БЛЕФ -- ОРУДИЕ КАРЬЕРЫ Г л а в а VII

БЛЕФ -- ОРУДИЕ КАРЬЕРЫ

Г л а в а VII

"Уже ему казалось:

он всесилен".

Семен Липкин. Из книги "Кочевой огонь" (1).

"Знание какой-нибудь истины может быть не совсем удобно в известную минуту, но пройдет эта минута -- и эта же самая истина станет полезной на все времена и для всех народов".

Клод Адриан Гельвеций. Об уме (2).

Провал яровизации пшениц

На следующий же год после объявления о внедрении яровизации озимых в колхозную и совхозную практику стало ясно, что вместо повышения урожайности агроприем ведет к значительным потерям урожая. Поэтому уже в 1932 году призывы к обработке холодом озимых пшениц прекратились, а вместо этого Лысенко начал пропагандировать яровизацию яровых. Ни о каком провале первого предложения он позже, разумеется, и не упоминал. Вроде бы ничего особенного не случилось, просто наука сделала шаг вперед -- и теперь нужно проращивать на холоду уже не озимые, а яровые культуры. То, как он несколькими годами позже объяснил на публике свою неудачную выдумку с озимыми, стало привычным для него на протяжении всей последующей жизни. Например, 29 октября 1935 года в газете "Социалистическое земледелие" он опубликовал статью "Очередные задачи яровизации", в которой будто невзначай, просто потому что к случаю пришлось, объяснил отказ от первоначальной идеи:

"Предыдущими опытами выяснено, что любое растение озимой пшеницы, пошедшее в зиму полностью яровизированным, несравненно менее зимостойко, чем растение того же сорта пшеницы, одновременно высеянное, но пошедшее в зиму в неяровизированном состоянии. Это положение из работ по яровизации многим специалистам уже известно 2-3 года" (3).

Странно, что никаких научных сообщений об этом "два-три года назад" в печати не проскользнуло.

Но и с яровизацией яровых дела оказались плохими. Пока Лысенко шумел в газетах, на собраниях и встречах о 12-15 миллионах пудов дополнительного зерна, подаренного стране за счет яровизации (4), накапливались неутешительные данные о реальном положении дел с яровизацией (5). Никак не удавалось добиться даже того, чтобы вся запланированная посевная площадь была действительно занята такими посевами. Например, в 1932 году вместо 110 тысяч гектаров все яровизированные посевы в стране составили лишь 19 277 га (6). Впрочем, и эта цифра была плодом преувеличения. Ее высчитали помощники Лысенко якобы на основании анкет колхозов и совхозов, но позже сам Лысенко сообщил, что анкеты о собранном урожае поступили только из 59 колхозов и охватывали площадь в 300 га, так что больше чем о 300 гектарах говорить было нечего (7). Характерно и другое заявление, которое иначе как саморазоблачением не назовешь. Лысенко признал, что данные, сообщаемые в анкетах, фальсифицированы: "...нередки случаи... когда посев только числился яровизированным, без яровизации" (8).

Однако постепенно и теоретическая и практическая стороны этого агроприема стали подвергаться серьезной проверке (9). Сапегин, например, отмечал, что представление о стадиях имеет право существовать как всего лишь одна из концепций в физиологии растений (10), причем:

"Самой сущности внутренних яровизизационных процессов мы еще не знаем, углубленной теории развития растений, как теории самих этих внутренних процессов онтогенеза, еще нет (11)... предложение Лысенко не универсально, не панацея. Мы ведь знаем пока только две стадии развития растений, да и то лишь в первом, поверхностном подходе... (12). Сущность самих стадий -- еще полные потемки" (13).

С самого начала Сапегин считал, что если польза от яровизации и проявлялась кое-где, то она не превышала пользу, которую приносит обычная селекционная работа с сортами (14).

