Глава 12 ФЕДОР ТЮТЧЕВ

Глава 12

ФЕДОР ТЮТЧЕВ

На минуту отвлечемся от внутреннего монолога Федора Тютчева и предоставим слово его современникам: «Тютчев – это лев сезона» – так поэт Петр Вяземский охарактеризовал поэта, ставшего бывать в русском обществе с января 1844 года после возвращения из-за границы; граф Владимир Соллогуб, писатель и светский человек, присутствовал на некоторых беседах Тютчева, окруженного очарованными слушателями и слушательницами, поражался тонкостью и страстностью его рассуждений.

«Много мне случалось на моем веку разговаривать и слушать знаменитых рассказчиков, но ни один из них не производил на меня такого чарующего впечатления, как Тютчев. Остроумные, нежные, колкие, добрые слова, точно жемчужины, небрежно скатывались с его уст… Когда он начинал говорить, рассказывать, все мгновенно умолкали, и во всей комнате только и слышался голос Тютчева… Главной прелестью Тютчева было то, что не было ничего приготовленного, выученного, придуманного»; Михаил Погодин, давний его друг, тоже вспоминал речи Тютчева, стоило ему услышать какую-либо новость, только что полученную, «слово за слово его что-то задело за живое, он оживляется, и потекла потоком речь увлекательная, блистательная, настоящая импровизация… Вот он роняет, сам того не примечая, несколько выражений, запечатленных особенною силой ума, несколько острот едких, но благоприятных, которые тут же выслушиваются соседями, передаются шепотом по всем гостиным, а завтра охотники спешат поднести их знакомым, как дорогой гостинец: Тютчев вот что сказал вчера на бале у княгини Н.». И это было своего рода «настоящей службой», как писали об этих беседах современники.

«О России много говорят, – вернемся к раздумьям самого Тютчева, который так много сделал в своих дружеских беседах, – в наше время она служит предметом пламенного тревожного любопытства, очевидно, она сделалась одною из главнейших забот нашего века… Современное настроение, детище Запада, чувствует себя в этом случае перед стихией если и не враждебной, то вполне ему чуждой, стихией, ему неподвластной, и оно как будто боится изменить самому себе, подвергнуть сомнению свою собственную законность, если оно признает вполне справедливый вопрос, ему предложенный… Что такое Россия? Каков смысл ее существования, ее исторический закон? Откуда явилась она? Куда стремится? Что выражает собою?.. Правда, что вселенная отвела ей видное место; но философия истории еще не соблаговолила признать его за нею. Некоторые редкие умы, два или три в Германии, один или два во Франции, более дальновидные, чем остальная масса умственных сил, провидели разгадку задачи, приподняли было уголок этой завесы; но их слова до настоящей минуты мало понимались, или им не внимали!.. Столетия простодушный европейский Запад верил, что не было и не могло быть другой Европы, кроме Западной, что существует другая Европа, Восточная, законная сестра христианского Запада, целый мир, единый по своему началу, солидарный в своих частях, живущий своею собственною органическою, самобытною жизнью, – этого Запад даже и допустить не мог…

Россия действовала медленно, почти незаметно, но, когда судьбы свершились, рука исполина сдернула эту завесу, и Европа Карла Великого очутилась лицом к лицу с Европой Петра Великого! Да, все эти мысли я высказывал в статьях «Русского дипломата», да, эти мысли были поддержаны русскими публицистами, сказавшими, что я говорю с западными странами с таким достоинством и свободой, но в России-то мне так и не удалось хоть что-то сказать. А между тем Австрия так угнетает славянские народы, что они невольно становятся революционными, чтобы уберечь свою национальность от немецкого самовластия…

Да, правительство подавляло всякую мысль в течение многих лет, следствия подобной системы не могли иметь пределов или ограничения – ничто не было пощажено, все подвергалось этому давлению, все и всё отупели под влиянием императора и его окружения. И только за границей признали его как писателя, писателя с очень большим дарованием, владеющим с поразительной силой французским языком, признали, что он может быть духовным посредником и проводником между Западной Европой и Россией.

