Глава 12 МАЛЬТА И АДРИАТИЧЕСКОЕ МОРЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 12

МАЛЬТА И АДРИАТИЧЕСКОЕ МОРЕ

Налеты немецких бомбардировщиков весной 1942 года заставили наши субмарины перебазироваться с острова Мальта. В ее гавани мы потеряли слишком много лодок. Десятая (базировавшаяся на Мальте) подводная флотилия присоединилась к первой флотилии в Бейруте, в то время как восьмая, моя флотилия, действовала из Гибралтара. Это означало, что для того, чтобы добраться до основных маршрутов снабжения армии генерала Роммеля и с востока, и с запада, нашим подводным лодкам приходилось проходить около девяти сотен миль. И поскольку днем находиться на поверхности было опасно из-за самолетов и вражеских субмарин, путь занимал около пяти дней – то есть использование подводного флота в данном случае совсем не имело смысла. А с Мальты можно было добраться до места назначения в течение одного дня, и в конце лета 1942 года десятая флотилия вновь начала собираться на Мальте. Субмарины «Сафари», «Сахиб» и «Сарацин» были откомандированы из Гибралтара на поддержку десятой флотилии, ослабленной и истощенной тяжелыми потерями.

Мы отнеслись к походу на Мальту с восторгом: ведь там наши субмарины завоевали отличную репутацию, хотя на более близком расстоянии романтический ореол заметно бледнел. Мальта предстала голодной, усталой и потрепанной. Десятая флотилия глубоко переживала потерю подлодки «Апхолдер», которой командовал капитан-лейтенант Ванклин, кавалер креста Виктории, величайший из наших подводников. Погибло и еще несколько лодок такого же уровня. Никаких развлечений не предусматривалось; никакой дополнительной еды, не говоря уже об алкоголе, взять было негде, а рацион не радовал разнообразием. Хотя, конечно, и подводники, и летчики-истребители получали дополнительное питание и не голодали. Подобно Королевским военно-воздушным силам, мы имели доступ и к радостям жизни, закупоренным в бутылках.

На мой взгляд, действительными героями Мальты – забытыми героями – стали солдаты. В 1938 году я оказался на этом острове вместе с пехотинцами. Они там оставались до сих пор. С большим трудом узнал я в изможденном, исхудавшем человеке, одетом в старый болтающийся на плечах китель, майора Сэма Брауна. В прошлую нашу встречу он казался полным сил и энергии. Ни моряки, ни военные не получали никаких дополнений к рациону – ни под водой, ни на поверхности. Никаких связей с фермой в Гоцо они не имели, поэтому не могли найти себе дополнительного пропитания из неофициальных источников. Всеми забытые, иногда они разгружали добравшееся до них сквозь жуткие бомбежки судно. В то время как другие прятались по убежищам, им приходилось чинить выбоины на взлетно-посадочной полосе, чтобы могли приземлиться наши истребители. А кроме того, они неустанно вели наблюдение за побережьем и сумели отразить ту единственную атаку острова с моря, на которую решились враги.

Шримп Симпсон командовал базой подводного флота в форте Лазаретто, древнем сооружении, когда-то служившем больницей, а затем складом сантехники у инженеров-строителей Мальты. Эмалированные изделия, конечно, в значительной степени пострадали от бомбежек, но зато мелкие вездесущие мошки, которые в изобилии населяли здание, чувствовали себя прекрасно. Им очень не понравилось наше вторжение, а у нас не было никаких средств для борьбы с ними. Особенно зверствовали они в бомбоубежищах, поэтому многие из нас искренне предпочитали рисковать жизнью под бомбами, чем терпеть их атаки.

Что мы имели в изобилии, так это фильмы – они считались исключительно ценным подводным грузом. Во время пребывания в гавани некоторые из моряков торжественно созерцали ежедневно по две кинокартины. В суете и толчее ежедневного прихода и ухода субмарин разговор зачастую ограничивался лишь специальными темами и едой. В этих бесконечных дискуссиях адские машины, изобретенные врагом для уничтожения субмарин, представали еще более страшными и вездесущими, чем это было на самом деле, и поэтому настроение среди подводников нельзя было назвать жизнеутверждающим. Но благодаря умелому руководству Симпсона атмосфера в Лазаретто оставалась благоприятной, и нам удалось провести там немало приятных вечеров. Немцы бомбили Мальту регулярно, словно по часам: вы могли спокойно принять решение, позавтракать ли сегодня до налета или лучше сделать это после него. Если же приближался ленч, да еще и прибыла партия джина, то стоило задуматься, съесть ли быстро ленч или лучше выпить еще порцию джина, а ленч взять с собой в укрытие и, сдувая мошек, не спеша подкрепляться во время бомбежки. Но обычно выбирали самый неосторожный и глупый вариант – выйти из укрытия и наблюдать за организованными полетами бомбардировщиков, с редким аккомпанементом наземных орудий. Боеприпасов у нас оставалось настолько мало, что своими выстрелами мы могли лишь обозначить цель. А самолеты тем временем продолжали спокойно летать в безоблачном небе.

Внезапно откуда-то из-за горизонта появилась горстка сверкающих точек – сквозь разрывы снарядов и группы немецких самолетов она с шумом приближалась: это летели наши истребители, чтобы посеять панику и смятение среди врагов. Новые самолеты разорвали повисшие полосы дыма – они шли на такой высоте, что было трудно сказать, какой стороне принадлежит авиация. Бомбы, разорвавшись, подняли вверх тучи песка, потом небо вновь прояснилось, и в тишине лишь спокойно скользили несколько белых точек спускающихся парашютов.

