ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Коба поселился у своего старого знакомого Григорова, но вскоре переехал по хорошо ему известному адресу к... Матрене Прокопьевне... Асатиани уже не было, и он с полным правом занял освободившееся место на ее ложе. И результатом его пребывания на нем стал очередной ребенок Матрены Константин.

Трудно сказать, какие чувства испытывал Коба к доброй вдове, но что-то, видимо, испытывал. Иначе не вызвал бы в начале 1930-х годов вдову в Москву и не дал бы ей прекрасную квартиру, а ее очень похожий на молодого Кобу сын не окончил бы высшее учебное заведение и не стал бы занимать весьма ответственные посты.

В 1937 году Константина выгнали из ЦК, где он тогда работал, и над его головой повис меч сталинского правосудия. Но стоило ему только написать Сталину, как его тут же оставили в покое. Но все это будет позже, а пока... Сталин много читал и в свободное время играл с детьми хозяйки. Что это было? Тоска по собственному несбывшемуся счастью? Естественное стремление нормального человека хоть как-то скрасить свое одиночество? Ведь жизнь в Сольвычегодске была не сахар.

«Плохо 5живут в нашем Сольвычегодске, — писала одна из ссыльных Серафима Васильевна Хорошенина. — Даже внешние природные условия отвратительны. Такая скудная, бедная природа. Только и жить тут мещанам. И верно, городок совсем мещанский. Ничего не коснулось жителей, ничему они не научились. Но еще безотраднее жизнь ссыльного. Знаете, полицейские условия довольно сносные, но ссыльные не живут, они умерли. Живет каждый по себе, до другого мало дела. Сойдясь, не находят разговоров. Была когда-то жизнь, и жизнь кипучая. Были и фракции, и колонии, было много кружков, но теперь нет ничего. Только вспоминаем о прежней жизни — осталась библиотечка, но библиотечка так себе. В существующую же земскую библиотеку ссыльные должны вносить 3 руб. залога, а это, конечно, непосильно ссыльным. Даже совместных развлечений нет, и ссыльные топят тоску в вине. Я тоже иногда выпиваю...»

Пил вино и Коба, и компания у него подобралась подходящая: его земляк, писатель Ирадион Хаситашвили и эсер Семен Сурин, который позже стал провокатором. И именно от него Сталин впервые услышал о ссыльном Вячеславе Михайловиче Скрябине, который совсем недавно покинул Сольвычегодск и запомнился тем, что не мог выговорить свою собственную фамилию. О Кобе же будущему Молотову сообщил Сурин в одном из своих писем. Так началось пока еще заочное знакомство двух людей, которым было суждено сыграть столь выдающуюся роль в истории советского государства.

Коба решил расшевелить это сонное царство, и уже очень скоро в Петербург полетело следующее сообщение от местных жандармов: «Иосиф Виссарионович Джугашвили и ссыльные социал-демократы решили между собой организовать с.-д. группу и устраивать собрания по нескольку часов в квартирах Голубева, Джугашвили, Шура, а иногда и у Петрова. На собраниях читаются рефераты и обсуждаются вопросы о текущем политическом моменте, о работе Государственной думы... Цель этих собраний — подготовка опытных пропагандистов среди ссыльных...»

Что и говорить, подготовка опытных пропагандистов — дело архиважное, но... не для Кобы. Скучно, да и не тот размах! Значит? Значит, надо было как можно быстрее бежать! «Я недавно вернулся в ссылку («обратник»), — пишет он в одном из своих писем, — кончаю в июле этого года. Ильич и К⁰ зазывают в один из центров, не дожидаясь окончания срока. Мне же хотелось бы отбыть срок (легальному больше размаха), но если нужда острая (жду от них ответа), то, конечно, снимусь. У нас здесь душно без дела, буквально задыхаюсь...»

Очень интересное письмо. Ну, во-первых, неизвестно, для чего он вдруг понадобился Ильичу, который даже не помнил его фамилии и уж тем более его компании. Если под этой компанией он имел в виду Красина, тогда многое становится понятным. Снова грабить! Ну и, конечно, «снимусь»! Причем в любой момент, да еще за границу! Без документов и с кавказской внешностью! Загадка, да и только! И тем не менее Сталин не шутил...

И все же надо отдать ему должное, при всем своем поклонении Ленину он не очень-то ценил его философские и, значит, совершенно бессмысленные с точки зрения практика споры в эмиграции, а потому с нескрываемой иронией писал все в том же письме: «О заграничной «буре в стакане», конечно, слышали: блоки — Ленина—Плеханова, с одной стороны, и Троцкого—Мартова—Богданова — с другой. Отношение рабочих к первому блоку, насколько я знаю, благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно: «Прут, мол, лезут на стенку, сколько их душе угодно, а, по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работает, остальное приложится...»

Сарказм Кобы дошел до Ленина, и вряд ли порадовал. По сути дела, его упрекали в бездействии, в то время как сам Коба и его друзья денно и нощно трудились во благо приближавшейся революции и ходили по лезвию ножа. Однако ссориться с человеком, который играл такую заметную роль на Кавказе, Ленин не стал, хотя и не терпел никакой критики в свой адрес. Плеханов, Мартов, Богданов, да и он сам были хороши за письменным столом и в кафе, но устроить подпольную типографию, скрываться годами от охранки и бегать из-за Полярного круга им было не под силу. Да и не мог Ильич в душе не понимать того, что Коба был прав! Пройдет совсем немного лет, и, вспоминая свои в общем-то совершенно бессмысленные философские споры до хрипоты, Ленин с улыбкой скажет: «А что нам оставалось еще там делать?»

