в трепет печенегов и брало верх на Балканах — в войнах с Болгарским царством, в крупных столкновениях с византийскими силами. Русские победы на Балканах были настолько велики, что в течение некоторого времени большая территория к северу от Дуная фактически подчинялась киевскому князю. После одержанной в 965 г. Святославом решительней победы над хазарами обломки разбитого каганата кое-где, в частности в Крыму, по-видимому, еще некоторое время существовали. Что, кроме лютой вражды ко всему русскому и византийскому, могли ощущать эти недавно дружественные Византии «варвары» при виде того, как Византия заключает союз с их главным врагом — Русью. Херсон, в то время хорошо укрепленный и всецело занятый своей судьбой, был им уже не но зубам. Зато практически беззащитная земледельческая и пастушеская "фема климатов" в любую минуту могла испытать на себе запоздалую ярость хазар.

Возможно, об этом и рассказывает "Записка топарха" — загадочный исторический источник, связь которого с Крымом одни исследователи горячо отрицают, а другие доказывают не менее настойчиво и убедительно.

Не будем пытаться анализировать «Записку», ибо мы заведомо не в состоянии ничего прибавить к тому, что сделано в этом направлении выдающимися специалистами. Не можем дать здесь и реферат всей порожденной «Запиской» научной литературы. Ограничимся кратчайшим освещением двух основных точек зрения, занятых в этом вопросе наиболее авторитетными из дореволюционных и современных исследователей.

По мнению одной группы ученых, "Записка топарха" не имеет отношения к Крыму¹⁶. В 50-х годах эту точку зрения отстаивал М. В. Левченко. Он считал, что «Записка» была составлена греческим топархом одной из балканских провинций, который обратился за помощью к болгарскому царю с просьбой усмирить балканских славян, взбунтовавшихся против Византии в период войн Святослава с болгарами.

Согласно другому предположению, в пользу которого высказывались многие видные авторы, «Записка» — документ, связанный с Крымом¹⁷. Однако существует несколько вариантов этой точки зрения. В последнее время Г. Г. Литаврин рассматривал ее как рассказ о событиях, происходивших в Крыму в конце X в., а покровителем топарха считал князя Владимира¹⁸.

Если мнение о связи «Записки» с Крымом правомерно, то источник этот объясняет многое. В частности, становится ясно, что испрошенный топархом протекторат грозного Святослава (или не менее грозного Владимира), "властвующего к северу от Дуная", мог разом избавить топарха и подвластные ему климаты от агрессивных действий «варваров». Мы думаем, вслед за многими нашими предшественниками, что эти «варвары» — недобитые в Крыму хазары (по Литаврину же они, скорее всего, печенеги).

Среди сторонников крымской локализации «Записки» нет единого мнения по поводу ее датировки, а в связи с этим возникают различные мнения о том, кто были «варвары», враждовавшие с топархом крымских климатов (Б. Д. Греков назвал его "князьком"), и кем мог быть могущественный северный повелитель, оказавший ему покровительство.

Анализ «Записки» еще не исчерпан, но, взвешивая и сопоставляя все сказанное, отметая положения, не выдержавшие критики, надо признать наиболее убедительным и понятным толкованием ее как документа, отражающего события второй половины X в. в Крыму. Именно в это время русское оружие и сами русичи, несомненно, были популярными в Таврике и, кстати, тем сильнее, чем меньше притязаний выказывала Русь на ее территорию. Очевидно, это (а что же еще?) обеспечило Владимиру возможность безбедной осады Корсуня, а позднее содействовало и безболезненному вокняжению другого русского князя в соседней с Таврикой Тмуторокани, в тот момент как бы "бесхозной".

Не потому ли в XI в. такая же удача сопутствовала в Крыму и тезке Владимира киевского — князю Владимиру Ярославичу? Он тоже брал Корсунь, и с той же целью — породниться с императором Византии через брата, которому, будучи сам женат, добыл в супруги византийскую царевну¹⁹.

Нельзя ли попытаться приложить сведения, почерпнутые из "Записки топарха", к конкретным фактам, вскрываемым археологическими разведками и раскопками?

Н. И. Репников, изучавший Эски-Кермен в конце 30-х годов, полагал, что ему удалось (и в этом есть доля вероятия) локализовать события, изложенные в «Записке», именно там, где он вел раскопки²⁰. Его предположения основывались на археолого-топографических сопоставлениях: местоположение Эски-Кермена и Кыз-Куле подходит к укреплениям, которые описаны топархом. Относительная же хронология эски-керменских укреплений и более поздней крепости Кыз-Куле соответствует последовательности, в какой топарх восстанавливал разоренное «варварами» укрепление и строил рядом с ним новое. Разрушение Эски-Кермена, как и крепости в "Записке топарха", Н. И. Репников приурочивал к X в.