На его статьи во французском журнале откликнулись известные политические и религиозные деятели… А какой красочной идеей было возникновение Константинополя, древнего Царьграда, как новой столицы Великой Греко-Российской Восточной Державы, а об освобождении Константинополя еще мечтала Екатерина Великая. Православная этика отвергает индивидуализм Европы, апофеоз человеческого «я», а это основная черта Запада, нравственный индивидуализм, протестанты и католики чаще всего апеллируют к суду личной чести, они сотворили себя судьями в своем собственном деле, а человеческое «я», предоставленное самому себе, противно Христианству по существу… Дух личного эгоизма, человеческое «я» обладает ими не как отдельными единицами, но ими как орденом, в частности, иезуитов, потому что они отождествили дело христианское со своим собственным, потому что собственное самоудовлетворение возвели в значение победы Божией и в стяжание побед Господу Богу внесли всю страсть и неразборчивость личного эгоизма… Между иезуитами и Римом связь истинно органическая, кровная. Орден иезуитов концентрированное, но буквально верное выражение римского католицизма, одним словом, это сам римский католицизм, но на положении действующего и воинственного. А я русский, православный, русский сердцем и душою, глубоко преданный своей земле, и мне чужд личный эгоизм, который насаждается в Европе… Но самое удивительное не в этом… Мы накануне какого-то ужасного позора, одного из тех непоправимых и небывало постыдных актов, которые открывают для народов эру их окончательного упадка… Весь Запад пришел высказать свое отрицание России и преградить ей путь к будущему… Бывают мгновения, когда я задыхаюсь от своего бессильного ясновидения… Много лет я предчувствовал эту страшную катастрофу, к ней неизбежно должны были привести вся эта глупость и все это недомыслие императора и его окружения. И одна лишь чрезмерность катастрофы минутами заставляла меня сомневаться в том, что мы осуждены видеть ее осуществление… И вот сейчас Николая Первого хоронят как Бога, а для того, чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудовищная тупость этого злосчастного человека, который в течение своего тридцатилетнего царствования, находясь постоянно в самых выгодных условиях, ничем не воспользовался и все упустил. Умудрившись завязать борьбу при самых невозможных обстоятельствах… А граф Нессельроде? Нет, карлик мой! Трус беспримерный… Такой гнусной личности давно не было в русском правительстве, все предал и все продал австрийскому правительству…»

Федор Иванович о многом подумал в эти часы после свидания с дочерью Анной, которую любил и считал умной и начитанной.

Анна опоздала после обеда у родителей, столько новостей она услышала о том, что происходило во дворце. Она поспешила к молодой императрице, которая чувствовала себя уставшей, сломленной последними событиями, но Анну приняла и нежно обняла:

– Скорее всего я поручу вам, Анна Федоровна, быть воспитательницей великой княжны Марии, ей всего лишь полтора года, самое время получить такую образованную воспитательницу, как вы…

Анна Федоровна довольно кивнула. Императрица была бледна, но при этом назначении лицо ее стало каким-то просветленным и сосредоточенным.

– Сегодня ночью мне раскрылась тайна вечности, – продолжала Мария Александровна, – и я молю Бога, чтобы Он не дал мне никогда этого забыть. У тела императора я стояла, как и все родственники, на коленях и молилась, а император взглянул и велел Александру поднять меня, он вспомнил, что мне вредно стоять на коленях… Несомненно, это тот человек, которого я больше всех любила после моего мужа и который больше всех любил меня.

– А я впервые увидела императора несколько лет тому назад, – прервав затянувшееся молчание Анна Федоровна. – Я только что поступила к вам на работу, читаю книгу «История царствования императора Николая», сочинение де Бомон-Васси, укрылась в тени в парке, это было на маневрах в Красном, вдруг передо мною возникла высокая фигура императора, я посмотрела на него, и меня охватил какой-то невольный трепет. Я встала, чтобы поклониться. Он пригласил меня сесть и спросил, что я читаю. «Историю вашего царствования, ваше величество», – смущенно ответила я.

«Она вся перед вами, сударыня, к вашим услугам», – ответил он с ироническим полупоклоном. В этой фразе, ваше величество, он бессознательно высказался весь целиком. История его царствования, история его родины и его народа – это был он, и исключительно он…

Мария Александровна молча согласилась с этим определением самодержавного царствования Николая Первого.

Анна Федоровна ушла к себе в свои комнаты, но вскоре была вовлечена в обширный круг погребения самодержца и провозглашения нового императора, которому пришлось несколько раз выступать с программными речами и вспоминать ушедшего императора и его внутреннюю и внешнюю политику. Невольно Анне Федоровне пришлось стоять и обедни, и панихиды, участвовать в приеме зарубежных гостей, приехавших на похороны, а отец вскоре после приезда эрцгерцога Вильгельма Австрийского прочитал во время очередного обеда у родителей стихи:

Нет, мера есть долготерпенью,

Бесстыдству также мера есть!..

