Глава 11 Немецкие деньги
Глава 11
Немецкие деньги
Контрразведка появилась заново. Предоставленная самой себе, она боролась собственными силами. В этих условиях очень многое заведомо оказывалось вне ее досягаемости, и отнюдь не следует упускать из вида, что целые немецкие звенья так навсегда и оказались неосвещенными, а значительные части общей картины немецкого наступления по России остались покрытыми вечной темнотой.
Прошли годы. В печати появились всевозможные разъяснения, дополнения, комментарии, даже фотографии новых документов, но все это меня не касается, как бы они на первый взгляд ни казались заманчивыми для подтверждения основных положений. Контрразведке июля 1917 года они не нужны, а некоторые из них даже опасны.
Нам посчастливилось в свое время выйти навстречу немцам по нескольким путям и на них зацепиться. Вот только об этих достижениях и о материалах, попавших тогда в бюро государственной контрразведки, мне придется представить здесь краткую сводку[49].
Прежде всего, два слова о Ермоленко. Почему-то с него начинаются почти все разоблачения в печати и на него принято указывать как на главного обличителя. Но так как он, кроме голословных заявлений, не дал ничего, то все обвинение, построенное на его показаниях, по справедливости осталось неубедительным.
Как известно, 25 апреля прапорщик 16-го Сибирского полка Ермоленко был выпущен из плена немцами в тыл 6-й армии. Пойманный, приведенный в Штаб, он стал рассказывать, что послан для пропаганды сепаратного мира, что содержание будет получать от украинца Скоропись-Иелту-ховского, который направлен к нам немцами, как и Ленин, для работы по разрушению России; а в отношении Правительства оба получили задание в первую очередь удалить министров Милюкова и Гучкова.
В этом заявлении очень интересно найти подтверждение о заботах немцев по удалению названных двух министров, сведения о нем пришли к нам совсем иным путем из дела публициста К. Даже знаменательно, что в этом вопросе две различные траектории, вышедшие из Берлина, попадали в одну точку. А так как наши данные из дела К. были основаны на подлинных документах, то, повторяя их, Ермоленко тем самым мог вызвать к себе некоторое доверие. Интересно также отметить, что К. и Ермоленко появились в разных концах России почти одновременно – в апреле.
Весьма ценно и указание на Скоропись-Иелтуховского, пользуясь которым можно было бы изловить последнего в Киеве, конечно, при условии, что Ермоленко сказал правду, будто именно от него будет получать деньги.
Что же касается до сообщения Ермоленко о Ленине, то оно не может рассматриваться даже как первое осведомление, по которому обыкновенно приступают к расследованию; о том, что Ленин послан немцами, мне не говорили только немые. На эту тему мы получали сотни писем. «Обратите внимание на Ленина», – останавливали меня своими возгласами даже незнакомые люди. Ну а дальше? На этом дело Ермоленко обрывается; но по недоразумению его оставляют краеугольным камнем всей постройки, после чего она немедленно рассыпается.
Должен заявить, что Петроградская контрразведка категорически отмежевывается от Ермоленко. Больше того: у нас даже не было досье Ермоленко. До июльского восстания его фамилию я слышал только раз от Переверзева, а подробные показания, данные им в Штабе 6-й армии, я узнал от самого Ермоленко только после восстания, когда 8 июля мне его прислала Ставка[50].
Я увидел до смерти перепуганного человека, который умолял его спрятать и отпустить. П. А. Александров записал показания, а я его спрятал на несколько часов и отпустил. Пробыв в Петрограде не больше суток, он уехал в Сибирь.
Первые достоверные сведения об участии немцев в уличных беспорядках Петрограда и политических событиях, не предположения, а документальные данные, вошли в контрразведку из дела публициста К[51]. В этом досье перед нами прежде всего телеграммы информационного характера, адресованные немецкому агенту – госпоже Брейденбейд, сообщающие шаг за шагом о несогласиях в недрах Временного правительства. За ними следует подробное собственноручное письмо К. той же Брейденбейд, представляющее донесения о работе по удалению Милюкова и Гучкова, сопровождаемые просьбами передать партии центра Рейхстага, чтобы она перестала бряцать оружием и не требовала аннексий и контрибуций, со ссылкой при этом, что «Ленин не соглашается поддерживать эти требования». Как ни толковать эту фразу, но она свидетельствует о каких-то переговорах с Лениным, то есть, выражаясь техническим языком, устанавливает связь последнего с немцами.