В это время бомбежка сконцентрировалась на наших аэродромах, и наши истребители – а это военное время, несомненно, стало золотым для фирмы «Скьюболд Берлинг и Ко» – все увеличивали счет сбитых немецких бомбардировщиков. Постепенно им пришлось уступить, и натиск ослаб, а затем и вовсе прекратился. В небе появлялось все больше наших истребителей – «спитфайров», немецкие самолеты отступили, и сейчас для нас единственной реальной, однако весьма насущной угрозой оставался надвигающийся голод.

Нашим субмаринам уже не было необходимости оставаться на дне гавани в течение всего долгого знойного дня, имея возможность подняться на поверхность только ночью, чтобы срочно зарядить аккумуляторные батареи, пополнить запасы воды и продовольствия и произвести необходимые ремонтные работы. Время от времени в гавань все-таки попадала бомба, но стоило развеяться пыли и дыму, из всех укрытий, бухточек и заливчиков внезапно появлялась масса когда-то ярко раскрашенных, хотя сейчас уже значительно поблекших, гондол: это местные жители отправлялись собирать оглушенную взрывом рыбу.

«Спитфайр»

Что касается денег, то в это время вся мелочь исчезла, как по команде: говорили, что она надежно закопана в садах острова Мальта. Самым мелким денежным знаком стал банкнот стоимостью в два шиллинга; поэтому если вдруг приходилось пользоваться услугами гондольера, чтобы пересечь гавань, то платить нужно было либо этим банкнотом, либо парой сигарет. Последний способ пользовался наибольшим успехом. Катушка ниток стоила пятнадцать шиллингов и шесть пенсов; незрелая картошка – шиллинг; ценность же таких предметов, как, например, губная помада, и вообще не могла быть измерена презренными деньгами.

Субмарины, приходящие с востока и запада, обычно привозили такие мелочи, как душистое мыло, самую обычную вещь в Гибралтаре, но абсолютный дефицит на Мальте. Вскоре по прибытии на остров я отправился с визитом к чете Тенч, одной из немногих супружеских пар, оставшихся там до этих пор. По бестолковости в качестве сувенира я взял набор душистой соли для ванн, но, когда Грета открыла пакет, она лишь горько рассмеялась: разумеется, о горячей ванне здесь все давно забыли, поскольку для нее просто-напросто не было топлива. На нашей базе в Лазаретто Сэм Макгрегор, шеф-повар флотилии, вышел из затруднительного положения, изобретательно смастерив печурку из старой бензиновой бочки, топливом для которой служило отработанное дизельное масло. Это позволяло подводникам, вернувшимся из патрулирования, принять горячую ванну – конечно, если в данный момент это отработанное масло оказывалось доступным. Но конечно, для купаний мы всегда имели в своем распоряжении море, очень приятное, несмотря даже на то, что в гавани вода была в значительной степени загрязнена. А изумительные курортные пляжи Мальты оказались недоступными, так как были огорожены несколькими слоями колючей проволоки.

Процветала чесотка, и в жаркую погоду больно было видеть, что почти у всех женщин босые ноги перевязаны. Говорили, что распространению этой болезни очень способствует недостаток жиров. Когда пришла моя очередь подхватить эту болезнь, я очень добросовестно, хотя и безуспешно, лечился единственным доступным нам лекарством – серной мазью. Через несколько месяцев, когда уже после освобождения Мальты мы ушли в Алжир, я показал военным медикам свои болячки и попросил совета. В ответ я услышал, что первым делом надо выбросить серную мазь; одно из двух: или я давно уже лечился от болячек, которые на самом деле представляли собой сыпь от мази, или же мне помогла сытая жизнь в Алжире, но вскоре мою болезнь как рукой сняло.

В Лазаретто я жил в одной комнате с Линчем Мэйдоном (капитан-лейтенант Мэйдон, кавалер орденов «За выдающиеся заслуги» и «За боевые заслуги»). Комната представляла собой исключительно хорошо проветриваемое помещение с двумя кроватями и шкафом. Если приходилось открывать дверцу шкафа, то вы оказывались сразу на заваленной обломками улице: в эту часть дома недавно попала бомба. Комната имела и еще одну особенность: на лестнице, которая в нее вела, отсутствовала ступенька. Самое удивительное, что никто из нас ни разу не упал с этой лестницы, даже в те дни, когда на остров прибывала партия джина. Линч обладал беспримерной способностью ко сну. Вернувшись из очередного похода, он словно впадал в транс, умудряясь не просыпаться сутками. Но разумеется, во многом это объясняется необходимостью пополнить «запасы сна», поскольку командиру подводной лодки во время боевого похода спать просто некогда.

База Лазаретто располагалась на острове Маноель, между бухтами Слиема и Лазаретто в Марса-Мусетто. Субмарины могли подойти к ней для обслуживания, но большей частью, находясь в гавани, они оставались там, где считали более удобным для себя, связываясь с берегом подвесными сходнями. База имела в своем распоряжении подземные мастерские и уже упомянутые бомбоубежища с койками вдоль стен. Непосредственно за Лазаретто находился форт Маноель, последний из построенных рыцарями Мальтийского ордена и для своей эпохи ставший чудом фортификации. Как и все старые укрепления, он отлично выдерживал бомбежки, но тем не менее мы все-таки оставили его в распоряжение мошек. Недалеко от нас располагалось кладбище, относящееся, очевидно, к тем дням, когда в Лазаретто размещалась больница, а между ним и самой базой находилась наша ферма.

