ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
И Лев Давидович взялся. Да так, что успокоенное было Политбюро содрогнулось. 8 января 1924 года «тяжело больной» Троцкий появился на одном из партийных собраний Москвы, где и зачитал свое знаменитое «Письмо к партийным совещаниям», названное им «Новым курсом».
Компромиссную резолюцию от 5 декабря он посчитал своей победой (в какой-то степени она ею и была) и теперь решил продолжить наступление. Более того, он уже не сводил все внимание к собственной незаурядной личности, а выступал как бы от имени партии, которая и провозгласила в резолюции от 5 декабря свой «новый курс». На демократию...
Со своей обычной резкостью Лев Давидович обрушился на «идейное оскудение» политической мысли, которое явилось следствием власти аппарата над партией.
В ленинизме он видел не набор догм, а вечно живое учение, которое, по его мнению, состояло «в мужественной свободе от консервативной оглядки назад, от связанности с прецедентами, формальными справками и цитатами». И лучшими доказательствами тому служили Брест-Литовск, создание регулярной армии и введение нэпа, то есть та самая политика «крутых поворотов», с какой Ленин смело шел навстречу жизни. Правда, при этом он весьма искусно опускал приверженность вождя к известным доктринам, лучшим примером чего являлась книга Ленина «Государство и революция», в которой тот прямо-таки жонглировал цитатами из Маркса и Энгельса. Другое дело, что Ленин, когда его «доставала» жизнь, с той же ловкостью уходил от этих самых цитат.
Не понял Троцкий и того, что теперь, когда Ленин уже не мог создать ничего нового, его «вечно живое учение» было обречено превратиться в догматический справочник большевизма. Что, в конце концов, и случилось. Да и не до ленинизма ему было. А если он ему и был нужен, то только как знамя, под которым он собирался прийти к власти. Потому и говорил о перерождении многих старых партийцев и призывал к замене их молодыми и неиспорченными коммунистами. «Вывод только один, — говорил он, — нарыв надо вскрыть и дезинфицировать, а кроме того, и это еще важнее, надо открыть окно, дабы свежий воздух мог лучше окислять кровь».
Если же откинуть тайную суть всех этих иносказаний, то это был все тот же призыв к смене партийного руководства. Только теперь Троцкий очень ловко связывал свои требования с подписанной им резолюцией Политбюро «О партстроительстве». Как того и следовало ожидать, Политбюро «Новый курс» не понравился. И, конечно, публиковать столь откровенные призывы к смене власти никто не хотел.
Однако Сталин выступил против. «Говорят, — сказал он, — что ЦК должен был запретить печатание статьи Троцкого. Это неверно, товарищи. Это было бы со стороны ЦК опаснейшим шагом. Попробуйте-ка запретить статью Троцкого, уже оглашенную в районах Москвы! ЦК не мог пойти на такой опрометчивый шаг».
Письмо Троцкого появилось в «Правде» и вызвало большой отклик по всей стране. Судя по всему, люди уже начинали понимать, что такое власть аппарата, и далеко не случайно Троцкого поддержали прежде всего служащие советских учреждений, студенты и военные. Многие партийные конференции и встречи проходили под явным влиянием сторонников Троцкого, и только на районных партийных конференциях Москвы за него было подано 36% голосов.
Особую тревогу ЦК вызывало то, что особенно широкую поддержку борьба Троцкого против бюрократизма и обновление стиля партийной работы обрела в армии. Дело дошло до того, что начальник Политуправления Красной Армии В.А. Антонов-Овсеенко приказал изменить систему партийно-политических органов Красной Армии на основе положений «нового курса». А когда Политбюро потребовало отозвать его циркуляр, Антонов-Овсеенко ответил прямыми угрозами.
В своем письме в ЦК он поведал о неких таинственных большевиках, которые пока еще молча наблюдали за всеми этими склоками. И если эти самые склоки не прекратятся, предупреждал он, то их «голос когда-нибудь призовет к порядку зарвавшихся «вождей» так, что они его услышат, несмотря на свою крайнюю фракционную глухоту».