Перелистывая дальше то же досье, мы попадаем на Степина. До революции Степин был агентом компании Зингер по продаже швейных машин в кредит, когда и приобрел многочисленные знакомства среди рабочих. Как выяснило наше расследование, начиная с апреля месяца 1917 года, Степин нанимал людей для участия в большевистских демонстрациях. Увидев впервые Степина, я поручил проследить за ним младшему агенту наружного наблюдения Савицкому. Последний отличался большой инициативой и поразительной изворотливостью. Способный кубанский казак, Савицкий рванулся с места таким аллюром, что не прошло и нескольких дней, как сам познакомился со Степиным. Это личное знакомство совершенно не входило в обязанности агента наружного наблюдения, причастность которого к контрразведке может быть вообще легко обнаружена. Для «внутреннего наблюдения» пользуются секретными сотрудниками. Но Савицкий поставил меня перед совершившимся фактом, который мне, конечно, захотелось использовать. Оставалось предоставить тайну Савицкого на волю случая. Однако Савицкий был не так прост: он, видимо, предусматривал все случайности, все время обводил Степина вокруг пальца и так до конца и сохранил свое инкогнито[52].
Конечно, за Степиным пришлось поставить других агентов наружного наблюдения. День за днем они доносят, что Степина часто посещают рабочие и солдаты разных полков, чаще других Финляндского, Павловского и Волынского. Сам он был человек осторожный, крайне подозрительный. Дело затягивалось. Все же хитрый Савицкий так его обошел, что Степин стал ему доверять и, наконец, в один прекрасный день, в середине июня пригласил Савицкого к себе в «бюро», куда имели доступ только очень немногие – избранные.
Прекрасно помню возбужденный доклад Савицкого, когда он, упоенный успехом, явился ко мне поздно вечером прямо от Степина после своего первого приглашения. «Бюро» помещалось во дворе большого дома на Екатерининском канале. Оно состояло из двух комнат, которые были почти пустые: в них стояло два стола, несколько табуретов и один шкаф.
Степин, по-видимому желая похвастаться перед своим новым гостем, открыл шкаф и показал Савицкому пачки денег в мелких купюрах по 5-10-25 рублей.
– Сколько же их было? – спрашиваю я Савицкого, сам приходя в волнение, которое мне передается от докладчика.
– Много, очень много! – отвечает Савицкий, уверяя, что они занимали целую полку, но приблизительной цифры назвать не берется, а также не знает, от кого их получил Степин. Это предстоит ему выведать в следующие визиты.
Ловкий казак крутит голову Степину, обещает ему свои казачьи связи, все больше и больше входит в доверие, делается частым посетителем «бюро», несмотря на косые взгляды вооруженных сторожей, которые днем и ночью зорко охраняют его вход.
Наружное наблюдение все неотступно следит за Степиным независимо от приключений Савицкого. Просматривая рапорты агентов, можно было убедиться, что не проходило и двух дней, чтобы Степин не побывал в штабе Ленина – в доме Кшесинской.
Наконец, 3 июля, около 6 часов вечера, Савицкий, застав Степина за раздачей денег солдатам, преклоняется перед его умом и талантом доставать деньги. Степин самодовольно возражает, что денег у него сколько угодно. Савицкий не верит, обещает, что если так, то приведет ему своих казаков. Степин попадается на удочку, говорит, что он «первый человек» у Ленина, что последний ему во всем доверяет и сам дает деньги.
В эти часы по городу начиналось восстание. Савицкий спешит к начальнику наружного наблюдения П. А. Александрову. Последний, оценив обстановку, ставит дату на ордер, который взял у меня заранее для Степина, и его арестовывает.
Кстати, из рапорта агента наружного наблюдения мы точно узнали, что 3 июля Степин около 4 часов дня был в доме Кшесинской и оттуда поехал к себе в бюро.
Мы никогда не надеялись переловить всех Степиных. Нам достаточно было и одного.
На этом досье публициста К. закрывается.
Второе, совершенно независимое направление, обрисовалось в Финляндии из отдельных признаков.
На одном из заседаний, устроенных Переверзевым, я познакомился с председателем финляндской национальной контрразведки. От него я узнал, что госпожа Коллонтай часто бывает на двух дачах под Выборгом.
С другой стороны, комендант станции Торнео, поручик Борисов сообщил мне, что нащупал два места в районе Торнео, через которые отдельные люди нелегально переходят границу. Торнео не входило в мой район, но было очень вероятно, что именно в этих двух проходах нас ожидают интересные встречи. Кроме того, положение Борисова после развала было очень трудное; его следовало поддержать, тем более что он мог служить нам заставой.
Наконец, Временному правительству было известно, а меня об этом предупредил Переверзев, что в Германии имеются клише для наших десятирублевых кредитных билетов. Они были изготовлены еще до войны; но в свое время Министерство финансов обратило внимание, что на отпечатанных в Германии кредитных билетах две последние цифры серии оказались слегка подчеркнутыми. Следовало ожидать, что такие десятирублевки будут двинуты к нам через Финляндию, а потому проходы у Торнео приобретали совершенно особое значение.