Слово «ферма», конечно, звучит слишком громко, но, во всяком случае, там мы держали домашнюю птицу и несколько свиней. К тому времени, о котором я рассказываю, после длительной осады, предприятие выглядело далеко не процветающим. Теоретически свиньи питались объедками с базы. Любой, кто служил в армии, знает, какое огромное количество еды для свиней остается от стола сотен военных, и поначалу свиньи действительно вели сытую жизнь, несмотря на постоянно сохраняющуюся опасность попадания в их пищу бритвенных лезвий, чайного листа и других не способствующих пищеварению предметов, которые, несмотря на все просьбы и предупреждения со стороны хозяйственников, все равно отправлялись в ведра для свиней.

Однако со временем рацион на Мальте становился все более скудным, объедки постепенно исчезали, и бедные свиньи тоже почувствовали, что такое голод. Они прекратили приносить потомство, интерес со стороны поваров к ним пропал, и к этому времени, о котором я говорю, лишь изредка на кухню попадала какая-нибудь исхудавшая свинья. Но однажды кого-то из моряков осенило. Незадолго до этого в качестве трофея была захвачена итальянская шхуна с грузом. Поговаривали, что это какой-то продукт из дуба. В тот момент груз лежал в подвалах Лазаретто. Никто не знал, что представляет собой странная коричневая масса, и какой-то шутник предположил, что это корм для верблюдов. Скоро идея получила дальнейшее развитие. А так как путь от верблюжьего корма к свиному корму очень короток, то вскоре свиньи и получили его вместе со скудными объедками. Этот акт едва не прекратил существование свинофермы; продукт из дуба оказался дубильным веществом и произвел крайне неблагоприятное воздействие на пищеварительную систему несчастных животных. Прошло немало времени, прежде чем система эта как-то наладилась. Свиней берегли к Рождеству, и, хотя в действительности Мальту освободили уже в ноябре, они все равно стали нашим рождественским обедом, несмотря на худобу и жесткость. Особенный успех они имели во время боевого дежурства.

Наверное, единственным продуктом питания, имевшимся в Лазаретто в изобилии, оставалось блюдо под названием «пирог из телятины». Назывался он так, очевидно, по принципу внешнего сходства. Поначалу я очень активно его потреблял, но со временем заметил, что более искушенные обитатели базы предпочитают ходить голодными. Спросив о причине, я получил ответ, что в качестве начинки в нем использовано козье мясо. Мальтийская коза должна, по идее, являть собой весьма экономически выгодный способ преобразования всяческого мусора в молоко. Однако она представляет собой чрезвычайно отвратительное и по внешнему виду, и по запаху животное. Вернее будет сказать, представляла, поскольку, как и во многом другом, романтические ассоциации уже уступили место современным требованиям гигиены. Огромное вымя свисает почти до земли и, путаясь между задними ногами, делает походку животного весьма неуклюжей. Говорили, что коза заслуживает чести стать пирогом из телятины исключительно после продолжительной болезни и долгих лет недоедания, когда даже это огромное вымя высыхает. Поэтому привередливость некоторых моряков оказывалась вполне понятной.

Тем не менее даже наша база Лазаретто время от времени радовала подобием роскоши. Например, иногда вдруг удавалось заполучить настоящий тост, то есть красиво обжаренный кусочек хлеба: роскошью это считалось потому, что и хлеб, и топливо, чтобы развести огонь и поджарить его, достать было трудно. Делвин, наш штурман, рассказывал историю о том, как однажды он вернулся из похода и пошел пить чай. Официант-мальтиец принес ему большой тост. Сидевший рядом офицер возмущенно заявил, что ему только что отказали, сказав, что тостов нет.

Ответ буквально уничтожил его:

– Это правда, сеньор, но ведь этот офицер потопил вражеское судно.

Персонал базы, состоявший из жителей острова, отличался необыкновенным терпением и тактом по отношению к нервным и усталым подводникам, и мы многим ему обязаны.

Итак, питание на Мальте тщательно нормировалось. Однако этого нельзя сказать о напитках, правда, за исключением пива. В рацион входило две бутылки пива в неделю, и вполне понятно, что эти две бутылки исчезали моментально. Все другие завозившиеся напитки потреблялись, пока имелись в наличии: о следующем дне обычно не думали, справедливо полагая, что если он наступит, то сам о себе и позаботится.

С точки зрения офицера-подводника, главным преимуществом Мальты оставалось то, что на сотни миль вокруг только субмарины представляли собой наши родные вооруженные силы. Позже, участвуя в военных действиях в Тихом океане, я обнаружил, что американские субмарины, как и наши, с куда большей настороженностью воспринимали именно свои, а не вражеские самолеты. Вражеская авиация вела себя хотя бы более предсказуемо. В Центральном Средиземноморье все, что летало и плавало, за исключением субмарин, должно было считаться принадлежащим врагу, и поэтому трудностей с распознаванием не возникало. Все казалось восхитительно простым, и поскольку Симпсон и его немногочисленные подчиненные представляли собой весь наличный управленческий персонал десятой флотилии и были слишком заняты, чтобы издавать многоречивые приказы, люди и так прекрасно понимали, что надо делать. Иногда казалось, что главным мотивом существования штабных работников во время военных действий становились попытки воспрепятствовать столкновению сил, воюющих на одной стороне. На Мальте, во всяком случае, мы были избавлены хотя бы от этих осложнений.