Да, спорил он много, часто обижался на своих оппонентов, но уже тогда знал то, чего никогда так и не смогли понять ни Плеханов, ни Богданов, ни «умница» Мартов: что бы ни говорилось и кто бы ни оказался прав (в споре, конечно) сейчас, в конечном счете все будет доказываться кулаками...

Вызова от Ильича так и не последовало, и в начале июля 1911 года Коба отправился в Вологду с «проходным свидетельством», в котором черным по белому было написано, что «обладатель свидетельства обязан следовать прямо в Вологду и под страхом немедленного возвращения в Сольвычегодск не имеет права уклоняться от маршрута и останавливаться где бы то ни было». Оно и понятно, ведь теперь, после окончания ссылки, ему запрещалось проживать на Кавказе, в обеих столицах и рабочих центрах.

Коба поселился в Вологде, и у его дома круглосуточно дежурили филеры, отмечая буквально каждый шаг «кавказца», как называли Кобу вологодские жандармы. И ничего удивительного в этом не было. К этому времени Коба являл собой весьма авторитетную фигуру социал-демократического движения России. И далеко не случайно летом 1911 года именно его собирались сделать разъездным агентом ЦК РСДРП. О чем быстро стало известно полиции.

«В Вологде в настоящее время, — докладывал один из агентов, — проживает отбывающий или уже отбывший срок административной высылки серьезный эсдек, носящий партийный псевдоним Коба. Этому Кобе удалось через тульскую публику списаться с заграничным партийным центром, и он... получил предложение взять на себя выполнение функций агента ЦК. Коба на предложение согласился и ждет лишь присылки необходимых для путешествия средств». Вот так, не больше, но и не меньше...

Полковнику М.А. Конинскому совсем не хотелось гоняться за вечно исчезавшим «кавказцем», и он предложил арестовать его. Однако Москва была против. Полным ходом шла подготовка к общепартийной конференции, и Коба мог принести куда больше пользы на свободе...

Ну а пока Коба встречался с некой нарядной барышней, которая и получила такую кличку (Нарядная) в полиции. Ею оказалась дочь богатого крестьянина из селения Усть-Ерга Пелагея Георгиевна Онуфриева, приехавшая в Вологду к своему жениху Петру Чижикову. И пока жених был занят на работе, его невесту как мог «развлекал» Коба. Да так, что на прощание та подарила ему свой нательный крестик и попросила фотографию на память.

Фотографии у Кобы по понятным причинам не было, и он вручил Нарядной книгу П.С. Когана «Очерки западно-европейской литературы», сделав на ней весьма многозначительную надпись: «Умной, скверной Поле от чудака Иосифа».

Распрощавшись с «умной и скверной», «чудак» Коба отправился в Петербург. Он поселился в гостинице «Россия», где и был взят 8 сентября с документами на имя Петра Чижикова и записной книжкой, в которой было много немецких фраз, что наводило на мысль о его предполагаемом путешествии в Берлин.

Через три месяца Коба снова оказался в Вологде под уже привычным надзором полиции. Он посетил Чижикова и отправил Онуфриевой открытку с изображением Афродиты. «24 декабря, — было написано на открытке. — Ну-с, «скверная» Поля, я в Вологде и целуюсь с «дорогим». Сидим за столом и пьем за здоровье «умной» Поли. Выпейте же и Вы за здоровье известного Вам «чудака» Иосифа».

В Вологде Коба сошелся с несколькими ссыльными и, узнав от них адрес Скрябина, завязал переписку с будущей «каменной задницей». В феврале 1912 года его посетил Серго Орджоникидзе, посланный Лениным на работу в российское подполье. От него Коба и узнал о совершенном Лениным на Пражской партийной конференции перевороте.

Как поведал ему Серго, в Праге собралось 14 делегатов с правом голоса (10 из них были большевиками). Тем не менее Ленин объявил партконференцию «общепартийной» и «верховным органом партии». В своем выступлении он отметил «печальный факт распада и развала большинства организаций партии», вызванный контрреволюционными преследованиями и усилившийся в результате длительного отсутствия «партийного практического центра». Ну и само собой понятно, были осуждены все, кто не признавал большевистской политики действий и организации.

Центральный комитет партии, который был избран в 1907 году в Лондоне, не собирался ни разу в течение двух лет и, по сути дела, заявил Ленин, прекратил свою деятельность. А раз так, то был избран новый Центральный комитет из шести человек, в состав которого вместе с Лениным и Зиновьевым вошли Каменев и Орджоникидзе.

Таким образом, Ленин добился создания собственной РСДРП, и теперь большевики были уже не фракцией, а партией. Он сделал несколько изменений в уставе партии, и теперь ЦК кооптировал дополнительных членов, одним из которых, к своей великой радости, стал Сталин. Стал он и членом только что созданного Русского бюро, которое было ответственно за работу в России.

Решительные действия Ленина в Праге вызвали страшное негодование других партийных групп. Весьма недовольный самоуправством Троцкий созвал в августе 1912 года в Вене совещание российских социал-демократов и делал все возможное, чтобы избежать раскола. Однако Ленин шел «своим путем», а ставший временной коалицией меньшевиков и других мелких групп «августовский блок» Троцкого вызывал у него только насмешки. Никогда еще взаимная ненависть между Лениным и «иудушкой» Троцким не была столь сильной, как в это время, и последующие полтора года стали самыми напряженными в их непростых отношениях.

Конечно, Ленин не имел никакого права действовать подобным образом, но он оправдывал свои решения благом для революции. Да и какие в политической игре могли быть правила, особенно если ее вел Ленин? И теперь, когда большевики объявили себя единственными представителями РСДРП, вождь требовал быстрейшего возвращения Кобы в Закавказье. Предстояли новые схватки с меньшевиками, и Ленин очень нуждался в преданных людях.