Важно отметить теперь же, что на некоторых солдатах, а особенно у матросов, арестованных после июльского восстания, мы находили эти десятирублевки немецкого происхождения с двумя подчеркнутыми цифрами[53].
Еще в мае все вместе взятое побудило меня командировать в Финляндию своего опытного человека, который на месте исследовал бы интересующие нас вопросы. Выбор мой остановился на следователе С. Опытный в делах розыска юрист, он обладал богатой интуицией.
В мае и июне следователь С. несколько раз съездил в Финляндию. В Выборге он установил наблюдение за дачами, посещаемыми Коллонтай, на которых, как оказалось, происходили встречи лиц, приезжавших из Петрограда и Торнео.
Под Торнео он помог Борисову обнаружить организацию контрабандистов, занимавшихся также переброской через кордон разных сомнительных путешественников.
Едва мы провели по этим вехам линию Петроград – Выборг – Торнео, как в первых числах июня Переверзев сообщил мне, что ему удалось получить сведения при посредстве одного из членов Центрального комитета партии большевиков, что Ленин сносится с Парвусом[53] письмами, отправляемыми с особыми нарочными.
Вспомним вкратце давно известную историю Парвуса. Бежав из Сибири, Израил Лазаревич Гельфанд, он же Парвус, поступил в социал-демократическую немецкую партию, а по объявлению войны был сначала командирован немецким Генеральным штабом для специальных заданий в Турцию. Здесь, пользуясь своими немецкими связями, он занимался поставками турецкому правительству, на которых нажил хорошее состояние.
Переехав в Копенгаген и получив генеральное представительство на экспорт всего немецкого угля в Данию, Парвус основал там свой так называемый «научный институт», который, как известно, представлял собой международное бюро для ведения шпионажа в пользу Германии. Приняв сначала турецкое, а потом немецкое подданство, Парвус имел влияние в своей немецкой партии и выполнял поручения немецкого штаба.
Приведенные выдержки из послужного списка Парвуса были нам известны в 1917 году, еще до июльского восстания. Сбору сведений способствовали старые эмигранты, к которым за справками обращался начальник контрразведки, следователь В.
О том, что Парвус был политическим агентом немецкого правительства, было также своевременно подтверждено с полной несомненностью двенадцатью представителями петроградской прессы в Копенгагене. Они произвели коллективную анкету на месте и удостоверили этот факт телеграммой, которую послали за двадцатью подписями в Министерство иностранных дел. Телеграмма была распубликована петроградской печатью 19 июля 1917 года[54].
Нарочных от Ленина к Парвусу, о которых мне сообщил Переверзев, вероятнее всего можно было найти на тех же станциях Выборг и Торнео; поэтому мы усилили наблюдение по всей линии, а Борисов, поддержанный моими агентами, стал дотла обыскивать всех проезжавших и переходивших границу.
Не прошло и недели такого наблюдения, как в Торнео при обыске было обнаружено письмо, адресованное Парвусу. До конца июня таких писем было доставлено еще два. Все они, написанные одним и тем же почерком, очень короткие – не больше одного листа обыкновенной почтовой бумаги, в 4 страницы, а последнее так даже в 2 страницы. Подпись была настолько неразборчива, что даже нельзя было прочесть приблизительно. Содержание писем было весьма лаконично, без всякого вхождения в какие-либо детали. В них просто приводились общие фразы, вроде «работа подвигается очень успешно»; «мы надеемся скоро достигнуть цели, но необходимы материалы»; «будьте осторожны в письмах и телеграммах»; «материалы, посланные в Выборг, получил, необходимо еще»; «присылайте побольше материалов» и «будьте архиосторожны в сношениях» и т. п.
Первые два письма были перехвачены Борисовым при попытке переноса их через границу нелегальным путем. Третье письмо было для нас особенно интересно. Его вез Лурье, а нашли его так. Наш агент Аносов, наблюдавший за одной из дач Коллонтай под Выборгом, заметил человека, вышедшего из дачи и направившегося на вокзал. Агент, следуя за ним по пятам, доехал до пограничного пункта Белоостров, где точно выяснил, что то был Лурье, который возвращался в Петроград. Аносов показал его коменданту станции, есаулу Савицкому[55]. Через несколько дней Лурье снова выехал из Петрограда в Выборг, но уже Савицкий обыскал его до нитки, отобрал от него бумаги, среди которых и оказалось третье письмо Парвусу. Имея так много указаний, установить автора писем было совсем не долго. Не надо было быть графологом, чтобы, положив рядом с письмами рукопись Ленина, признать везде одного и того же автора. Конечно, ввиду важности случая мы этим не ограничились: Александров привез двух присяжных графологов, выступавших с ним экспертами в Петроградском суде, которые, не задумываясь, и утвердили наше общее мнение. Письма эти читали все мои помощники и Переверзев.