Когда я собирался выходить на боевое дежурство с Мальты, Боб Тэннер, наш старший офицер управления, снабдил меня своим последним шедевром экономного подхода к изданию приказов. Он представлял собой один из тех маленьких лиловых билетиков, которые обычно отрывают от рулона; в данном случае он представлял собой транзитный билет через гавань в столовую в Маноеле, сохранившийся еще с тех пор, когда эта столовая существовала. На нем было написано: «Адриатическое море, действителен до 11 октября». Все сразу становилось кристально понятным: мне предстояло покончить с патрулированием в Адриатическом море и вернуться на базу не позднее чем к 11 октября.

На самом деле, разумеется, мне было сказано, что Адриатическое море должно стать нашим, и я должным образом себя к этому готовил. В недрах береговой базы существовала небольшая комната, где хранились все отчеты о боевых походах, рассортированные по районам дежурства. Все, что мне нужно было сделать, так это взять папку Адриатического моря и посмотреть, где ходила каждая вернувшаяся оттуда подводная лодка. В отчетах излагались замечания о передвижении судов, минных полях, навигационных вспомогательных средствах и опасностях, территориях патрулирования и так далее. Затем следовало изучить карты и схемы, отметив, где зондирование показало благоприятные условия действия, и запомнив рекомендации по управлению субмариной, – те замечательные рекомендации, составившие неисчислимые тома, которые вместили в себя многолетний опыт моряков по всему миру. Возможно, позже, в походе, и не найдется времени просмотреть их.

Симпсон пришел проводить нас, чтобы снабдить полученной в последние минуты информацией и дать напутственные инструкции. Последний швартовый наконец отброшен на берег – мы не брали на борт швартовые, так как в случае повреждения обшивки корпуса они могли обмотаться вокруг винта, – и вот весь маленький штабной персонал флотилии уже машет нам на прощание. Эти люди несли свою службу из месяца в месяц по двадцать четыре часа в сутки и все же всегда находили в себе силы проводить или встретить очередную субмарину, боевую готовность которой они обеспечивали.

К этому времени у берегов Мальты работали уже четыре минных тральщика, которыми командовал Джейк Джером, сам старый подводник. Два из них вывели нас по каналу на глубокую воду к югу от острова. Они еще не успели полностью очистить акваторию от мин, расставленных врагом, поэтому субмарины не могли прогрузиться до тех пор, пока не достигнут очень глубоких вод возле маленького острова Фильфола, недалеко от южного берега Мальты. Поэтому вполне естественно, что нас сопровождали минные тральщики, защищая своими орудиями, – ведь мы не могли воспользоваться своим обычным способом самозащиты, то есть уходом на глубину. В этот раз нас никто не атаковал, и поэтому тральщики пожелали нам успешной охоты и повернули обратно в Ла-Валетт, а мы снова оказались предоставленными самим себе.

Нам повезло: экипаж получил задание патрулировать Адриатическое море. Хотя каждый потопленный корабль становился вкладом в долговременную политику, однако это был период незадолго до Эль-Аламейна, поэтому поставка судами снаряжения в армию генерала Роммеля становилась жизненно необходимой. Само по себе уничтожение кораблей по своей значимости отходило на второй план, сохраняя значение только в том смысле, что, вынуждая противника распылять свои противолодочные силы, вы ослабляли его мощь на североафриканском направлении. В течение некоторого времени субмарины не выходили в Адриатическое море, поэтому нашей задачей стало посеять там беспокойство и тем самым отвлечь противолодочные корабли от наших лодок в других районах. Охотничьи угодья оказывались весьма богатыми, и обычно их приберегали для тех лодок, которые остро нуждались в добыче, а мы не могли на это претендовать.

Переход наш прошел спокойно, и ночью 30 сентября мы миновали в надводном положении пролив Отранто, по пути встретив только один эсминец.

В мои планы входило первым делом атаковать порт Груц. Он находится в неглубоком фиорде с узким мысом, выступающим в сторону моря, от которого на север отходит цепь островов, тянущаяся к югославскому берегу. Подход к острову очень узкий, слишком узкий для подводных маневров, поэтому, двигаясь по нему, мы использовали погружение кормой. После атаки нам следовало отклониться примерно на милю. Я надеялся, что противник считает эту потаенную маленькую гавань защищенной естественным образом, так как разведка не докладывала ни о минных заграждениях, ни о противолодочных сетях.

Мы подошли к берегу севернее Дубровника погожим днем 1 октября. В 13.35 пароход, пробиравшийся на север вдоль берега и поэтому недоступный нам, свернул от мыса полуострова Груц, острова Гребини, между первым островом – Колосеп и вторым – Лопуд и исчез в лабиринте внутренних каналов. Мы медленно подползли к берегу с включенным гидролокатором, хотя и существовала опасность, что нас засекут вражеские гидрофоны.

Гидролокатор был приспособлен таким образом, чтобы можно было слышать эхо, отражающееся от мин и, конечно, от многих других предметов – камней и даже небольших водоворотов, а также морских обитателей. Мина представляет собой слишком маленький объект, чтобы производить отчетливый «эффект эха», однако прибор хорошо служил в этих случаях и, хотя и был далек от совершенства, все-таки мог гарантировать некоторую безопасность. К счастью, тогда я не имел схем вражеских минных полей: если бы они попались мне на глаза, я ни за что не отважился бы проникнуть в этот район так, как прошел на самом деле. После того как Италия капитулировала и мы получили доступ к ее картам и документам, оказалось, что большую часть времени мы провели именно на минных полях. Однако море в тех краях глубокое, а в глубокой воде мина не может стоять на тяжелом якоре, потому что он ее потопит. Легкие же якоря не удерживают мины на одном месте, а поскольку после того, как территория была заминирована, уже прошло определенное время и некоторые из поставленных мин «разбрелись», появился реальный шанс избежать опасности. Я заметил, каким путем проходит между островами Колосеп и Лопуд пароход, и пошел по его следу. Однако тогда я предположил, что судно держит путь на север, и не сделал выводов из того факта, что оно не прошло сквозь первые ворота в цепи островов, в которые я намеревался зайти с запада, прежде чем повернуть на юг и направиться к Груцу. Чтобы пройти в следующие ворота в северном направлении, потребовалось бы еще целых два часа, поскольку расстояние составляло шесть миль.