Систематическая проверка яровизации была проведена в независимых от Лысенко сортоиспытательных станциях во всех земледельческих зонах в точно контролируемых условиях, с соблюдением всех требуемых наукой принципов. К 1935 году (за 4--5летний период исследований) были накоплены вполне ясные данные. Их получили на 54 сортоучастках, расположенных по всей стране, эффективность яровизации проверяли для 35 сортов. Результаты были суммированы крупнейшим специалистом по методике опытного дела академиком Петром Никифоровичем Константиновым, к тому же выдающимся селекционером, сорта которого высевались на миллионах гектаров. Вывод проверки в комментариях не нуждался:

"В среднем по годам наблюдалось то снижение, то повышение от яровизации, а в среднем за пять лет яровизация прибавки [урожайности -- В.С.] почти не дала" (15).

На деле это означало, что яровизация себя не только не оправдала, но принесла огромный вред. Во время манипуляций с прорастающим зерном почти половина семян при перелопачивании гибла, и поэтому количество семян, потребных для высева, следовало увеличить больше, чем вдвое (16), всходы оказывались изреженными, и Лысенко, начиная с 1933 года, постоянно предупреждал, что нужно загущать посевы по сравнению с обычным севом (17). И это при острой нехватке в стране любого зерна, не говоря уже о посевном -- самом ценном!

Как только надежно проверенные данные были обработаны, ученые (в особенности академики Константинов и Лисицын) начали возражать против насильственного внедрения яровизации. Сначала они выступили на научных конференциях. Затем Константинов послал статьи в газеты (часть их была опубликована /18/). После этого Константинов вместе с Лисицыным и болгарским ученым Дончо Костовым1, приехавшим тогда в СССР, чтобы работать вместе с Вавиловым, опубликовали обстоятельную статью об ошибках в трактовке пользы от яровизации и отмены научных основ селекции (19). Ученые возражали против неправомерно широкого использовании метода на практике (20). С подлинной заботой о нуждах страны они резюмировали:

"Все сказанное обязывает к более или менее детальному районированию яровизации как агроприема на основе опыта. И эта работа должна предшествовать массовому внедрению яровизации...

Пока же... яровизация применяется очень широко и вообще учет производственного опыта стоит не на должной высоте. Методика учета заведомо страдает... Всякие отрицательные результаты нередко выбрасываются... Даже объективные данные опытных учреждений не всегда пользуются в институте [Лысенко -- В.С.] доверием только потому, что они не дают иногда высоких эффектов или же дают отрицательные результаты" (21).

Будто предвидя, какую бурю негодования вызовут их спокойные, деловые заметки, авторы заканчивали статью такими фразами:

"Высказанные замечания единственной своей целью имеют уяснение истины. К сожалению, полемические приемы и самого акад. Лысенко и его отдельных сотрудников далеко не содействуют разумной дискуссии, а, следовательно, и уяснению истины" (22).

Как в насмешку над трезвыми расчетами ученых, из центральных органов год за годом поступали команды об удвоении и утроении посевов яровизированными семенами (23). Лысенко продолжал заверять власти в том, что яровизация непременно даст миллионы тонн дополнительного зерна без всяких на то расходов, а власти предпочитали не слышать критики новой идеи!

Рьяные борцы за яровизацию (вроде бывшего студента Константинова Андрея Утехина, искавшего теперь покровительства у Лысенко), выслуживаясь перед властями, рапортовали, что всё больше колхозников обучаются яровизации, что только в Куйбышевском крае на краткосрочных курсах подготовлено 65 тысяч яровизаторов (24). В 1940 году Лысенко уверял, что якобы площадь, занятая яровизированными посевами пшеницы, превысила уже 10 миллионов гектаров (25), то есть стала равной площади посева пшеницы во Франции и Италии вместе взятых.