Настойчивые просьбы Ленина, обращенные именно к Парвусу, о присылке «побольше материалов» были очень симптоматичны.
Принимая во внимание, что тогда в России существовала полная свобода печати, очевидно, не могло быть и речи о присылке секретным путем каких бы то ни было печатных материалов. Торговлей Ленин не занимался; таким образом, гипотеза о товарах также отпадала. Оружия у большевиков в петроградских полках было сколько угодно. Что же подразумевал Ленин под словом «материалы», обращаясь секретным путем к официальному германскому агенту? Но я воздержусь пока от вывода и перейду к третьему, совершенно самостоятельному, направлению.
– Борис Владимирович, обратите внимание на Козловского, – как-то сказал мне Переверзев.
– Еще бы, Павел Николаевич! Да он мне жить не дает своими угрозами от имени Совета. Я поставил за ним наблюдение.
С первых же шагов нашими агентами было выяснено, что Козловский по утрам обходил разные банки и в иных получал деньги, а в других открывал новые текущие счета. По мнению наших финансовых экспертов, он просто заметал слады.
Расследование, однако, приняло серьезный характер лишь после того, как блестящий офицер французской службы, капитан Пьер Лоран вручил мне 21 июня первые 14 телеграмм между Стокгольмом и Петроградом, которыми обменялись Козловский, Фюрстенберг, Ленин, Коллонтай и Суменсон. Впоследствии Лоран передал мне еще 15 телеграмм[56].
Припомним, что Яков Станиславович Фюрстенберг, он же Ганецкий, состоя членом социал-демократической партии, был очень близким человеком одновременно и к Парвусу, и к Ленину. Парвус выписал Ганецкого из Австрии в Копенгаген, где сделал его своим помощником. В 1917 году Ганецкий был арестован в Копенгагене за контрабанду, а вообще за ним там установилась репутация первоклассного мошенника. При поддержке Парвуса Ганецкий избежал суда, отделался крупным денежным штрафом и был выслан из Дании. Он выехал в Стокгольм, где все время служил связующим звеном между Парвусом и Лениным[57].
Привожу точные копии двадцати девяти телеграмм, переданных мне капитаном Laurent.
1) Ульяновой[58] Широкая 48-9 Петроград Новый телеграфный адрес Сальтшэбаден Фюрстенберг.
2) Козловскому Сергиевская 81. Станкевича отобрали Торнео все сделали личный обыск протестуйте требуйте немедленной высылки нам отобранных вещей не получили ни одного номера Правды ни одной телеграммы ни одного письма. Пусть Володя[59] телеграфирует прислать на каком размере телеграммы для Правды. Коллонтай.
3) Фюрстенберг. Стокгольм. Сальтшэбаден. Номер 86 получила вашу 123. Ссылаюсь мои телеграммы 84–85. Сегодня опять внесла 20 000 вместе семьдесят. Суменсон.
4) Фюрстенберг. Сальтшэбаден. Стокгольм. Мой багаж у Леламеда пошлите с Марией. Беленин.
5) Фюрстенберг. Сальтшэбаден. Приехали благополучно Белоострове ждали Мячеслава Франи с семьями. Телеграммы Козловского совсем неосновательны.
6) Козловскому Сергиевская 81, Суменсон Надеждинская 36. На днях еду Петроград день сообщу. Куба[60].
7) Фюрстенберг. Сальтшэбаден Стокгольм. Зовите как можно больше левых на предстоящую конференцию мы посылаем особых делегатов телеграммы получены спасибо Ульянов Зиновьев.
8) Козловскому Сергиевская 81. Все-таки воскресенье приеду тогда урегулирую мандат.
9) Сальтшэбаден Козловскому Семья Мэри требует несколько тысяч что делать газет не получаем.
10) Гиза Фюрстенберг Сальтшэбаден. Финансы весьма затруднительны абсолютно нельзя дать крайнем случае 500 как последний раз карандашах громадные убытки оригинал безнадежно пусть Нюэ Банкен телеграфирует новых 100 тысяч Суменсон.
11) Козловскому Сергиевская 81. Первые письма получили Нюэ Банкен телеграфировали телеграфируйте кто Соломон предлагает местное телеграфное агентство ссылается Бронека Савельевича Авилова.
12) Суменсон Надеждинская 36 Срочите могу ли сейчас приехать Генрих ждет.