Другой исследователь Эски-Кермена — Е. В. Веймарн относит разрушение стен крепости к VII–VIII вв. и приписывает его тем хазарам, что сражались с повстанцами епископа Иоанна.

Надо, конечно, признать и спорность этих дат и всю гипотетичность связи "Записки топарха" именно с Эски-Керменом. Тем не менее, мы считаем вполне вероятным предположение Н. И. Репникова и Е. В. Веймарна о том, что первым центром климатов был Эски-Кермен, а к Мангупу эта роль перешла после гибели последнего²¹. Замок же Кыз-Куле ни в коей мере не мог послужить заменой Эски-Кермена и стал второстепенной резиденцией мангупского владетеля или подвластного ему князька.

Небезынтересно отметить, что в одной из пещерных церквей — близ замка Кыз-Куле над ограбленными усыпальницами каких-то знатных особ — есть семейный групповой портрет донаторов (дарителей) этого храма. В качестве главы семьи изображен бородатый мужчина в богатой одежде, в шапке с алым верхом и меховой опушкой. Изображение это напоминает портрет князя Ярослава в притворе Спасо-Нередицкой церкви XII в. в Новгороде. Надеть такую шапку в те времена не всякому позволялось: на это надо было иметь реальные основания и, так сказать, моральное право. Нарядившись "не по чину", можно было лишь стать всеобщим посмешищем.

Наличие осеняющего фамильную усыпальницу портрета, на котором, кроме вельможной семьи, есть изображение и ее святых покровителей (вот уж истинно княжеская замашка!), наводит на мысль, что уже с XII в. фигура знатного лица, подвизающегося в ранге князя, для таврических климатов была не новой. По другим источникам, в это самое время в климатах появляется архонт — фигура также вполне княжеского достоинства. Придерживаясь изложенной выше гипотезы, позволительно спросить: не преемник ли он того топарха, которого Святослав (или Владимир) не только взял под свое покровительство, но и возвысил, «одарив» дополнительными владениями — соседними климатам землями, отнятыми у побитых варваров (т. е. хазар)?..

В конце XIV в. на Мангупе дважды промелькнут в найденных там строительных надписях некие "сотники"²². Сотник — чин военный, но такой ли уж значительный? Однако эти лица возводят новые укрепления и вряд ли по поручению византийских властей, которым было в ту пору не до климатов. А коль скоро действуют они по своей инициативе, значит, они правители: имена простых исполнителей едва ли подходят для подобных надписей.

После этих, довольно загадочных, лиц все остальные правители Мангупа именуют себя «владетелями». Поскольку власти полуживого Херсона не могли и думать о контроле над климатами, правитель Мангупа стал их действительным, практически полным хозяином и потому выступал от своего, а не от чужого имени. За ним стояли традиция и авторитет его предшественников — слуг некогда всесильной империи, в его руках оказалась одна из сильнейших крепостей Европы; судя же по великолепию построек Мангупа, имелись у него и деньги.

Сильным орудием власти были для владетеля Мангупа обширные родственные связи с вельможными и даже императорскими домами, которыми он успел обзавестись. Это, как ничто иное, делало и его вельможей, ставило в то исключительное положение, в каком находим мы его в XV в.

Крушение Византийской империи нарушило планомерное приближение Руси к Черному морю и его торговым путям, уже тогда необходимым будущей России. Становление централизованного и абсолютистского Московского государства, естественно, сопровождалось поиском новых русско-причерноморских связей, в которых нуждалась и средневековая Таврика. Именно поэтому в XV в. мангупский князь Исайко собирался выдать дочь за московского княжича — сына и наследника великого князя Ивана III²³.

Знатность владетелей Мангупа, их родство с константинопольскими Палеологами, трапезундскими Комнинами и Гаврасами, молдавскими господарями Душанами, с одной стороны, а с другой, отнюдь не пустые, а подкрепленные «ромейскими» родственными связями намерения Москвы сделаться "третьим Римом", — все это стало звеньями одной политической цепи. Великий замысел о проникновении Руси в Северное Причерноморье опирался на стародавние и традиционные крымско-русские связи, начало которым положил издревле проторенный путь "из варяг в греки".

Брошенный нами беглый взгляд на исторические «дали» Мангупа, разумеется, проник в них не настолько глубоко, чтобы затронуть все проблемы его истории. К тому же, говоря о них, нельзя, к сожалению, обойтись без всяческих «если», "возможно", «вероятно»… А между тем социально-экономическая подоплека, да и сама механика формирования города Феодоро, превращения его в столицу самостоятельного княжества необычайно интересны и важны для истории всего юга нашей страны. С уверенностью можно сказать, что прошлое этого небольшого государства, его разнообразные и трудноразрешимые проблемы еще долго будут занимать ученых, в том числе и главная из них — проблема крупнейшего в Крыму «пещерного» города, к которому мы и переходим.