ГЛАВА СОРОКОВАЯ О втором посте восточных народов

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

О втором посте восточных народов

Но настала сыропустная неделя, когда впервые перестают есть мясо все восточные христиане, и главная госпожа Котота ту неделю постилась со всеми женщинами. Она приходила всякий день в нашу часовню и раздавала съестные припасы священникам и другим христианам, которые стекались туда в эту первую неделю в большом количестве для выслушания службы. Она дала нам обоим, мне и моему товарищу, по рубашке и штанам из серого аксамита (samico), подбитым шелковыми охлопками, так как мой товарищ сильно жаловался на тяжесть меха. Я взял платье, чтобы утешить своего товарища, оговорившись, однако, что не ношу таких одежд. Я отдал моему толмачу то, что пришлось на мою долю. Затем придворные привратники, охранявшие двор, видя, что такое огромное количество людей стекалось ежедневно к церкви, которая находилась в пределах двора, послали одного из своей среды к монаху, сообщая ему, что они не желают, чтобы такое большое количество собиралось туда в пределах двора. Тогда монах резко ответил им, что он хочет знать, сам ли Мангу приказывает это, и прибавил даже некоторые угрозы, будто он собирается обвинить их пред Мангу. Тогда те предупредили его и обвинили его пред Мангу в тoм, что он слишком много говорит и собирает на свои беседы слишком большую толпу. Тогда в воскресенье четыредесятицы нас позвали ко двору, причем монаха довольно позорно обшарили, ища, нет ли при нем ножа, так что он снимал даже свои башмаки. Затем вошли мы пред лицо хана, который, имея у себя в руке сожженную баранью лопатку, всматривался в нее, а затем, как бы читая в ней, стал порицать монаха, спрашивая, зачем тот, будучи человеком, который должен молиться Богу, столько говорит с людьми. Я же стоял сзади с обнаженной головой, и хан сказал ему: «Зачем ты не обнажаешь головы, когда приходишь ко мне, как поступает этот Франк?» и приказал позвать меня ближе. Тогда монах, сильно смущенный, снял свой клобук, вопреки обычаю греков и армян; после того как хан наговорил ему много резкостей, мы вышли. И тогда монах вручил мне крест для несения до часовни, так как сам от смущения не хотел нести его. Через немного дней он примирился с ханом, обещая ему отправиться к папе и привести в его повиновение все народы Запада. Затем, вернувшись от хана после этого разговора в часовню, он стал спрашивать у меня про папу, думаю ли я, что тот захочет его видеть, если монах явится к нему от Мангу, и захочет ли он дать ему коней до святого Иакова. Спросил он также и про вас, думаю ли я, что вы захотите послать к Мангу вашего сына. Тогда я внушил ему остерегаться давать Мангу лживые обещания, так как последняя ложь будет горше первой, и Бог не нуждается в нашей лжи, чтобы мы ради Него говорили коварные выдумки.

В эти дни возник спор между монахом и одним Священником, по имени Ионой, человеком хорошо образованным, отец которого был архидьяконом, и другие священники считали его за своего учителя и архидьякона (pro magistro archidiacono). Именно монах говорил, что человек был создан раньше рая земного и что так говорит Евангелие. Тогда меня позвали разобрать этот спор. Я же, не зная, какие у них были мнения об этом, ответил, что рай был создан в третий день, когда и другие деревья, человек же создан в шестой день. Тогда монах стал говорить: «Разве диавол не принес земли в первый день с четырех стран мира и не создал из образовавшейся грязи человеческого тела, а Бог не вдохнул в него души?» Тогда, слыша знаменитую ересь Манихея и ее столь открытое и бесстыдное провозглашение, я резко выбранил монаха, приказывая ему положить палец на уста свои, так как он не знал Писания, и остерегаться говорить, чтобы не навлечь на себя вины. Но тот и сам начал меня осмеивать за то, что я не знал тамошнего языка.

Итак, я ушел от него, направляясь к себе домой. После этого было так, что и сам он, и священники в крестном ходе отправились ко двору, не позвав меня, так как монах не говорил со мною по причине упомянутого упрека и не хотел вести меня с собою, как это было у него в обычае раньше. Итак, когда они пришли пред лицо Мангу, тот, не видя меня среди них, внимательно осведомился, где я и почему не пришел с ними. Священники испугались и извинились. Вернувшись же, они пересказали мне слова Мангу и сетовали на монаха. После этого монах помирился со мною, а я с ним, прося, чтобы он помог мне в понимании тамошнего языка, а я обещал помогать ему в понимании Священного Писания, ибо брат, получающий помощь от брата, все равно, что крепкий город.

По прошествии первой недели поста госпожа перестала приходить в часовню и давать пищу и пиво, которое мы обычно получали. Монах не позволял приносить их, говоря, что при приготовлении этого кладется бараний жир. Также и растительное масло он давал нам только редко. Итак, у нас не было ничего, кроме испеченного под золою хлеба и теста, сваренного на воде, и мы пили суп, потому что вода была у нас только из растаявшего снега или льда; а такая вода весьма плохого качества. Тогда мой товарищ начал сильно унывать. Тогда я указал на нашу нужду Давиду, учителю старшего сына хана, и тот доложил мою речь самому хану, который лично приказал дать нам вина, муки и масла. Рыбы в четыредесятницу отнюдь не вкушают ни несториане, ни армяне. Затем нам дали бурдюк с вином. Монах говорил, что он ест только по воскресеньям, и тогда сама госпожа посылала ему пищу из вареного теста с уксусом для питья. У него же при себе, под алтарем, стоял сундук с миндалем, изюмом, черносливом и многими другими плодами, которые он ел целый день, когда был один. Мы ели раз в день и то с большим горем. Именно, с тех пор как они узнали, что Мангу–хан дал нам вина, они самым бесстыдным образом, наподобие собак, бросались на нас, тут были и священники–несториане, которые целый день пьянствовали при дворе, и сами Моалы, и служители монаха. Да и сам монах, когда к нему приходил кто–нибудь, кому он хотел дать выпить, посылал к нам за вином. Итак, это вино доставляло нам больше горести, чем утешения, так как мы не могли отказать в нем, не вызвав ссоры. Если мы стали бы раздавать его, нам не хватило самим; а когда бурдюк был опорожнен, мы не смели просить себе у двора еще.