13) Фюрстенберг Сальтшэбаден Смогу ответить только в конце недели. Суменсон.
14) Фюрстенберг Сальтшэбаден. Номер 90 Внесла Русско-Азиатский сто тысяч Суменсон.
15) Срочно Шадурскому Ротгейм 19 Христиания. Жди меня Христиании субботу выезжаю Стокгольм. Коллонтай.
16) Петроград Фюрстенберг. Гранд Отель Стокгольм. Увы пока мало надежды. Телеграфируйте можно ли ждать долго или предпочитаете приехать второй раз на мой призыв Пишите Суменсон Надеждинская 36.
17) Фюрстенберг Сальтшэбаден. Вашу получили. Кампания продолжается потребуйте немедленно образования формальной комиссии для расследования дела желательно привлечь Заславского официальному суду. Козловский.
18) Суменсон. Надеждинская 36. Последняя Ваша телеграмма 28 дайте окончательный ответ дольше ждать не могу.
19) Суменсон. Надеждинская 36. Сальтшэбаден счет письма выслал 5905 рублей внес Суменсон. Кржесковский Гранд Отель Улица Гоголя.
20) Стокгольм из Петрограда Фюрстенберг Гранд Отель Стокгольм. Нестле не присылает муки. Хлопочите. Суменсон Надеждинская 36.
21) Стокгольм из Петрограда Фюрстенберг. Гранд Отель Стокгольм. М-ль Юнгбек возвращается на днях из Мальмэ Петроград. Постарайтесь переговорить с ней Стокгольме. Суменсон Надеждинская 36.
22) Мальмэ из Петрограда. Пильдамевеган 12 Мальмэ. Пожалуйста повидайтесь Фюрстенбергом при Вашем отъезде Стокгольм. Гранд Отель Суменсон Зверинская 38.
23) Из Стокгольма Суменсон Надеждинская 36 Петроград. Телеграфируйте сколько имеете денег Нестле.
24) Петроград Фюрстенберг Сальтшэбаден. Вышлите немедленно рукописи о Польше и брошюру о литературе социалистической. Вронского и копию постановления Турова Козловскому Веселовский Бронислав 6 линия 48 кв. 8.
25) Суменсон Надеждинская 36. Невозможно приехать вторично уезжаю Сигизмунд телеграфируйте туда остатки банках и по возможности уплатить по счету Нестле.
26) Сальтшэбаден из Петрограда Фюрстенберг Сальтшэбаден. Телеграфируйте Мензикен Ааргау Варшавская благополучно доехала Адрес Костовский Басков пер. 22 кв. 8.
27) Петроград Фюрстенберг Сальтшэбаден Стокгольм. Номер 22. Банк вернул взнос 100 000 приехать теперь невозможно Попросите Татьяну Яковлевну вернувшись помочь мне она там. Суменсон Надеждинская 36.
28) Сальтшэбаден Фюрстенберг. Последние десять слов Вашей телеграммы 30 непонятны. Прошу повторить Суменсон Надеждинская 36.
29) Фюрстенберг Гранд Отель Стокгольм Срочно кроме 28 посланы три телеграммы поездка теперь невозможна. Послала письмо нарочным когда смогу приглашу вас приехать напишите не откажите платить моему тестю двести рублей привет Суменсон Надеждинская 36.
Содержание некоторых телеграмм не могло пройти незамеченным.
В телеграмме № 2 говорится об одном из обысков, которые закатывал проезжающим поручик Борисов в Торнео. В ней же странная просьба, чтобы Ленин телеграфировал, «каком размере присылать телеграммы для “Правды”»[61].
Телеграмма № 6 подписана «Куба» – уменьшительное имя Ганецкого.
В № 7 Ленин и Зиновьев благодарят Ганецкого за полученные телеграммы и просят продолжать.
Номера 10-11-14 денежного характера – через Нюэ Банк и Русско-Азиатский.
Телеграмма № 24 подписана нашим старым знакомым Брониславом Веселовским из редакции «Правды», тем самым Веселовским, который послал телеграмму из Таврического дворца в Стокгольм Ганецкому для «Локаль-Анцейгер» о большевистской демонстрации[62].
Часть телеграмм была иносказательного характера. Конечно, содержание их наводило на некоторые размышления; но вся ценность телеграмм заключалась не в тексте, который можно без конца комментировать, а в адресах лиц, которым они посылались.
Я уже приводил те причины, вследствие которых нам не удавалось регулярно следить за Лениным. Телеграммы неоспоримо называли нам, кроме Ленина, еще имена тех, кто постоянно сносился с Ганецким – немецким агентом и к тому же еще доверенным Парвуса. В нормальных условиях такая несомненная связь во время войны с неприятельским агентом, по меньшей мере, должна была бы сильно скомпрометировать, вызвать аресты. Где, в какой стране для доказательства состава преступления требуется находить на шпионе обязательно денежные расписки с печатями? Как увидим ниже, в наших специальных условиях и банковских расписок с печатями оказалось недостаточно.