Это было уже серьезно. Идеи идеями, но власть рождали не они, а винтовка, и уж кому-кому, а Сталину и его «друзьям» это хорошо известно по 1917 году. Сталин понял, кем были эти самые таинственные большевики. И хотя Антонов-Овсеенко не считался сторонником Троцкого, появились слухи о готовившемся троцкистами военном перевороте.
И как вспоминал член Исполкома Коминтерна А. Росмер, в 1923 году в высших партийных кругах на самом деле повсюду говорили о том, что Троцкий собирается действовать как Бонапарт. Такая возможность и на самом деле существовала, поскольку Московским военным округом командовал ярый сторонник Троцкого Н. Муратов.
Впавший в панику Зиновьев настаивал на аресте Троцкого. Пойти на арест вождя революции и создателя Красной Армии Политбюро не решилось, и тогда лидер ленинградских коммунистов предложил ввести в состав РВС и Совет обороны таких «хороших ребят», какими были Ворошилов и сам Сталин. Что привело Троцкого в неописуемую ярость, и он еще больше активизировал свою деятельность по пропаганде «нового курса». События начинали принимать угрожающий характер, в столице на каждом углу говорили о военном перевороте, и в Москву из Смоленска был срочно вызван командующий Западным фронтом М.Н. Тухачевский.
Сразу же по приезде в столицу он встретился с Антоновым-Овсеенко и сторонниками Троцкого Радеком и Пятаковым. О чем они говорили, и по сей день остается тайной. Вполне возможно, что и о перевороте. Поскольку без согласия Тухачевского он был просто невозможен. По каким-то ведомым только ему причинам Тухачевский своего согласия на переворот не дал, однако Сталин и не подумал кланяться ему за это в ноги. И будущий «немецкий» шпион отбыл восвояси. Ну а Сталину не оставалось ничего другого, как бросить на борьбу с Троцким лучшие силы партии, и по всей стране шли жаркие дискуссии.
Впрочем, это они только так назывались «лучшие силы». Да, это были по-своему преданные Сталину люди, но куда им было тягаться в красноречии с самим Троцким и его сторонниками! Потому и делали эти «лучшие силы» упор не на идейную борьбу, а на раскольническую политику Троцкого. Да, говорили они, недостатков в работе партийного аппарата хватает, но это вовсе не дает права Троцкому протипоставлять партии ее аппарат и создавать в ней свою собственную фракцию, угрожая ее единству и нарушая заповедь Ленина не устраивать из партии дискуссионный клуб.
* * *
В середине декабря с большой статьей «О дискуссии, о Рафаиле, о статьях Преображенского и Сапронова и о письмах Троцкого» в газете «Правда» выступил сам Сталин. Цель «нового курса» он видел в «дипломатической поддержке оппозиции в ее борьбе с ЦК партии, под видом защиты резолюции ЦК». «Троцкий, — писал Сталин, — состоит в блоке с демократическими централистами и частью «левых» коммунистов — в этом политический смысл выступления Троцкого».
Есть такая расхожая формула: порядок бьет класс. То же самое можно было сказать и об осенней борьбе Сталина с оппозицией. Блеску и игре мысли Троцкого Сталин противопоставил железную дисциплину малограмотных партийцев и организованную травлю в подчиненных ему средствах массовой информации Троцкого и его сторонников. Что не могло не принести свои плоды. Постепенно Сталин овладевал ситуацией, и состоявшаяся 16—18 января XIII партийная конференция констатировала полную его победу над оппозицией.
Но ему этого уже было мало. С его подачи отдельные члены ЦК в полный голос заговорили о неблагополучии в Красной Армии, в результате чего была создана Военная комиссия ЦК для изучения положения в армии. Любому посвященному достаточно было одного взгляда на состав комиссии, чтобы предсказать ее выводы. Уншлихт, Ворошилов, Андреев и Шверник были людьми Сталина и того самого аппарата, который так неосторожно предлагал «почистить» Троцкий...