15 февраля Коба отправил Онуфриевой очередную открытку с изображением слившейся в поцелуе скульптурной пары. «Целую Вас ответно, — написал он на открытке, — да не просто целую, а горячо (просто целовать не стоит). Иосиф». А еще через две недели один из агентов докладывал о том, что «около 2 часов ночи, без надлежащего разрешения, забрав часть ценного своего имущества, И.В. Джугашвили выбыл из гор. Вологды неизвестно куда, будто бы по своим делам на неделю».

Прибыв в Москву, Коба отправился на квартиру члена ЦК РСДРП и по совместительству агента охранки Р.В. Малиновского и с восторгом сообщил ему о задании вождя. В тот же день его «кураторы» получили записку следующего содержания: «Избраны члены Русского бюро ЦК, куда вошли: Тимофей, Серго и Коба, к ним присоединен в роли разъездного агента Филипп; всем поименованным лицам назначено жалованье по 50 руб. в месяц».

И надо ли говорить, что в Закавказье Коба отправился в сопровождении агентов наружного наблюдения. 29 марта он провел в Балханах совещание руководящих работников-большевиков, на котором была принята резолюция в поддержку решений Пражской конференции. Как и всегда, Коба выступил с уничтожающей критикой закавказских меньшевиков.

Вскоре он вернулся в Москву, и начальник Московского охранного отделения П.П. Заварзин телеграфировал в Петербург: «9 апреля Николаевского вокзала поездом № 8 выехали Москвы Петербург центровики эсдеки Серго и кооптированный Коба. Примите наблюдение, филеров Андреева, Атрохова, Пахомова верните. Ликвидация желательна, но допустима лишь местным связям без указания источника на Москву».

Коба ушел от слежки и, без особых приключений добравшись до Петербурга, поселился на квартире рабочего-большевика Николая Гурьевича Полетаева, который являлся членом III Думы и издавал большевистскую газету «Звезда». Полетаев пользовался депутатской неприкосновенностью, и на его квартире Коба чувствовал себя в полной безопасности.

Полетаев привлек Кобу к изданию газеты «Звезда», в которой он опубликовал около десяти своих статей. В то же время он вместе с депутатами Думы Полетаевым и Покровским и двумя литераторами Ольминским и Батуриным готовил первый номер «Правды». Инициатором ее издания был сын казанского купца большевик В.А. Тихомиров, который и предложил после получения наследства Ленину помощь в издании легальной большевистской газеты. Ленин согласился, и Тихомирнов через студента Петербургского политехнического института В.М. Скрябина внес деньги в партийную кассу.

Первым секретарем «Правды» стал Федор Федорович Ильин, который будет больше известен под фамилией Раскольников. 22 мая 1912 года он был арестован, и его должность занял уже сам Молотов. Надо полагать, что в те же дни он познакомился и с Кобой, и, судя по всему, это знакомство было далеко не самым приятным в его жизни. По рассказам некоторых сотрудников «Правды», Коба очень быстро продемонстрировал товарищам по редакции капризность и неуступчивость. Но как бы там ни было на самом деле, 22 апреля первый номер «Правды» вышел в свет. Коба выступил в ней с большой статьей, в которой обещал с честью пройти через все тернии.

И, как выяснилось, не зря. Стоило ему только покинуть в тот же самый день депутатскую квартиру Полетаева, как его арестовали и препроводили в тюрьму. А еще через полтора месяца приговорили к ссылке в Нарымский край Томской области под гласный надзор полиции сроком на три года.

Однако радость полиции была преждевременной. В Нарыме, где в то время существовало два бюро по содействию побегам, одно — эсеровское, а другое — социал-демократическое, Коба пробыл всего 38 дней. И уже 2 сентября полицейский надзиратель Титков докладывал: «Проверяя, по обыкновению, каждый день свой участок административно-ссыльных в городе Нарыме, сего числа я зашел в дом Алексеевой, где квартируют Джугашвили Иосиф и Надеждин Михаил, из них первого не оказалось дома. Спрошенная мною хозяйка квартиры Алексеева заявила, что Джугашвили сегодняшнюю ночь не ночевал дома и куда отлучился, не знает...»

В Петербург Коба попал в самый разгар избирательной кампании в IV Государственную думу и сразу же включился в работу. А затем Ленин попросил его приехать в Краков. Побывав на проходившем в конце 1912 — начале 1913 года в Кракове совещании ЦК РСДРП с партийными работниками, он уехал в Вену, где по поручению Ленина принялся за работу над статьей о национальном вопросе.

Доверие вождя значило для Кобы многое. Оно не только помогало ему закрепиться на хорошем счету у главного марксиста России, но и открывало известные перспективы на будущее, поскольку он был единственным разбиравшимся в национальном вопросе в окружении Ленина. И, по всей видимости, Коба явно грешил против истины, когда писал «другу» Малиновскому: «Пока сижу в Вене и пишу всякую ерунду». Впрочем, писал он эту «ерунду» не один, ему помогали Ольга Вейланд, которая блестяще знала немецкий язык и обеспечивала его материалами, и, как говорят, Н.И. Бухарин.

Однако никаким специалистом по национальному вопросу Коба не был. Как и Ленин, он считал главным вопросом русской революции аграрный вопрос. Вряд ли держал Кобу за теоретика и сам Ленин, и его скорее интересовало мнение человека, который столько лет проработал среди рабочих многих национальностей.