Зато телеграммы резко и безошибочно отделяли главных от всех остальных, тех главных, на которых стоило бросить все силы, и в этом и заключалось их громадное значение для контрразведки. Пустив столь точные адреса в разработку, мы сразу выбросились далеко вперед; каждый час стал нам приносить все новое и новое. Только из телеграмм мы узнали впервые о существовании Суменсон. Выяснять, кто она такая, полетел старший агент Касаткин. Узнав от Касаткина, что она демимонденка, кстати сказать, совсем не первого разряда, я сейчас же направил на нее молодого человека Я-на, нашего способного и испытанного секретного сотрудника… В таких случаях вы обыкновенно не открываете карт агенту, а самое большее, что можете сделать в начале, это косвенно подтолкнуть его внимание в ту или иную сторону.
Давая задачу Я-ну, я не сделал и намека на большевиков, а только сказал коротко, что, «кажется, Суменсон занимается какой-то торговлей».
Этот молодой человек в один вечер познакомился с Суменсон. 20 июня он явился и сообщил, что Суменсон переехала на дачу в Павловск, а он нанял у нее комнату и переезжает в этот же день вечером.
– Только у вас о ней, по-видимому, неправильные сведения: никакими торговыми делами она, по-моему, не занимается, – сказал мне, улыбаясь, Я-н.
Тем временем Касаткин донес, что Суменсон посетила Сибирский банк. Я сейчас же послал в банк Александрова с финансовым экспертом. Они выяснили, что Суменсон за последние месяцы сняла в одном этом банке около 800 000 рублей, а на ее текущем счету еще оставалось 180 000 рублей. В Сибирский банк, как то расследовал Александров уже после восстания, деньги переводил из Стокгольма, через Ниа Банк, Фюрстенберг (Ганецкий). Очень важно заметить, что от этих переводов денег и их получения Суменсон никак не могла бы отказаться, даже если бы обыск у нее не дал никаких результатов: банковские книги и расписки Суменсон давали нам в этом полную гарантию. Некоторые из министров заявляли впоследствии, будто бы преждевременное разглашение сведений об измене Ленина дало возможность большевикам спрятать все концы в воду. Но ведь следы в банках не исчезли, как не могли пропасть все вышеперечисленные подлинные письма и телеграммы, устанавливающие непрерывную близкую связь Ленина с немецкими агентами.
Те же министры говорили, что преждевременная ликвидация дела помешала Ганецкому приехать в Петроград, а будто бы для обличения большевиков только и не хватало тех документов, которые эти министры рассчитывали найти на Ганецком.
О том, была ли ликвидация преждевременной, будет яснее видно из следующей главы. Что же касается ожидаемого приезда Ганецкого, то мы, конечно, о том знали, хотя бы из телеграмм Суменсон; но контрразведка не увлекалась предположениями найти на Ганецком бумаги, подписанные германским канцлером, или пачку кредитных билетов с препроводительным письмом от Дисконто-Гезельшафт банка[63]. Контрразведка не могла строить дело такой государственной важности на догадках, надумает ли Ганецкий съездить в Петроград или нет, а тем более что он повезет на себе документы с печатями.
В июле в отношении самого Ганецкого я только пожалел, что, не приехав лично, он избежал возмездия и не попал в Петропавловскую крепость.
Чтобы не возвращаться больше к Суменсон, должен обратить внимание, что арестованная во время июльского восстания, она во всем и сразу чистосердечно призналась допрашивавшим ее в моем присутствии начальнику контрразведки и Каропачинскому. Она показала, что имела приказание от Ганецкого выдавать Козловскому, состоящему в то время членом ЦК партии большевиков, какие бы суммы он ни потребовал, и притом без всякой расписки. Из предъявленных ею чековых книжек явствовало, что некоторые из таких единовременных выдач без расписки доходили до ста тысяч рублей.
Из писем, отобранных у Суменсон, можно было заключить, что Ганецкий переводил деньги Суменсон под видом средств, необходимых для торговли и главным образом аптекарскими товарами. Прикрываться коммерческой перепиской – обычный прием шпионов. Но было особенно характерно, что Суменсон даже и не пыталась прятаться за коммерческий код, а сразу и просто созналась, что никакого аптекарского склада у нее не было и вообще никакой торговлей она не занималась.
Показания Суменсон представлялись мне настолько исчерпывающими, что, занятый другими делами, я даже не счел нужным присутствовать на ее дальнейшем допросе.