Антонов-Овсеенко был снят с занимаемой должности. Его место занял А.С. Бубнов. В марте в отставку последовал и другой ярый сторонник Троцкого — заместитель Предреввоенсовета с октября 1918 года Э. Склянский. Его сменил М.В. Фрунзе. А это говорило о том, что столь мощная организация выходит из-под власти Троцкого.
Совершенно неожиданно для оппозиции Сталин огласил до сих пор засекреченную резолюцию X съезда партии «О единстве партии». И теперь знали все, что «в случае нарушения дисциплины или возрождения, или допущения фракционности все меры партийных взысканий, вплоть до исключения из партии, а по отношению к членам ЦК — перевод их в кандидаты и даже, как крайнюю меру, исключение из партии».
Сделано это было не случайно. Сталин прекрасно понимал, что съедаемый своими непомерными амбициями Троцкий не успокоится до тех пор, пока не победит или не проиграет. Да и сторонников у него в стране оставалось предостаточно.
Конечно, оппозиция возмутилась, но Сталин уже умел ставить людей на место. И когда начались очередные дискуссии о провалах в экономике и об огромной разнице цен на промышленные и сельскохозяйственные товары, он совершенно спокойно спросил: «Где была тогда оппозиция? Если не ошибаюсь, Преображенский был тогда в Крыму, Сапронов — в Кисловодске, Троцкий заканчивал в Кисловодске статьи об искусстве и собирался в Москву. Еще до их приезда ЦК поставил этот вопрос у себя на заседании. Они, придя на готовое, ни единым словом не вмешались, ни единого возражения не выставили против плана ЦК...
Я утверждаю, что ни на пленуме в сентябре, ни на совещании секретарей нынешние члены оппозиции не дали ни единого слова о «жестоком хозяйственном кризисе» или о «кризисе в партии» и о «демократии»... Оппозиция выражает настроения и устремления непролетарских элементов в партии и за пределами партии. Оппозиция, сама того не сознавая, развязывает мелкобуржуазную стихию. Фракционная работа оппозиции — вода на мельницу врагов нашей партии, на мельницу тех, которые хотят ослабить, свергнуть диктатуру пролетариата». Ну а чтобы перекрыть эту самую воду, Сталин потребовал повысить бдительность и... прекратить все дискуссии. Что и было встречено бурными аплодисментами.
Конечно, нельзя всех сторонников Сталина равнять под одну гребенку, но среди них находилось немало и тех, у кого на первом месте стояла не ответственность за страну, а чувство самосохранения, от которого напрямую зависели пайки, машины, лечение за границей и все те блага, какие уже давала должность партийного работника. Ну и, конечно, та власть, какой обладал каждый из сидевших в зале людей в зависимости от своего ранга в партийной иерархии...
* * *
В отличие от Троцкого, Сталин видел главное зло не в бюрократизации партии, а в попытках оппозиции расколоть ее. Разногласия же на почве любых идейных споров были, на его взгляд, не чем иным, как поводом для растаскивания партии. И именно на январской конференции он, по сути, впервые в истории партии заговорил о репрессиях против непокорных.
Да, говорил он, оппозиционеров следует убеждать, но если ничего из этого не выходит, то надо идти другим путем — хирургическим, отсекая таких «товарищей» сначала от руководства, а потом от партии. Пройдет совсем немного времени, Сталин приведет в исполнение свои планы и отделять инакомыслящих он будет не только от руководства и партии, но и от самой жизни. Чтобы надежнее было...
Трудно сказать, с каким выражением лица слушали партийцы эти в общем-то необычные для них откровения Сталина. Хотя бы потому, что по сей день они, по сути, лишь тем и занимались, что спорили. И Ленин позволял дискуссии. По той простой причине, что никогда и никого не боялся. Даже тогда, когда большинство было с ним не согласно. В таком случае он прилагал еще больше усилий и, в конце концов, склонял несогласных на свою сторону.