Однако, несмотря на распоряжения руководящих органов, планы яровизации яровых пшениц так никогда и не удалось выполнить: во многих областях работа была свернута целиком, не взирая ни на какие приказы сверху, и даже "бумажные" отчеты содержали цифры гораздо меньшие, чем предписывалось планом. Поразительно, что даже в Одесской области, где располагался лысенковский институт, яровизацию свели к минимуму, и пленум ЦК компартии Украины вынужден был записать в решении от 30 января 1936 года:

"Особенно выделяются в этом отношении Одесская область, где яровизированные посевы занимали в 1935 году всего лишь 11,9% площади ранних яровых, и Донецкая область -- 4,3%" (26).

Это при плане, предусматривавшем 100%-ные посевы яровизированными семенами!

Неудачи со сверхскоростным выведением сортов пшеницы

Еще более неприятная картина складывалась с другим разрекламированным "успехом" Лысенко -- выведением им за два с небольшим года сразу четырех сортов яровой пшеницы. В 1935 году Лысенко заявил, что к осени 1936 года будет располагать пятьюдесятью тоннами семян каждого сорта (27). Перед тем, как ехать на вторую встречу со Сталиным в конце декабря 1935 года, он вместе с Презентом писал:

"Принятые нормы размножения семенного материала сам-15 [то есть получение в 15 раз больше семян, чем посеяно -- В.С.], сам-20... на сегодняшний день ничего, кроме смеха, у нас не должны вызывать... Мы, как бы в угоду всем не верующим в новый метод работы, в плановое создание сорта, берем самые баснословно укороченные сроки выведения и размножения... для посева тысяч гектаров в колхозах и совхозах, где эти лица смогут наблюдать наш "провал" новой методики работы" (28).

Во время самого выступления перед Сталиным Лысенко поразил всех присутствующих фантастической скоростью размножения семян, когда сказал, что"...из 500 зернышек..., имевшихся у нас в начале 1934 года, к осени 1935 года, то-есть с небольшим через год мы получим сам-800" (29), и что такой темп будет удержан и в 1936 и в 1937 годах. Но к весне 1936 года семян собрали в десятки раз меньше обещанного, хотя точное количество названо не было: в одном выступлении Лысенко сообщил о 120 килограммах каждого сорта (30), в другом - о 130 кг (31), в третьем - о 1,5 центнерах (32).

Выше было отмечено, что в те годы в стране подняли на щит идею так называемого социалистического соревнования -- рекордных плавок, сверхплановой добычи угля и т. п., по этому поводу шумели газеты. При ненормальном планировании, вольном обращении с цифрами нормирование трудовой деятельности фактически перестало существовать. Кроме того, в большинстве отраслей промышленности превалировал выпуск технологически несложной продукции, которую можно было изготовлять с заметными отклонениями от предписанных стандартами характеристик, и которой, тем не менее, всё еще не хватало, она и в таком некачественном виде шла нарасхват. Поэтому власти и на верхах и в низах понукали трудящийся люд работать шустрее, перевыполнять нормы, словом, проявлять то, что называлось трудовым героизмом. Реального стимулирующего действия это не оказывало, большинство из тех, кто рвался в передовики, шло на обман.

Такая деятельность в принципе не могла иметь отношения к научному труду, была противопоказана для ученых. Быстро сляпанное исследование, без надлежащих повторов и контролей и столь же спешно внедренное в практику, могло преподнести в будущем столько неприятных сюрпризов, отозваться в перспективе такими нежелательными последствиями, что лучше было удержаться от такого "героизма" в науке. Однако Лысенко и тут ловил рыбку первым и не мог устоять перед соблазном покрасоваться. Он включился в соцсоревнование, объявив об этом в газете "Правда", причем среди пунктов обязательств повторялось, что лысенковский институт берется получить по 50 тонн семян каждого сорта (33) и что арбитром выполнения соцсоревнований согласилась выступать "Правда". Посылая вызов Вавилову, который выведением сортов не занимался, Лысенко, наверняка, намеревался выставить его в черном цвете: что-де ты всё о селекции теории разводишь, а сам даже такой пустяковины сделать не можешь, как вырастить за год из пятисот зернышек пятьдесят тонн семенного зерна!