А вот сам национальный вопрос его уже не мог не волновать. И после переезда в австрийскую часть Польши в 1912 году он отмечал, что «национальный вопрос выдвинулся... на видное место среди вопросов общественной жизни России». Дело в том, что австрийские социал-демократы, стремясь противостоять разрушительному действию национализма, который угрожал ветхому имперскому зданию, на место права на самоопределение наций выдвинули принцип внетерриториальной культурной автономии. И именно культурная автономия должна была обеспечить политическую и территориальную целостность империи.

Согласно создателям этой теории Карлу Реннеру и Отто Бауэру, лица различной национальности независимо от места жительства должны были организовываться под руководством национальных советов для осуществления задач в области образования и других культурных целей. При этом политическое и экономическое единство монархии и ее управление оставались неизменными.

Таким образом, Бауэр подменил территориальную основу всякой национальности «личностным» принципом, гласившим, что каждый гражданин, где бы он ни проживал, вправе сам определять свою национальную принадлежность. Каждая нация может создавать собственные организации и институты для развития своей национальной культуры. Основой государства и его управления должны стать органы национального управления.

Этот порочный, с точки зрения Ленина, принцип ударил в первую очередь по самой австрийской социал-демократической партии, которая превратилась в федеративный союз национальных социал-демократических групп (немецкой, чешской, польской, русинской, итальянской и южнославянской). После чего последовало весьма туманное заявление о преобразовании Австрии в «федерацию народов».

И Ленин очень опасался того, что дурной пример окажется заразительным и сыграет плохую шутку с социал-демократической партией в России, где она изначально замышлялась как нефедеративный союз рабочих всех национальностей. Тем более что в России австрийские идеи в применении партийной и государственной организации по национальной принадлежности членов партии подхватили Общееврейский рабочий союз в России и Польше, больше известный под названием БУНД, и грузинские меньшевики.

Для Ленина было ясно, что национальная автономия в партии и культурная автономия для национальностей в государстве являются принципами одного и того же порядка. Потому он и говорил, что БУНД и некоторые социал-демократы Закавказья и Польши вместе с лозунгом «культурно-национальной автономии» пытаются навязать партии «федерацию худшего типа». И он нисколько не сомневался в том, что партия, получи она деление по национальному признаку, станет намного слабее. В равной степени это относилось и к самому государству.

Что думал о нациях Ленин? То же, что и было записано в принятой на I съезде партии ее программе: каждая из них имела право на самоопределение. Если же она по каким-то причинам не желала отделяться, тогда у нее как у нации никакого другого права не оставалось, хотя при этом каждый представитель этой нации пользовался наравне с другими гражданами одинаковыми правами в отношении языка, образования и культуры. Еще в 1903 году он осудил армянскую социал-демократическую группу за ее требование «федеративной республики» для России в целом и «автономии относительно культурной жизни» — для кавказских народов. Пролетариат, заявил он, не нуждается в «национальной автономии». Он заинтересован только в двух вещах: с одной стороны, в политической и гражданской свободе и полной равноправности и с другой, — в «праве на самоопределение для каждой национальности».

И вот теперь именно Сталину предстояло нанести решающий удар по австрийской модели. «Национал» Коба был для Ленина предпочтительнее любого русского теоретика. Да и не было у него таких теоретиков. В то время как «чудесный грузин», как называл Кобу Ленин, уже имел опыт борьбы с кавказским национализмом в лице некоторых грузинских и армянских группировок еще в 1904 году и стоял за идею централизованной российской партии.

Хотя странным было в устах Ленина это определение: «чудесный грузин...» Было в нем что-то ироничное и неуважительное. Вряд ли Ленин позволил бы себе написать о Дзержинском «чудесный поляк», а о Троцком «чудесный еврей». А о Сталине написал! Потому что видел в нем никакого не теоретика, а пусть и не рядового, но все же представителя одного из национальных меньшинств окраин России. И это отношение к Сталину останется у него навсегда. Как бы он ни ценил «чудесного грузина», на одну доску с Бухариным, Каменевым и тем же Троцким он его никогда не ставил. Чего, конечно же, тот не мог не чувствовать и по-своему переживать из-за этого.

Задача Сталина осложнялась тем, что ни Маркс, ни Энгельс не написали по национальному вопросу ни одного большого труда. Он вообще считался несколько неудобным, поскольку у пролетариата не было отечества. А раз так, то и сама проблема казалась даже не проблемой, а скорее помехой для сплочения мирового пролетариата.

И тем не менее со своей задачей, несмотря на некоторые явные ошибки, Коба блестяще справился. Впрочем, Ленина мало волновали ошибочные воззрения «чудесного грузина» относительно колонизации Северной Америки. Главную задачу он выполнил, и идея «культурно-национальной автономии», в которой австрийские марксисты вместе с бундовцами и грузинскими меньшевиками видели главное решение национального вопроса, была подвергнута жесточайшей критике.

Коба сразу взял быка за рога и убедительно доказал, что эта идея совершенно не подходит для России, которая очень сильно отличается от Австрии. Смешение национальностей в империи Габсбургов осложнялось наличием местностей, в которых говорили на смеси нескольких языков, а также постоянной миграцией в города. Отсюда и шла подмена Бауэром территориальной основы «личностным» принципом, гласившим, что каждый гражданин, где бы он ни проживал, был сам вправе определять свою национальность.

Сама же «культурно-национальная автономия», по мысли Кобы, являла собой замаскированный национализм, прикрытый броней социализма. Она создавала психологические предпосылки для разделения единой рабочей партии на отдельные, организованные по национальному признаку партии и вела к национальному сепаратизму в профсоюзном движении.

Да и самим социал-демократам, писал он, «вместо организации наций, сохранения и развития национальных особенностей», как это было провозглашено в программе австрийских марксистов, следовало бы организовать пролетариат для классовой борьбы.