Клянусь его венчанной тенью,

Не все же можно перенесть!

И как не грянет отовсюду

Один всеобщий клич тоски:

Прочь, прочь австрийского Иуду

От Гробовой его доски!

Прочь с их предательским лобзаньем,

И весь апостольский их род

Будь заклеймен одним прозваньем:

Искариот, Искариот!

То обедня по случаю дня рождения великого князя Александра Александровича, то всенощная с воздвижением креста, то обедня при выносе тела императора, то холодный прием у Александра Второго эрцгерцога Австрийского, то двухчасовая погребальная процессия с телом императора, прошедшая через Адмиралтейскую площадь, Новый бульвар, Новый Николаевский мост, вступила на первую линию Васильевского острова и через Тучков мост вступила в Петропавловскую крепость…

И лишь изредка Анна Федоровна узнала о том, что пишут английские, французские, австрийские газеты: все газеты по-разному откликнулись на смерть императора и на выступления Александра Второго, в которых увидели ноты примирения. Удивила одна газета, в которой предполагалось, что молодая императрица чем-то похожа на Екатерину Вторую, она умна, ее тонкий ум, чуткий и проницательный, вполне может быть использован в управлении Россией. Но ничего подобного не случится, думала Анна Федоровна, Екатерина Вторая была не столько умной женщиной, сколько гениальным мужчиной, она влияла на людей, направляла их, управляла ими, и этими неоценимыми свойствами она удовлетворяла свое огромное честолюбие. А Мария Александровна – человек внутренней жизни, душевной и умственной, она не может влиять на людей… Она создана для дома, для детей, для своего окружения…

Вскоре ночь 18 февраля, которая навсегда разрушила чувство прочности в жизни, эти дни тоски и ужаса, когда на ее глазах вместе с жизнью одного человека рухнул целый порядок вещей, такой реальный и неизменный, когда она впервые поняла реальность смерти, – эти дни изменили все ее внутреннее существо, стала отдаленным воспоминанием, на смену этим дням приходили все новые и новые обстоятельства.

Анна очень многое узнавала из светской и царской жизни, ходили слухи об отравлении Николая Первого, рассказывали подробности этой истории, будто сам император приказал дать ему сильный яд, он не может выдержать такого позора с внешней политикой, с Севастополем, с армией, оказавшейся совсем не той, которую он формировал своими парадами и муштрой, вот и приказал… Много было разговоров о конференции в Вене, там собирались, обсуждали, что-то принимали, что-то отвергали, вновь собирались, вновь уходили ни с чем. Австрийский император и французский император стали добрее, ласковее с Александром Вторым, из Вены шли от князя Александра Михайловича Горчакова хорошие известия, надо быть только терпеливым, не ронять достоинства и чести великого государства, в чем-то можно уступить, в каких-то мелочах… Ход переговоров на конференции держится в величайшей тайне, но слухи в царском окружении постоянно просачиваются и становятся гласностью в узком кругу. Анна Федоровна многое передавала отцу… Но как его теперь называть – дипломатом, занимавшим скромное место в министерстве, или поэтом, о котором Николай Некрасов, издатель «Современника», написал статью как о выдающемся поэте, напечатал его первую книгу стихотворений, в которой собраны замечательные стихи, сравнивает Тютчева с известными поэтами, дескать, он продолжает лучшие традиции русской национальной литературы… А как ей быть, зная о Елене Денисьевой, которая родила недавно дочь и тем еще больше привязала к себе Федора Тютчева, и зная о привязанности отца к Эрнестине Федоровне, в ней он видел выдержанность и серьезность, а в Елене страстный и увлекающийся характер, бурный и ужасный в своих проявлениях, как ей быть – она не знала, но подробно рассказывала отцу о всех дворцовых слухах и суждениях, рассказывала о Севастополе, который, отбив очередной штурм союзников, залечивал свои раны, о переезде в Петергоф, который очень не любила, где все жители, начиная от царской фамилии, делали вид, что все они живут простой сельской жизнью, не связанной этикетом дворцовых приемов… 8 июня Анна Тютчева записала в своем дневнике: «Императрица позвала меня к чаю. Когда я вошла, государь воскликнул: «Добрые вести! Мы только что получили по телеграфу известие, что 6-го, после страшной бомбардировки, неприятель штурмовал 2, 3 и 4-ю батареи и Корниловский бастион, но был отбит с огромными потерями. Героизм наших войск дошел до высочайших пределов. Других подробностей не ведаю, так как депеша передана по телеграфу». Лицо государя сияло радостью, императрица была очень красива, что с ней бывает при сильных волнениях. Весь вечер говорили только об этом деле. Радость делала их экспансивными, их, которых мы за последнее время видели всегда такими молчаливыми. Государь сказал: «Как мой отец был бы счастлив! Получив депешу, я говорил себе: «Ах, почему он не здесь!»