Гидролокатор показал, что путь свободен, и в 15.30 мы направились сквозь узкий пролив между островами Колосеп и Гребини. На берегу стоял маяк, и в перископ было хорошо видно, как около него в огороде возится человек. Вокруг, на суше, радовали глаз прелестные пейзажи Далмации, и в этот сияющий день наша цель – разрушение и уничтожение – казалась еще более абсурдной. Впрочем, так же как и то, что мы и сами находились среди плавучей смерти. Субмарина медленно продвигалась по фиорду, а тонкое жало перископа лишь изредка рассекало поверхность воды, поднимаясь на один-два дюйма. Если бы мы подняли перископ выше, то любой праздный зевака на каждом из берегов сразу же его заметил. Тревогу могла поднять даже женщина, загорающая на пляже.

Вот мы подошли к последнему повороту, за которым открывался порт Груц. В объективе перископа перед моими глазами отчетливо предстали картины жизни гавани: крейсеры, субмарины, тучные торговые суда – все это представляло собой заманчивые неподвижные цели. Это зрелище занимало мои мысли уже несколько недель; а сейчас мы преодолели канал никем не замеченными и совсем скоро, буквально за поворотом, надеялись узнать, что же наш ждет. В 17.00, через полтора часа после начала похода, мы обогнули мыс. Перед нами лежала гавань Груца – мирная и, к нашему великому разочарованию, почти пустынная. Там стоял пароход, свернувший к островам на наших глазах около трех с половиной часов назад, и еще небольшой торпедный катер. Кроме них, там не было больше никого. Но и они представляли собой немалую добычу.

Пока мы ползком пытались занять позицию, удобную для атаки, нам готовилось еще большее разочарование. Ровный ряд буев означал, что коридор перегорожен плавучим заграждением. Мы подошли к нему вплотную, но, как ни старались, так и не смогли найти зазор, сквозь который можно было бы направить торпеду. На самом деле итальянцы оказались вовсе не такими беспечными, как предполагали мы сами и как свидетельствовали донесения разведки.

Делать было нечего, приходилось ретироваться. Рулевой и второй рулевой поменялись местами; рули на корме, в обычных условиях находившиеся в ведении рулевого, теперь должны были действовать в качестве носовых и наоборот. Двигатели заработали в режиме заднего хода, и мы начали двигаться в обратном направлении быстрее, чем пришли сюда, причем ниже уровня обзора перископа. Одна малейшая ошибка рулевых, и нас могла подстерегать любая из двух опасностей: или мы выскочим на поверхность, что повлечет за собой самые печальные последствия, или ударимся о дно и повредим винты. Все шло благополучно, и мы аккуратно следовали по тому маршруту, каким пришли сюда, поскольку знали, что он свободен от мин. Проходя еще раз мимо острова Гребини, вновь порадовались за своего приятеля-огородника: он продолжал мирно и с видимым удовольствием копаться в земле.

Теперь мои подозрения, появившиеся после того, как первый пароход, показавшись в архипелаге, обогнул мыс в южном направлении, подтвердились. Приближавшийся второй пароход, едва мы намерились атаковать, тоже прошмыгнул между островами Колосеп и Лопуд, очевидно, в поисках безопасности. Скорее всего, канал, по которому мы шли, уже был заминирован, хотя наши приборы и указали нам его в качестве безопасного. Такова судьба субмарины: это оказался уже второй транспорт, который мы упустили в течение дня. Если бы нам удалось за пять миновавших после выхода с Мальты суток сэкономить всего лишь один час – а наш выход задержался из-за обычной волокиты в порту, – мы смогли бы атаковать первое судно еще до того, как оно прошло между островами. А стоило нам оказаться за островом Гребини раньше всего лишь на полчаса, мы смогли бы заполучить и этот второй пароход.

Однако мы знали, где теперь находится первый, и я исполнился решимости добраться до него. Я полагал, что он покинет Груц на заре и отправится вдоль архипелага на север. А мы в таком случае просочимся между островами севернее его и утром пойдем наперехват.

Тем временем мы отошли от берега, чтобы зарядить аккумуляторные батареи. Луна еще не поднялась, и ночь казалась бездонно-черной. Мы медленно отошли на одном из двигателей, а заряжаться начали на другом. Мягкий прибрежный бриз успокаивал и баюкал, мертвая тишина нарушалась лишь приглушенной работой дизеля и едва слышным плеском воды о корпус, очертания которого были едва заметы в темноте из-за слабого фосфорного свечения. Мирная красота ночи, однако, не усыпила часовых; в безупречном спокойствии этой бархатной ночи горизонт оказывался едва различимым, а ведь именно на его фоне только и можно увидеть суда, если, конечно, вы хотите заметить их первыми.