Что же касается предоставления такой автономии многочисленным малым народностям Кавказа, за что ратовали некоторые кавказские социал-демократы, то на деле это означало их навечное закрепление на низших ступенях развития. А вот областную автономию Кавказа Коба считал приемлемой, поскольку она помогла бы его отсталым нациям «вылупиться из скорлупы мелконациональной замкнутости».

В то время как культурно-национальная автономия была направлена прямо в противоположном направлении, «замыкая нации в старую скорлупу». И, по его глубокому убеждению, национальный вопрос на том же Кавказе мог быть решен только через вовлечение отсталых наций и народностей в общее русло высшей культуры.

Да, он писал, что требование кавказской делегацией национально-культурной автономии не идет вразрез с провозглашенным социал-демократами правом наций на самоопределение, и подтверждал право наций самим решать свою судьбу. Но тут же оговаривался, что, провозглашая и отстаивая это право, социал-демократам следовало бороться и агитировать против вредных учреждений и нецелесообразных требований наций.

Более того, именно социал-демократия должна была влиять на волю наций так, чтобы они выбрали форму, наиболее соответствовавшую интересам пролетариата, т.е. против отделения татар и против культурно-национальной автономии кавказских наций. Что же касается рабочих всех национальностей, то им надо было сплачиваться в единую партию, сознавая себя не представителями той или иной нации, а членами одной классовой семьи, единой армии социализма.

Чем еще был опасен принцип культурной автономии? Тем, что он делал упор на сохранение многонациональных государств вопреки праву на самоопределение, и тем, что право на политическую независимость подменяли равенством прав в области культуры.

Именно против этой двойной «ереси» Сталин выдвинул двустороннюю характеристику нации, которая, с одной стороны, являлась исторически сложившейся формой государственной организации в период буржуазной революции и как таковая пользовалась неотъемлемым правом на самоопределение в виде отделения от существовавшего многонационального государства. С другой — конечная цель социализма состоит в том, чтобы вместо деления мира на национально-отграниченные общества установить принцип интернационального сплочения рабочих.

Все это было, конечно, правильно, но куда интереснее то, что именно в этой работе, так высоко оцененной Лениным, уже проявились те самые разногласия между ним и Сталиным, которые так обострятся при создании Советского Союза.

В отличие от вождя, который с самого начала стоял за право наций на самоопределение, Сталин единственно верным решением национального вопроса в России считал областную автономию с одновременным предоставлением национальным меньшинствам всех регионов права пользования родным языком, создания своих школ и т.п.

Да, Коба, конечно же, упоминал о праве на самоопределение, но как-то походя и уже тогда был озабочен не тем, как нации будут самоопределяться, а тем, как обеспечить развитие тех наций, которые останутся в едином государстве.

Тем не менее Ленин был очень доволен работой «чудесного грузина», который с этого времени стал считаться специалистом на национальному вопросу. Хотя в опубликованной всего через год своей работе «О праве наций на самоопределение», его подход к национальной проблеме был совсем другим. И в отличие от Кобы, идеалом государственного устройства которого была областная автономия, Ленин делал акцент на праве наций образовывать самостоятельные государства.

Впрочем, никакого Кобы уже не было, теперь был Сталин, так теперь Коба подписывал свои работы. И время выбора нового псевдонима было выбрано, конечно же, не случайно. По всей видимости, он твердо верил, что вместе с написанием «Марксизма и национального вопроса» он вступил в качественно новую полосу своей жизни.

В старушке Вене Коба еще раз встретился с Троцким. «В 1913 году, — вспоминал Троцкий, — в Вене, в старой габсбурговской столице, я сидел в квартире Скобелева за самоваром. Сын богатого бакинского мельника был в то время студентом и моим политическим учеником... Мы пили душистый русский чай и рассуждали, конечно, о низвержении царизма. Дверь внезапно распахнулась, без предупредительного стука появилась незнакомая мне фигура невысокого роста со смуглым отливом лица, на котором были ясно видны следы оспы».

Однако Коба и не подумал знакомиться. Очевидно памятуя то презрение, с каким Троцкий отнесся к нему в Лондоне, он окинул сидевших за столом тяжелым взглядом, и так и не сказав ни слова, налил себе чая и молча удалился. Но самым удивительным было то, что именно тогда в Вене он мог встретиться с... Гитлером, который проживал в столице Австро-Венгрии. А может, они и встречались, да только вряд ли обратили внимание друг на друга. Да и кем тогда были эти перекроившие мир два человека? Один — провинциальным политиком, а второй — самым настоящим неудачником, ибо все, за что только не брался будущий фюрер, заканчивалось для него полным крахом...

В Петербург Коба вернулся в середине февраля и сразу же заметил за собой слежку. Он долго бродил по улицам, но все было напрасно: филер словно тень следовал за ним. И в конце концов Коба решился на отчаянный шаг. Он нанял извозчика и, рискуя сломать себе на скользкой мостовой шею, на всем ходу выпрыгнул из пролетки. Летевший за ним на другом лихаче филер не решился испытывать судьбу и отстал.

В столице Кобе предстояло решить два самых главных вопроса: о деньгах и об издании «Правды». В это же самое время Потресов и Дан получили письмо из Вологды от Плетнева, который сообщал о своих подозрениях относительно связей Малиновского с охранным отделением. Дан написал о его подозрениях в «Луче», и в партии начался скандал.

А дальше случилось невероятное. Никому не веривший Коба отправился к Дану и... потребовал «прекращения порочащих Малиновского слухов»! После бурного объяснения Дан дал опровержение. Что же касается самого Малиновского, то он отблагодарил своего благодетеля весьма своеобразным образом, и, когда Коба преспокойно беседовал на благотворительном концерте за своим столиком с Бадаевым, его арестовали.