Я мысленно молила Бога, чтобы он дал им радость и избавил их от неудач, которых, увы, нельзя не предвидеть. Неприятельский флот стоит перед Кронштадтом и так близко, что вчера с Бронной горы государь мог разглядеть людей на палубах. Эту ночь государь проводит в Ораниенбауме. Бомбардировка ожидается с часу на час».

Но бомбардировки не было, английский флот, опасаясь неприступности береговых крепостей, ушел и встал неподалеку в ожидании указаний свыше.

Анна Тютчева все больше и больше разочаровывалась в политике нового императора, ей казалось, что в этой политике было что-то двуличное, на официальных собраниях император всегда превозносит политику Николая Первого, клянется продолжать ее, а в интимных беседах не стесняются говорить, что наша политика в прошлом была неправильной в самой основе, так как больше защищала интересы Западной Европы, а интересы славянского и православного мира, с которыми Россия солидарна, совершенно не принимались во внимание или же ставились на задний план и приносились в жертву интересам Европы. Так, недавно император просил Анну Федоровну прочитать письмо князя Горчакова из Вены, в котором он просил императора согласиться на четыре пункта уступок западному миру, а потом дал ей письмо Антонины Блудовой, в котором она с негодованием отвергает эти четыре пункта, дескать, это гибель России.

Император, выслушав эти письма, сказал:

– Антонина всегда преувеличивает. Никто никогда и не предполагал осуществить эти четыре пункта. Но важно было выиграть время, занять Европу, а главное – дать Австрии возможность выпутаться из англо-французского союза. Что бы вы стали делать, если бы Австрия присоединилась к ним против нас. Мы не имеем никакой возможности защищать нашу западную границу.

Анна Федоровна, как и многие придворные, думали, что император уберет из правительства Клейнмихеля и Долгорукова, которые принесли столько зла России и вина которых была ему еще хорошо известна еще в то время, когда он был наследником и когда правда легче доходила до него. А вот уж сколько времени прошло, а эти министры все еще сидят на своих местах.

«Сегодня вечером, – записала в дневнике Анна Тютчева 28 августа 1855 года, – войдя к императрице во время чая, я была поражена с первой же минуты тем, до какой степени император и императрица имели расстроенный вид. Сердце мое упало, я поняла и спросила, вся дрожа: «Есть известия?» – «Да, есть», – сказала императрица и быстро отвернулась. Государь взял со стола бюллетень и сказал:

– Вот! После героической защиты Севастополь пришлось эвакуировать, но он не сдался. После того как было отбито шесть атак, был взят Малахов курган. С этого момента гарнизон не мог выдержать адского огня, осыпавшего его со всех сторон, и вынужден был уйти на северную сторону, оставив врагам только груду окровавленных развалин.

При чтении этих строк я испытала то же чувство, как при получении известия о смерти императора Николая Павловича: чувство подавленности перед страшными и неисповедимыми решениями Провидения, этого таинственного вершителя судеб нашего слабого и грешного человечества».

И еще одна очень важная запись из дневника Анны Тютчевой: «Мой отец только что приехал из деревни, ничего не подозревая о падении Севастополя. Зная его страстные патриотические чувства, я очень опасалась первого взрыва его горя, и для меня было большим облегчением увидеть его нераздраженным; из глаз его только тихо катились крупные слезы; он был глубоко тронут, когда я ему рассказала, как на второй день после получения страшного известия о постигшем нас ударе государь и государыня захотели показаться народу, чтобы поднять в нем бодрость духа… Все эти подробности я рассказала отцу. Он был ими очень тронут, и это его немного успокоило…»

Анна Тютчева сопровождала императрицу и ее четверых сыновей в Оружейную палату, встречать их и рассказывать должен был Михаил Погодин, но он все время молчал. Когда Анна Федоровна его спросила, почему он так молчалив, он ответил, что он возмущен царским равнодушием к падению Севастополя. «Удивительна эта оппозиция!» – подумала Анна Тютчева.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.