Субмарины выживают только за счет умения первыми увидеть противника. В то время, когда радары еще не существовали, все зависело исключительно от дозорных; а бесконечно всматриваться в темноту сквозь бинокль необычайно утомительно. Вахтенные офицеры обычно брали на себя наряду с общим контролем отрезок между положениями штурвала «полный вперед» и «право по борту». А двое сигнальщиков поочередно то следили, что делается за кормой, то контролировали положение лодки. Кто-то из старшин или главных старшин обычно брал на себя сектор левого борта. Вахта могла продолжаться без перерыва только час, а после этого уставшие от бинокля глаза становились ненадежными и в конце концов совсем отказывались работать. Некоторые командиры, находясь в прибрежном районе, не уходили с мостика всю ночь, но я такого не делал, всегда полагая, что лучше чувствовать себя относительно свежим, на случай ответственных обстоятельств. Обычно я оставался на посту до тех пор, пока не разрешались все вопросы и обстановка не принимала нормальный для ночи спокойный характер. В следующий раз я появлялся на мостике уже перед рассветом. Раздеваться на ночь не приходилось, все всегда спали одетыми, поэтому в случае необходимости можно было оказаться наверху в считаные доли минуты. А вахтенный офицер всегда знал, что делать. В спокойной ситуации я обычно рассчитывал на два-три часа ночного сна, а остальное урывками добирал в течение дня. Наряду с командиром только старший радист и кок оставались единственными людьми на субмарине, освобожденными от вахт. Все остальные жили по режиму «два часа вахты, четыре часа отдыха». Некоторые дозорные имели иной распорядок: час дежурства, три часа отдыха. В эти часы отдыха подводнику приходилось справляться со всеми своими делами: есть, спать, не говоря уже о выполнении всей работы по обслуживанию вверенного ему оборудования. Частые тревоги и нештатные ситуации постоянно требовали срочного погружения, нарушая распорядок. Помимо официального времени наблюдения еще до заступления на пост дозорный должен был потратить по крайней мере десять минут на адаптацию глаз к полной темноте на мостике. Свободная минутка иногда выдавалась у кока и радиста, хотя, как правило, рутинная работа и их заставляла трудиться постоянно, иногда по двадцать четыре часа в сутки. Больше того, в неофициальные, но общепризнанные обязанности кока входила игра в уккерс, совершенно яростную адаптацию детской настольной игры лудо. Играть приходилось в любое время дня и ночи с каждым свободным от вахты офицером, которому почему-либо не спалось.

Молчун Харрис предпочитал шахматы, и раз или два мне приходилось с ним играть, но шахматы не годились для игры на субмарине, несущей боевое дежурство. Постоянно, хотя и подсознательно, даже во сне, все вслушивались в малейшие изменения в работе дизелей, в распоряжения на мостике, которые были слышны в кают-компании благодаря мегафону, или в гудение сирены, вызывавшей офицеров на мостик. Уккерс же в этом смысле оказывалась идеальной игрой во время боевого дежурства. Она достаточно захватывала, не требуя при этом полной концентрации; в достаточной мере распаляла эмоции, когда вас «съедали» на подступах к дому, лишая надежды на безопасность; приносила искреннее удовлетворение, если вам удавалось победить оппонента в подобной же ситуации. Пощады никто не просил и никто не давал. На любой патрулирующей подлодке в любой неразберихе в уккерс играли повсюду – с носа и до кормы. Психологи наверняка смогли бы дать этому явлению научное объяснение, ну а мы пристрастились к этой игре самым естественным образом.

Аналогично в начальный период военных действий мы все принялись поглощать сладости в таких же количествах, как это обычно происходит у детей. Возможно, это случалось оттого, что нельзя было курить. Позднее же врачи, изучавшие, почему и каким образом нам удалось выжить, предписали обязательное потребление сладостей, и они вошли в рацион подводников. Но мы уже и сами поняли, что без сладкого жить не можем.

Неожиданно покой той чудесной ночи в Адриатическом море был нарушен.

В воздухе появился легкий запах дыма. В мегафон прозвучал приказ к боевой готовности. В считаные секунды лодку развернули по ветру. Зарядку аккумуляторной батареи приостановили. Поставили соединительную муфту гребного вала. В работу включились оба двигателя. Все члены экипажа заняли свои места по команде к погружению, а на мостике бинокли нацелились против ветра.

В ночном наблюдении главным всегда было повернуться кормой в нужном направлении; это давало возможность занять любое положение или же, при погружении, как можно точнее определить расстояние. Если вы видели цель, то всегда оставалась возможность развернуться, определив ее курс и скорость; если в поле зрения попадал патруль противника, то каждая секунда оказывалась драгоценной, давая возможность избежать неприятной встречи. Предположим, видимость составляла одну тысячу ярдов – а часто она оказывалась меньшей – и на вас двигался эсминец со скоростью 20 узлов. Это означало, что он приблизится через девяносто секунд. Если вы находились на поверхности, то он мог увидеть вас с расстояния примерно в 500 ярдов, а это давало вам сорок пять секунд, то есть приблизительно то же самое время, за которое вы смогли бы погрузиться в стационарном состоянии. Но по собственной воле никто никогда не останавливался. Обычно продолжали движение таким образом, чтобы, повысив скорость и удаляясь от объекта, иметь возможность рассмотреть подробно, что же этот объект собой представляет. Ночные погружения не сулили ничего хорошего, поскольку, за исключением самых светлых лунных ночей, вы обрекали себя на очень плохую видимость при наблюдениях в перископ, а каждый встреченный объект мог оказаться достойной целью. В лучшем случае вы отказывались от активных действий, но все равно в течение некоторого времени должны были оставаться на поверхности, чтобы зарядить аккумуляторную батарею.