И хотя «ничего преступного» у Кобы при обыске не нашли (записи о фракции меньшевиков-ликвидаторов не в счет), Иосифа Джугашвили было решено «выслать в Туруханский край под гласный надзор полиции на четыре года...» 11 июля 1914 года Коба прибыл в столицу Енисейской губернии Красноярск. Повидавший виды начальник Енисейского губернского жандармского управления с интересом взглянул на стоявшего перед ним грузина. Да, видно успел наворотить этот Джугашвили дел, если из столицы весьма убедительно просили упрятать его как можно подальше.

Лучшего места для такой отдаленной ссылки, чем Туруханский край, не было, и нетрудно себе представить, с какой тоской смотрел Сталин на однообразные пейзажи со своей баржи, едва тащившейся по Енисею. Могучая сибирская река была единственным путем, по которому можно было добраться до центра. Летом — на пароходе, зимой — на оленях и собаках. Бескрайняя тайга, тундра и болота, болота, болота... Деревни лежали на расстоянии 20—40 километров, что говорило о крайней скудости населения...

Не радовала его и предстоящая зима с ее 50-градусными морозами. О побеге нельзя было даже и мечтать. Ледяной ветер и страшная пурга убили бы каждого, кто осмелился бы бросить вызов царившему за Полярным кругом белому безмолвию. Что там говорить, гиблое место! И не случайно вечный покой в вечной мерзлоте тундры нашли покончивший с собой соратник Ленина Дубровинский и умерший от чахотки Сурен Спандарян.

Тем не менее на совещании ЦК РСДРП 27 июля было решено организовать Кобе и Свердлову побег, о чем Малиновский тут же проинформировал департамент полиции. И в конце августа енисейские жандармы получили указание Москвы «принять все необходимые меры».

Поначалу Кобу «водворили» в село Монастырское, где он повел себя, мягко говоря, весьма странно. «По неписаному закону, — рассказывала жена большевика Филиппа Захарова, — принято было, что каждый вновь прибывший в ссылку товарищ делал сообщение о положении в России. От кого же было ждать более интересного, глубокого освещения всего происходящего в далекой, так давно оставленной России, как не от члена большевистского ЦК? Группа ссыльных, среди которых были Я.М. Свердлов и Филипп, работала в это время в селе Монастырском... туда как раз и должен был прибыть Сталин.

Дубровинского уже не было в живых, Филипп, не склонный по натуре создавать себе кумиров, да к тому же слышавший от Дубровинского бесстрастную оценку всех видных тогдашних деятелей революции, без особого восторга ждал приезда Сталина в противоположность Свердлову, который старался сделать все возможное в тех условиях, чтобы поторжественней встретить Сталина.

Приготовили для него отдельную комнату, из весьма скудных средств припасли кое-какую снедь. Прибыл! Пришел в приготовленную для него комнату и... больше из нее не показывался! Доклада о положении в России он так и не сделал.

Свердлов был очень смущен. Но еще больше смутиться ему пришлось после того, как Сталина отправили в назначенную ему деревню Курейку и он захватил с собой в полное свое владение все книги Дубровинского. А между тем ссыльные еще до его приезда по общей договоренности решили, что библиотека Дубровинского в память о нем будет считаться общей.

Горячий Филипп поехал объясняться. Однако не чувствовавший никаких угрызений совести Сталин принял его так, как царский генерал мог бы принять рядового солдата, осмелившегося предстать перед ним с какими-то требованиями. Возмущенный Филипп (возмущались все!) на всю жизнь сохранил осадок от этого разговора и никогда не менял создавшегося у него нелестного мнения о Сталине».

Библиотеку он действительно увез, и жена Захарова ошибалась только в одном: из Монастырского он был направлен не в Курейку, а в Мироедиху, расположенную в двадцати пяти верстах южнее Монастырского.

С первых же дней ссылки он почувствовал все прелести этого проклятого Богом и забытого людьми места. Болота, тучи мошкары и комаров, лихорадка... А что будет с ним, одетым в обычное пальто и фетровую шляпу, зимой, когда ударят страшные морозы и великий холод закует в лед могучий Енисей? Помимо веры в мировую революцию, у него больше ничего не было, а зимовать в Заполярье без денег было смерти подобно...

Да и с верой тоже было не важно. После ленских расстрелов революционный подъем шел на убыль, и сам Ленин с грустью заявил, что революции им не увидеть... А Ленину он верить привык, несмотря ни на что. Порой, конечно, мелькало: хорошо ему там в женевах, и тепло, и сытно, и деньги привезут. И... никаких тебе комаров... А он? Ежедневное хождение по лезвию бритвы и игра в прятки с жандармами, аресты, ссылки и... Енисей! Как награда...

С неожиданной злостью он вспомнил окружавших Ленина людей: сытых и ухоженных. Посмотрел бы он на них в той развалюхе, где его поселил местный пристав! А может... лучше ему к ним? К свету да теплу, где не надо каждую минуту оглядываться и отгонять сосущую кровь мошкару!

Он вздохнул. Нет, пока рано. Не примут. Да и зачем он им там? Конечно, Ленин ценит его, да как-то не так! Да и кто он для него? Исполнитель! Самый обыкновенный исполнитель, только и всего... Как этот головорез Камо для него самого. А он хотел большего, много большего...