Как это ни банально, но именно в таких спорах познавалась истина, и Ленин отнюдь не кривил душой, когда говорил о том, что заблуждавшийся Каменев помогает ему понять ошибки других. Да, Ленин мог сказать грубое слово и, если надо, топнуть ногой, но он никогда и никого не наказывал. Порвать отношения — другое дело, но ни о каком «хирургическом» разрешении вопроса не могло быть и речи.
Не боялся полемизировать и Троцкий, который умел убеждать. Но беда заключалась в том, что теперь во главе партии находился человек, который признавал только один аргумент: силу.
Конечно, Сталин тоже пытался дискутировать, но это был совсем другой уровень. Это была даже не полемика, а скорее ловля оппонента на слове. «Почему Преображенский, — вопрошал он во время одной из дискуссий, — не только в период Брестского мира, но и впоследствии, в период профдискуссии, оказался в лагере противников гениального Ленина? Случайно ли все это? Нет ли тут закономерности?»
А когда не выдержавший Преображенский крикнул со своего места, что он до всего доходил своим умом, Сталин улыбнулся так, словно ждал от него именно этого. «Это очень похвально, Преображенский, — с убийственной иронией произнес он, — что вы своим умом хотели работать. Но глядите, что получается: по брестскому вопросу работали вы своим умом и промахнулись; потом при дискуссии о профсоюзах опять работали своим умом и опять промахнулись; теперь я не знаю, своим ли вы умом работаете или чужим, но ведь опять промахнулись будто».
Логика убийственная! Пытались думать и не сумели! Горе, вам, Преображенский! При этом Сталин почему-то забывал, как он сам пытался думать своим умом и что каждый раз из этого выходило. Да и рядом с «гениальным Лениным» он оказался отнюдь не из-за полного совпадения их взглядов.
Не меньшей трагедией для партии было и то, что в ней оказывалось все больше и больше тех, кто предпочитал покорность отстаиванию идей. Потому что этих самых идей у пришедших в партию карьеристов не было и они слишком держались за дарованное им генсеком хлебное место. И как это ни печально, но именно такая напрочь лишенная собственного мнения и равнодушная к истине партийная масса и превращала партию в тот самый милый сталинскому сердцу монолит, который уже не могли пробить никакие Троцкие. Да что там Троцкие, если сам Ленин в конце жизни ужаснулся уже начавшей перерождаться партии.
Имелась еще одна причина завинчивания гаек. На том крутом повороте истории, на котором находилась страна, бесконечные дискуссии ни к чему хорошему привести не могли. Рано или поздно, но кто-то должен был уйти с дороги. К счастью или несчастью для нашей страны, ушел с нее Троцкий. Впрочем, после смерти Ленина, это уже не играло особой роли, поскольку править страной так без Ильича было некому. О чем он и сообщил партии в своем «Письме к съезду».
* * *
На январской конференции Сталин постарался еще более ослабить позиции Троцкого, и с его подачи было принято решение пополнить партийные ряды 100 тысяч рабочих и закрыть доступ в партию выходцам из непролетарских слоев населения. Что ему и удалось, поскольку новые коммунисты проходили уже через его собственные фильтры. Да и сам Троцкий образца 1923 года был уже слишком далек от жизни и интересов рабочих.
Всего год минул после того, как Ленин написал свое «Письмо к съезду», в котором он опасался раскола партии из-за разногласий между Троцким и Сталиным. Прошедший год показал: да, разногласия были, а вот самого раскола не произошло. И занимавший ключевой пост в партии Сталин блестяще доказал, что именно он стоял за то самое единство партии, за которое так ратовал Ленин.
Что, конечно же, не могло не придать ему авторитет не только среди партийных деятелей всех рангов, но и среди народа. Ведь разгром троцкистской оппозиции связывался с его именем. И что бы там ни говорили, это была первая по-настоящему большая победа Сталина. Да, он много сделал в Царицыне, Петрограде и на Южном фронте, но героем революции и Гражданской войны стал Троцкий. И теперь он начал доказывать всей стране, что является не только верным последователем великого Ленина, но и самостоятельной величиной...
Данный текст является ознакомительным фрагментом.