Редко удавалось выследить судно по дыму. Во всяком случае, в моей практике мы сумели сделать это лишь дважды. В этот раз перед нами оказался небольшой торпедный катер: силуэт был низким и поэтому плохо виден. Обойти его нам не стоило труда, но беспокойства он причинил много, так как всю ночь болтался поблизости. Поэтому, когда поднялась луна, нам пришлось всерьез обходить стороной это докучливое суденышко. В итоге, погрузившись на заре, мы оказались дальше от входа в архипелаг, чем я планировал, и из-за этого опоздали к нашему пароходу.

Я решил перехватить его в бухте Цульана, напротив канала Мейет, в который мы под водой вошли на рассвете. Обнаружив гидролокатором мину, мы погрузились еще ниже и прошли между островами на четыре мили вперед, а потом вновь поднялись на рабочую глубину перископа, чтобы приблизиться к материку. Берег оказался крутым, так что разглядеть в его тени корабль было бы трудно.

Но вскоре, однако, мы увидели наш пароход. Он представлял собой грузопассажирское судно, выглядевшее почти как океанский лайнер, только меньших размеров. Через перископ вообще трудно определить размер корабля, а этот тип часто становится особенно обманчивым. Из-за нашего опоздания нам уже не удалось подойти на нужное для торпедного удара расстояние. Но судно шло без сопровождения, а воздушный противолодочный патруль пролетел лишь недавно, а значит, должен был вернуться не очень скоро. Соответственно, мы имели возможность остановить судно орудийным залпом. Мы подошли на расстояние 3000 ярдов, и, прежде чем экипаж судна успел понять, что происходит, его борт уже крушили наши 3-дюймовые снаряды. Скоро начался пожар, но прежде чем нам удалось нанести завершающий удар в машинное отделение, корабль сумел пристать к берегу возле крохотной деревеньки Падубице. Он служил транспортом, и многие из находящихся на нем людей, чтобы спастись, начали прыгать за борт. Мы решили подстраховаться и погрузились, под водой приближаясь к нашей цели, и уже с расстояния в тысячу ярдов отправили торпеду в севший на мель пароход. Он тут же загорелся, и даже на следующий день издалека, в открытом море, был виден дым от пожара.

Эта атака получила интересное и неожиданное послесловие. Двенадцать лет спустя я разговаривал с капитаном Орхайловичем, военно-морским атташе Югославии в Лондоне, и разговор коснулся особенностей действия береговой артиллерии. Я вспомнил и рассказал, что однажды во время войны был обстрелян югославской береговой артиллерией – стреляли, конечно, итальянцы. А произошло это во время боевого дежурства у берегов Далмации. Тогда мой собеседник поинтересовался, не служил ли я на той самой подводной лодке, которая загнала на берег пароход. Оказалось, что во время войны он командовал партизанским отрядом в той самой горной местности, и именно в тот день они располагались в горах над деревней Падубице. Партизаны наблюдали за происходящим, а потом, спустившись, напали на итальянских моряков, мокрых, измученных и не готовых отразить неожиданную атаку. Их трофеем тогда стал огромный запас винтовок, пулеметов и боеприпасов.

Мы оставались в бухте Цульана весь день, надеясь на продолжение истории. Хотя дым на севере и вселял надежду, движение судов явно приостановилось; единственным движущимся объектом оказалась вспомогательная шхуна водоизмещением 300 тонн. Но нам пришлось ее отпустить, так как к этому времени в небе начали слишком активно летать противолодочные самолеты, а саму шхуну сопровождал эскорт, упорно не желавший уходить восвояси. Поэтому мы не имели возможности подняться на поверхность, чтобы ввести в дело орудие. Шхуна не могла служить целью для торпедного удара и ушла невредимой.

Вечером, когда мы направились в открытое море, чтобы зарядить батарею, внезапно появились четыре торпедных катера и начали хорошо организованную охоту. Один из них, казалось, точно взял наш след и долгое время кружил поблизости. Все это очень действовало на нервы, поскольку после восхода луны мне совсем не хотелось застрять, словно в ловушке, среди островов. А пока мы упорно занимались тем, что прятались от охотников, и поэтому не имели возможности уйти в открытое море. Однако с приходом темноты суда противника приняли строй фронта и начали прочесывать пространство между островом Главет и мысом Голинут. Этот маневр оказался чрезвычайно удобным: «Сафари» поднялась на поверхность и двинулась вслед за ними, обеспеченная первоклассным путеводителем по всем возможным минным полям. Забавно было смотреть, как корабли посылают друг другу сигналы, не подозревая, что та самая субмарина, на которую они открыли охоту, идет прямо за кормой одного из них.

Потревожив спокойствие югославского берега, мы решили, что пора совершить набег и на итальянское побережье Адриатического моря. В этом районе море преимущественно неглубокое, и, следовательно, угроза безопасности субмарины вполне реальна. Так что работа вблизи берега не обещала стать результативной. Вражеские суда старались держаться поближе к берегу, но я надеялся на то, что хоть кто-то из них решит сократить путь и пойдет через залив Манфредония. Там мы безрезультатно провели весь следующий день, и после этого стало ясно, что необходимо двигаться ближе к берегу. Лучшим ориентиром служил полуостров Гаргано, так как к нему можно было подойти на расстояние трех миль, после чего глубина уменьшалась до десяти морских саженей, той минимальной глубины, на которой мы могли действовать.