А этот «русский Бебель», как называл Малиновского Ленин? Неужели он на самом деле работал на охранку? Впрочем, чего удивительного! И разве мало он видел партийных организаций, члены которых чуть ли не полностью состояли на связи с жандармами. С ним самим не раз беседовали на эту тему ласковые люди, которые в любую минуту могли предложить сладкого чая, хорошего табаку и... ссылку к черту на кулички!

Да, Ленин верил «брату» Роману безоговорочно. А может быть, потому и верил, что знал! И использовал как двойного агента! От этой мысли Кобе становилось не по себе. Ведь если все так оно и было на самом деле, то им просто пожертвовали, как жертвуют во время шахматной партии слабой фигурой!

Впрочем, какая теперь разница? Игра шла нешуточная, и ставки в ней были огромные. Шутка ли сказать: власть в России! И что стоил в этой игре по-крупному какой-там пусть и некогда сильный козырь! И не надо понапрасну изводить себя подобными рассуждениями. А что надо? Только одно, не верить никому и... делать свое дело...

И забегая вперед, надо заметить, что в подобных рассуждениях, а Сталин не мог не думать о подобных вещах, была достаточно большая доля истины. И, наверное, не случайно сам Малиновский на состоявшемся над ним суде 5 ноября 1918 года неожиданно для всех воскликнул: «Ленину должна быть известна моя связь с полицией!»

Что ж, вполне возможно... Как бы ни покрывали Малиновского позором, но для партии он, как это не покажется странным, сделал куда больше, чем для охранки, что в конце концов признали сами ее руководители. А это дорогого стоило. Да говоря откровенно, ничего особенного в двойных агентах не было. Эта был обычный прием в тех сложных играх, в которые играли политики в своей борьбе за власть. Придет время, и сам Сталин отвернется из-за подобного подозрения от Рихарда Зорге...

Но все это будет потом, а пока его снова перевели, на этот раз в село Костино, и ему надо было решать куда более насущные проблемы и где-то доставать деньги на дрова и теплую одежду. Для начала он обратился к туруханскому приставу. «Сим имею честь заявить, — писал он, — что постоянных источников существования у меня не имеется, в виду чего и прошу сделать представление, куда следует, чтобы мне выдавали положенное пособие».

Пособие ему дали. Целых 15 рублей. Но в суровых условиях Заполярья этой суммы было крайне мало, и Сталин обратился в Краков к Г.Е. Зиновьеву: «Я болен. Надо поправляться. Пришлите денег. Если нужна моя помощь, напишите, приеду немедля...» Странное обещание! «Приеду немедля!» Вот только откуда такая уверенность? Можно подумать, что он сослан не за Полярный круг, а куда-нибудь под Рязань!

Ему вторили и жившие от него в пятнадцати верстах Свердлов и Голощекин в своем послании... Роману Малиновскому! «Если у тебя будут деньги, — писал ему Свердлов, — для меня или Васьки, то посылай...»

Лучшего адресата Свердлов не нашел, и тем не менее на совещании ЦК РСДРП(б) 1 октября было принято решение выслать Сталину и Свердлову на побег 100 рублей. Вскоре пришли деньги и от Аллилуева с Бадаевым, которых просил уже сам Сталин.

В предупрежденной еще летом полиции прекрасно понимали, для чего были нужны деньги ссыльному Джугашвили, и 18 декабря 1913 года директор департамента полиции С. Белецкий направил енисейскому губернатору телеграмму следующего содержания: «Яков Свердлов, Иосиф Джугашвили намереваются бежать. Благоволите принять меры...»

Благоволили, конечно, и в середине марта Сталина вместе со Свердловым «водворили» в поселок Курейку, в ста восьмидесяти километрах от Монастырского по Енисею и в восьмидесяти за Полярным кругом. Да, это был удар! О побеге нельзя было теперь даже и мечтать. За короткое северное лето в Курейку заходил только один пароход, а весной и зимой — не было вообще никакой связи.

Поселились они на квартире у Алексея Яковлевича Тарасева. Впрочем, выбор был невелик, в Курейке было всего... восемь домов. Но даже здесь, на самом краю земли, Сталин остался верным себе и очень быстро рассорился со Свердловым, с которым он поначалу жил под одной крышей.

Как видно, сказывалась не только разница характеров, но и воспитания. «Нас двое, — писал Свердлов своей знакомой весной 1914 года. — Со мною грузин Джугашвили, старый знакомый, с которым мы уже встречались в другой ссылке. Парень хороший, но слишком большой индивидуалист в обыденной жизни. Я же сторонник минимального порядка. На этой почве нервничаю иногда».

А «хороший парень», чтобы еще больше досадить своему соседу, назвал свою собаку Яшкой, и Свердлова буквально передергивало, когда Сталин звал своего четвероногого друга, которого он приспособил... для мытья посуды, давая ему вылизывать тарелки и миски. Ну а чтобы лишний раз не готовить, специально делал пищу несъедобной.

Сталин был совершенно не приучен к ведению домашнего хозяйства и попытался переложить все хлопоты на Свердлова. Тому тоже не очень хотелось каждый день пилить дрова, топить печь, таскать на страшном морозе воду, мыть посуду и убирать дом.

«Жили они у нас с Яковом Михайловичем недружно, — вспоминала хозяйка дома Анфиса Степановна Тарасева. — Иногда сильно ругались. Ёсиф даже в суп Якову плевал, и тот есть отказывался».

Почему все это происходило? Трудно сказать. Вполне возможно, что, демонстрируя свое пренебрежение, Сталин старался подчеркнуть свое особое положение как члена ЦК. Да и кто на самом деле знает, каким человеком оказался в общежитии сам Свердлов? Сыграл и известный закон, согласно которому рано или поздно однокамерники начинают ненавидеть друг друга.