При нормальном режиме контрразведка не ведет следствия, а только производит расследования, которые передает своему прокурору. Но в наших специфических условиях мы вынуждены были идти гораздо дальше: у прокурора были следователи, но не было розыскных органов.
В последних числах июня три изложенные выше самостоятельные группы дел, а именно: Степин, финляндская на Парвуса и, наконец, Суменсон – Ганецкий давали много материала для обвинения большевиков в государственной измене; они были достаточно разработаны. В них мы имели и неоспоримые связи с Германией, и немецкие деньги через банки, и даже раздачу этих денег в народ для участия в демонстрациях.
Контрразведка никогда не мечтала определить, какую сумму партия большевиков получила от немцев. Мы ее никогда и не высчитывали. Пути перевода должны были быть разные. Наша цель была доказать документально хотя бы одно направление.
Приведенные дела имели, конечно, свои подробности и разветвления, проходили по всем отделам; они составляли три законченных группы.
Мне не приходится говорить обо всех других расследованиях, так как они не были закончены; но все же из них я не могу не привести еще двух.
Во-первых, досье компании «Сименс». Отделение этого общества на юге России было закрыто по подозрению в шпионаже еще при старом режиме распоряжением генерал-губернатора Киевского округа.
Членом правления «Сименса» состоял достаточно известный казначей партии большевиков – Красин. Интересно заметить, что до революции Красин был очень крут и требователен к рабочим. Наоборот, после февральских событий он так потворствовал всем требованиям рабочих, что завод Сименса в Петрограде положительно развращал всю рабочую массу. Достаточно сказать, что, когда фабрики кругом закрывались одна за другой от непомерных требований увеличения заработной платы, завод Сименса легко давал прибавки и своими ставками шел впереди других[64]. Ленин называл завод Сименса своей цитаделью, сам очень часто туда наезжал, выступал на митингах, имел там большой успех.
Проникнуть непосредственно в дела правления завода мне представлялось невозможным. Но я не мог отказаться от мысли завербовать в отделе счетоводства своего информатора. Даже эта задача оказалась неимоверно трудной. С нею мне помог справиться Балабин незадолго до июльского восстания: он разыскал в отделе отчетности на довольно высоких ролях своего старого знакомого. После всевозможных обещаний и уговоров последний согласился безвозмездно, исключительно из патриотических побуждений, меня информировать. Но такие исследования тянутся медленно, а ускоренный темп революции не дал нам и оглянуться, как и это дело кануло в Лету.
Второе незаконченное расследование относилось к тем деньгам, которые, как мы знали, германское правительство препровождало еще до революции через банк Сея в Швеции на нужды германских военнопленных в России. Эти деньги передавались через посредство консулов нейтральных держав, причем контроль над их расходованием был для нас недоступен. В этой области революция многое упростила, а число больных, ходатайства последних о льготах и побеги военнопленных возрастали в угрожающей прогрессии. Больше того: одно это направление определенно вело нас к быстрой катастрофе[65]. Бывали случаи, что беглецы попадались на митингах и даже по шпионским делам прямого характера, как то произошло, например, с унтер-офицерами 206-го Прусского полка – Альфредом Ульке и Гансом Штрейх. Первый был пойман при попытке перейти финляндскую границу; на нем оказались фотографии мостов и карты с обозначением нашего фронта, что привело в восторг генерала Потапова, который упорно продолжал считать, что поимка таких фотографов должна составлять нашу главную обязанность.
События развертывались с головокружительной быстротой.
Едва прошла неделя, как Лоран передал мне телеграммы, а контрразведка начала захлебываться от чрезмерного числа срочных дел. Я имел обыкновение собирать на совещание ежедневно в 11 часов утра восемь квалифицированных юристов, военных и гражданских. Эти совещания протекали в дружеской обстановке. У нас не было соревнования и оскорбленных самолюбий, а просто каждый делился собранными сведениями и высказывал свои соображения. Иногда мы вместе ломали голову, как лучше поступить.
На таком совещании 1 июля собрались все восемь близких мне людей, в том числе начальник контрразведки В., Александров, Каропачинский, Анатра и другие. В этот день я предложил всем присутствующим, начиная с младшего, высказаться о том, достаточны ли имеющиеся у нас данные для ареста большевиков. Здесь были разобраны главнейшие улики, и присутствующие совершенно без спора, единогласно признали, что по каждому в отдельности из трех первых, перечисленных выше, групп дел, данных было более чем достаточно, чтобы привлечь большевиков по обвинению в государственной измене.