Но одним бахвальством не проживешь. Легкий успех, достигнутый при ручном выращивании сотни колосьев в тепличных ящичках, повторить не удалось. Когда наступил ноябрь, отчитываться было нечем: было заявлено, что всего получили не пятьдесят, а якобы около полутора десятков тонн (34). Сообщая об этом уже не в "Правде", а в "Известиях", Лысенко признал этот факт, но попытался увернуться от провала помпезно принятых на себя социалистических обязательств. Он, во-первых, выставил новое обещание -- получить до начала следующего года 22 тонны семян (тем самым размер непойманной жар-птицы уменьшался более, чем вдвое, хотя почему он был уверен, что соберет именно 22 тонны, не говорилось), а, во-вторых, он заявлял, что в принципе соцобязательства выполнены. Провал с получением 50 тонн преподносился как несомненный и неоспоримый успех, абзац на эту тему был даже набран жирным шрифтом:

"Так как выведение вышеозначенных сортов (1163, 1160 и 1055) имело основной целью практически проверить правильность теории стадийного развития как основы селекционной работы, то факт выведения на этой основе сортов яровой пшеницы для Одесской области говорит, что взятое на себя обязательство институтом выполнено" (35).

Вместо ответа по ранее взятым обязательствам, он теперь давал более залихватские обещания:

"Мы с июля 1935 г. ведем опыты по созданию путем скрещивания нового сорта пшеницы в ОДИН год. Результаты будут известны летом 1936 года" (/36/, выделено мной -- В.С.).

Позже о сортах, выведенных за год, он не вспоминал, но нельзя не признать, что тактический выигрыш от горячечных заявлений был несомненен. Молчала о провале и "Правда" -- гарант и арбитр соцсоревнования. Главная задача -- вдалбливание в умы обывателей, что настоящие ученые ночей не спят, всё о благе народном пекутся, была выполнена, остальное же -- суета сует.

Провалилась и надежда на быстрое сортоиспытание этих "сортов". Выступая перед Сталиным в конце 1935 года, Лысенко выразился так, что его можно было понять однозначно: дескать, сортоиспытание -- этап пройденный: "...мы пропустили этот сорт через полевое машинное сортоиспытание" (37). Повторял он аналогичные заявления много раз (см., например, /38/), в том числе и на протяжении 1935 года. Однако позже, 29 августа 1936 года, выступая на выездной сессии зерновой секции ВАСХНИЛ в Омске (39), и видимо нечаянно, он проговорился, что "сорт" или "сорта" никакого -- ни производственного, ни государственного -- испытания не прошли:

"В настоящее время три новых сорта [почему-то не четыре, а лишь три -- В.С.] мы считаем уже готовыми; в известной мере они уже и размножены... Они прошли двухлетнее полевое сортоиспытание. В 1935 г.... на небольших делянках, а в 1936 г. на нормальных по площади делянках в полевом сортоиспытании" (40).

(Отметим, что и здесь Лысенко старается завуалировать истинное положение вещей: то, что он называл "полевым сортоиспытанием", на самом деле было обычным размножением, предшествующим начальным этапам конкурсного испытания, а сортоиспытание на делянках -- вообще нонсенс).

С другой стороны, как ни превозносил он отменные свойства выведенных им "сортов", иногда и он нечаянно ронял слова об обуревавших его страхах, как это случилось во время встречи в Омске, когда он сказал:

"Лично меня, как одного из главных авторов данной работы, волновал вопрос -- останутся ли эти сорта, не ухудшатся ли они по сравнению с тем, что я наблюдал на делянках сортоиспытания в 1935 г.... Все время меня мучила мысль -- не случится ли это с нашими новыми сортами яровой пшеницы? Каждому ведь известны случаи, что многие сорта на делянках ведут себя прекрасно, но потом, при внедрении в производство, по каким-то неизвестным причинам оказываются негодными" (41).