Большевик Б. Иванов, тоже отбывавший ссылку в Туруханске, так передавал слова Свердлова о Сталине: «По прибытии в ссылку я поселился в его хижине, но вскоре он не стал со мною разговаривать и дал понять, чтобы я освободил его от своей персоны, и я тогда стал жить от него отдельно». Несмотря на все старания самого Иванова и других товарищей, «необходимого примирения», по его словам, между ними не произошло, «Джугашвили остался таким же надменным, как и всегда, замкнутым в себе, в своих мыслях и планах... По-прежнему он испытывал неприязнь к Свердлову и не шел на примирение, хотя Свердлов был готов протянуть руку дружбы и согласился обсудить проблемы рабочего движения в присутствии трех членов Русского бюро партии».

Да, он был надменен со всеми, кроме тех, кто ему нужен, и, испытывая крайнюю нужду в деньгах, он пишет Т.А. Славутинской: «У меня нет ни гроша. И все припасы вышли. Были кое-какие деньги, да ушли на теплую одежду, обувь и припасы, которые здесь страшно дороги... Нельзя ли будет растормошить знакомых и раздобыть рублей 20—30? А то и больше? Милая. Нужда моя растет по часам, я в отчаянном положении, вдобавок еще заболел, какой-то подозрительный кашель начался. Необходимо молоко, но... деньги, денег нет. Милая, если добудете денежки, шлите немедля телеграммы. Нет мочи ждать больше...»

Не забыл Сталин и своего «доброго приятеля» Романа. «Здравствуй, друг, — пишет он Малиновскому. — Неловко как-то писать, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усилившимися морозами. Нужно молоко, нужны дрова, но... деньги, нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоянии... У меня нет богатых родственников или знакомых, мне положительно не к кому обратиться, и я обращаюсь к тебе, да не только к тебе...»

Он обращался ко всем с одной и той же просьбой: прислать ему денег. 20 марта он написал еще одно письмо Малиновскому. «Месяцев пять тому назад, — писал он, — я получил от одного товарища предложение приехать — переселиться в Питер. Он родом грузин, и ты знаешь его. Он писал, что предложение исходит не от него лично и что, если согласен переселиться, деньги на дорогу будут. Я ему написал ответ еще месяца четыре назад, но от него нет никакого ответа до сих пор. Не можешь ли ты, брат, в двух словах разъяснить мне это недоразумение...»

Однако «брат» Роман не мог... 22 апреля товарищ министра внутренних дел В.Ф. Джунковский поставил председателя Государственной думы М.В. Родзянко в известность о том, что Р.В. Малиновский является секретным сотрудником департамента полиции. «Брату» Роману предложили уйти тихо, без скандала, что он и сделал, исчезнув из Москвы. Потерявшие своего представителя в Госдуме большевики встревожились. Припомнили слухи о его сотрудничестве с полицией и... назначили комиссию для расследования. Словно она могла получить агентурное дело Малиновского, которое хранилось за семью печатями.

Малиновский явился на суд и принялся доказывать свою невиновность. И доказал с помощью... Ленина, который горой встал на защиту своего любимчика. За «недоказанностью улик» с Малиновского были сняты все обвинения, и он как ни в чем не бывало продолжил свою работу в партии. В полиции после всего случившегося на нем, надо полагать, поставили крест.

Во время войны он сдался в плен, вел пропаганду среди русских военнопленных, а Ленин заботливо слал ему в лагерь теплые вещи, чтобы, не дай Бог, не простудился!

Гром грянул после Февральской революции, провокаторство Малиновского было доказано, но и тогда Ленин не поверил (или сделал вид) в его виновность! Мотив был все тот же: партия получила от него несравненно больше!

«Брата» Романа арестуют только после Октября, припертый к стенке, он произнесет на суде весьма неосторожную речь о знавшем о его связях с полицией Ленине и... потребует очной ставки с вождем. Но никакой очной ставки не будет. Да и зачем? Малиновский был отработанным материалом, и его расстреляют с такой поспешностью, словно он мог убежать сквозь стены своей тюрьмы...

Конечно, можно только догадываться о том, что передумал Сталин, когда узнал о заявлении Родзянко и бегстве «брата» Романа. А вот выводы, конечно, сделал. О доверии и вере. И не верил больше никому... Тем временем отношения со Свердловым становились все напряженнее, и в конце концов Сталин переехал на квартиру к Перепрыгиным. По словам Тарасева, «это были сироты без отца и матери, пять братьев и две сестры».

«Со своим товарищем, — писал жене Свердлов, — мы «не сошлись характером» и почти не видимся, не ходим друг к другу...» И это в поселке, где было всего... восемь домов! Вскоре после переезда на новое место жительства у Сталина возник другой конфликт, на этот раз с тем самым стражником Лалетиным, который привез его в Курейку и был поставлен наблюдать за ним. И дело дошло до того, что во время одного из скандалов Лалетин ранил Сталина шашкой.

«Как-то вечером, — вспоминал Ф.А. Тарасев, — мы наблюдали такую картину: жандарм пятился к Енисею и трусливо махал обнаженной шашкой впереди себя, а товарищ Сталин шел на него возбужденный и строгий со сжатыми кулаками. Оказывается, в этот день товарищ Сталин сидел дома, работал и не выходил на улицу. Жандарму показалось это подозрительным, он и решил проверить. Без спроса ворвался в комнату, и товарищ Сталин в шею выгнал этого мерзавца».

Правда, как поговаривали злые языки, «товарища Сталина» Лалетин застал отнюдь не за чтением книг, а совсем за другим занятием. Ведь ни для кого не было секретом, что у Сталина был роман с Лидой Перепрыгиной.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.