Последним я спросил Александрова, мнение которого меня особенно интересовало, принимая во внимание его общеизвестную чрезвычайную осторожность в заключениях и общепризнанную репутацию одного из наиболее выдающихся русских судебных деятелей.
– Какое еще может быть сомнение, Борис Владимирович, – сказал Александров и, пожав плечами, добавил, – что же еще надо?!
Тогда я поставил второй вопрос:
– Когда приступить к арестам?
На этот раз первый взял слово Александров. Он говорил очень недолго и высказал лишь то, что одинаково понимали и чувствовали все присутствующие. Он сказал, что мы фактически не можем не только перехватать всех большевистских лидеров, не только войти в дом Кшесинской, но даже проникнуть в помещение большевиков, в третьем этаже нашего собственного дома и произвести обыск. А если бы нам и удалось задержать нескольких лиц, то они были бы выпущены даже не снизу, а сверху.
– Но ведь вы не выдержите равновесия, и все пойдет прахом, – сказал мне Александров.
Конечно, то были факты. И я предвидел большое потрясение; но о нем-то мы и мечтали! Переверзев мне часто говорил, что Россия погибла и ее может спасти только наша контрразведка. Первый раз он мне сказал так:
– Ведь вы же единственный, Борис Владимирович, кто имеет организацию и поддерживает правительство. Россия погибла.
– Павел Николаевич, мы говорим о Петрограде, – остановил я его, потрясенный.
– Да нет же! А я вам говорю о России – она погибла, – отвечает он мне убежденно. – Ведь я же сижу в правительстве и слушаю доклады, которые приходят со всех концов России. Докажите, что большевики изменники, – вот единственное, что нам осталось.
Итак, сведения собраны. В них единственная надежда. Допустить, чтобы последний ход сорвали, – никак нельзя. А кем его сделать? Что произошло, когда 21 апреля Корнилов попробовал было вызвать лучший батальон, лучшую батарею. А дача Дурново? Сколько потребовалось ухищрений, чтобы привести людей якобы по приказанию Совета, чтобы захватить двух мелких мошенников, арестованных Совдепом, да, в конце концов, самим же пришлось лезть в окно. Какой сплошной кошмар быть начальником контрразведки в русскую революцию!
К мнению Александрова, высказанному на совещании, присоединились все немедленно. Но ждать, неизвестно до каких пор, мы тоже не могли.
Тогда тут же, на заседании 1 июля, я принял следующие решения:
1. Приказал отменить производство всех 913 дел по шпионажу, больших и малых, находящихся в разработке контрразведки и не имеющих прямого отношения к большевикам, дабы усилить работу против большевиков.
Такое распоряжение при обычных условиях следует признать чистейшим абсурдом. Оно нарушало систему, а кроме того, очень часто из самых ничтожных новых расследований появляются как бы случайно новые пересечения, из которых возникают дела громадной важности. Но в данном случае я именно считал, что у нас и засечек, и доказательств совершенно достаточно, а не хватало сил, которые надлежало сконцентрировать, чтобы удержать за собой все приобретенное.
По-видимому, новый начальник контрразведки и его старшие помощники понимали этот вопрос одинаково. Отдавая приказание, я его оговорил, что отступления могут быть для исключительных случаев, но каждый раз с моего особого разрешения. Просьб об отступлениях заниматься каким-либо другим делом я не получил.
2. Мы составили список двадцати восьми большевистских главарей, начиная с Ленина, и, пользуясь предоставленным мне правом, я тут же подписал именем Главнокомандующего двадцать восемь ордеров на аресты.
3. Практика мне показала, что то, чего мы не могли провести в Петрограде, из-за вмешательства Совета раб. и солд. депутатов, нам иногда удавалось осуществить вне столицы. Поэтому я решил немедленно начать наступление на финляндском направлении по группе дел № 2 (Ленин – Парвус). Там, в Торнео и Белоострове, были активно настроенные коменданты, а из попавших в список 28 большевиков больше половины ездили к себе на дачи, а также в Выборг. Стало быть, была не исключена возможность их арестовать внезапно в вагоне, а к тому же зацепить с поличным. Из Финляндии я рассчитывал выйти на Петроград.
Поэтому в тот же день, 1 июля, я переселил на границу Финляндии целый отдел контрразведки с 40 агентами. Начальнику его, тому же следователю С., я вручил ордера, приказал арестовывать указанных в них лиц при их появлении на границе и немедленно о том доносить по телефону.
4. Я поставил в известность всех присутствовавших на совещании, что такой порядок будет продолжаться самое большее семь дней. В случае же, если за этот срок нам не удастся обличением и арестами в Финляндии вызвать возмущение против предателей и тем создать благоприятную обстановку, мы все равно 7 июля приступим к ликвидации большевиков в самом Петрограде.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.