Соответственно, на следующий день на рассвете мы погрузились на линии десяти саженей и возле мыса в прибрежном утреннем тумане увидели расплывчатые очертания достаточно крупного судна. Производить оценку не было времени, но я на глаз определил, что его скорость примерно 10 узлов. Самое близкое расстояние, на которое мы могли подойти, равнялось 5000 ярдов, и поэтому решено было выпустить четыре торпеды, распределенные таким образом, чтобы покрыть возможную погрешность в оценке скорости.

Оказалось, что судно шло со скоростью между 8 и 9 узлами, причем команда его отличалось исключительно высокой квалификацией. На палубе заметили, что первая торпеда прошла мимо – а в зеркальном спокойствии воды следы наших торпед выглядели словно широкие серебряные ленты. Судно моментально круто развернулось, чтобы избежать следующих залпов. Сначала казалось даже, что оно собирается протаранить прибрежные скалы. Однако, когда мы всплыли, чтобы посмотреть, нельзя ли использовать орудия, увидели, что курс соперника вновь выправился.

Стоило нам открыть огонь, как тут же раздался очень энергичный ответ, причем проявленная быстрота реакции сделала бы честь любому военному кораблю. На палубе стояли две пушки: одна на корме, калибром крупнее наших орудий, а вторая на носу, меньшего калибра. Стрелять было трудно, так как в тумане на фоне скал судно казалось едва различимым, и нашему наводчику никак не удавалось прицелиться. Конечно, тогда безрезультатность этой небольшой битвы буквально выводила из себя, но на самом деле она была достаточно занимательной. Время от времени один из наших снарядов попадал в цель, и тогда судно прекращало ответный огонь и начинало двигаться к берегу. Но затем, когда мы опять принимались стрелять мимо, вновь набравшись мужества, оно снова начинало стрельбу.

Корабль стрелял еще более неудачно, чем мы, а кроме того, на корме пушка стреляла каким-то подобием черного пороха, который обволакивал цель густым дымом.

К этому времени мы имели под килем глубину абсолютно недостаточную для того, чтобы можно было погрузиться в случае опасности. Воздушный противник мог появиться с минуты на минуту, а боеприпасы исчезали до неприятного быстро. Таким образом, вообще никакого смысла в продолжении стрельбы не было. Поэтому нам пришлось признать победу этого прекрасного судна – я помню его название: «Валентино Кода» – и подобру-поздорову убраться на глубину.

Воодушевленный нашим отступлением, противник умудрился едва не подстрелить нас: один из снарядов пролетел всего лишь в 50 футах. Мы перехватили переданный судном сигнал SOS, включавший слова «SALVE CARTA». Тогда я записал в своем отчете о походе дословный перевод выражения, вызвавший фривольные предположения насчет того, что за бумага была спасена, вызвал к жизни единственную светлую мысль на протяжении всего этого мрачного утра.

Прежде чем добраться до глубокой воды, мы выставили один из наших фиктивных перископов. Эти своеобразные имитации стали плодом мысли Симпсона. Они представляли собой точную копию перископа, но изготавливались из дерева и весили ровно столько, чтобы плавать вертикально, возвышаясь над поверхностью воды на три фута. Гениальность идеи состояла в том, что эти перископы заметят с кораблей противника, о них доложат по уставу, а потом итальянцы потратят немало горючего и энергии, бросившись их атаковать. Больше того, наши моряки развлекались тем, что писали на дереве грубейшие послания в адрес Муссолини. Подчинись он их призывам, даже этот плотного сложения человек почувствовал бы нестерпимый дискомфорт.

Мы вернулись на югославское побережье и направились к Сибенику. Утром гидролокатор показал наличие минных полей возле острова Коморика, но мы прошли под минами на большой глубине и таким образом попали в приятнейшие прибрежные воды, омывающие великолепные острова. В 9.40 недалеко от острова Муло показался дымок, а вскоре он превратился в небольшой пароход водоизмещением меньше тысячи тонн, палубы которого оказались заполнены солдатами. Он представлял собой торпедную цель более чем скромных размеров, однако в 10.21 мы подошли к нему на расстояние тысячи ярдов. Еще не был выпущен нами первый снаряд, как меня удивил на редкость дружный огонь вражеской береговой батареи, которая, очевидно, расслышала нашу стрельбу неподалеку. Очень скоро снаряды начали сыпаться вокруг нас. Наши же снаряды все время попадали в судно выше его ватерлинии, и, когда цель развернулась кормой, три из них легли вокруг ее руля. Судно понесло на рифы острова Трара. Люди начали прыгать в воду, которая сразу стала черной – столько в ней оказалось пытавшихся спастись солдат. К этому времени береговая артиллерия пристрелялась, и мы, решив, что на глубине нам будет спокойнее, погрузились. Между всплытием и новым погружением прошло не больше трех минут, и за это время мы дали около двадцати залпов, причем все они попали в цель. При этом мы оставили прицелы не снятыми, в то время как орудийному расчету пришлось спуститься вниз: этого требовали вражеские береговые батареи, стрелявшие в нас прямой наводкой. Нам предстояло при первой же возможности вновь подняться и снять их, а затем техник должен был их разобрать и высушить. В немецкой армии существовала такая роскошь, как водонепроницаемые объективы и орудия, разработанные специально для подводных лодок, с механизмами из нержавеющей стали. Когда же во время Первой мировой войны конструктор проектировал то орудие, которое теперь находилось на борту «Сафари», предполагая, что оно будет стрелять по дирижаблям, он понятия не имел, что с ним может произойти дальше. Но несмотря на постоянные претензии и упреки, выпавшие на долю нашей пушки, на самом деле она сумела заслужить искреннюю симпатию всех подводников.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.