Положим, такие казусы у настоящих селекционеров не могли случиться: для того и существовало многоступенчатое сортоиспытание на всё возрастающих площадях, чтобы исключить возможность выпуска на поля недоработанного материала. Поэтому, подводя базу под видимый ему провал своих "сортов", Лысенко, как говорится, "наводил тень на плетень". Наверно, потому и не спешил он передавать их в производство, зная им истинную цену, а всё время напирал на то, что они "ускоренно размножаются".

Из всех этих недоговорок и непроверенных обещаний вытекало, что в речи в Кремле Лысенко попросту обманул Сталина, когда расхвастался о своих успехах в селекции. Сталин, конечно, был рад узнать, что в его стране выведен выдающийся сорт, но те, кому доводилось присутствовать не на одном, а на многих выступлениях Лысенко, не могли не обратить внимания на то, как часто он противоречил сам себе. То говорил об одном, то о трех, то о четырех сортах и т. п., и против его воли, слушателям становилось ясно, что сорта эти существуют только в его воображении.

Примеры несогласованности в цифрах, которые я находил, знакомясь с печатными материалами, выходившими под фамилией Лысенко (42), поражали меня еще по одной причине: в 50-е годы во время встреч с ним я не раз удивлялся блестящей памяти Трофима Денисовича, умению вспоминать дословно протяженные куски текста из любых его работ. Этим он потрясал меня в продолжение нескольких наших с ним многочасовых бесед. А ведь, наверняка, двадцатью годами раньше его память хуже не была. Можно дать только одно объяснение этим "оговоркам". Лысенко проникся психологией руководителей нового общества и утвердился в мысли, что выпуск в обращение фальшивых векселей ненаказуем, а, напротив, приветствуется. Поэтому он использовал любые способы привлечь внимание к своему безостановочному "подвигу", жаждал зажечь воображение верхов тем, что рождает новые приемы, выводит новые сорта, что сорта его прекрасны. На запоминающих все несовпадения коллег он не обращал внимания, так как убедился, что никакого реального вреда они ему принести уже не могут.

Он смелел в общении со Сталиным и использовал встречи для собственного выдвижения на роль истинного кормильца народного, прибегая при этом к любым эффектным ходам, пусть не имеющим ничего общего с наукой, но действовавшим на столь же далекого от науки Сталина безошибочно. Об одном ярком примере такого его поведения я услышал от профессора-химика Я.М.Варшавского:

"В 1937 году после ареста главного ученого секретаря АН СССР ("непременного секретаря", по тогдашней терминологии) Н.П.Горбунова, временное исполнение этих обязанностей было возложено на Владимира Ивановича Веселовского, тогда кандидата химических наук, работавшего в Институте им. Карпова. В один из первых же дней работы в новом качестве он был вызван в Кремль на совещание у Сталина по вопросу о срочном выходе из прорыва в обеспечении Москвы овощами. Был вызван из Одессы на это совещание и Т.Д.Лысенко.

Как водится, ученые (и в их числе проф. Лорх -- автор одного из лучших сортов картофеля) докладывали о мерах, которые они принимают или собираются предпринять. Неожиданно Сталин поднял с места Лысенко, попросив осветить положение с картофелем в Москве. Лысенко вышел, вынул из одного кармана несколько мелких картофелин, высыпал их на стол перед Сталиным и сказал, что вчера, не поленившись, съездил на поле Института картофельного хозяйства, где работал Лорх, и выкопал первый попавшийся ему на глаза куст, и вот какая мелочь оказалась на поле института. Затем он полез в другой карман, вытащил оттуда три больших картофелины, положил их также перед Сталиным и добавил: а вот такая картошка растет под любым кустом на его поле в Одессе.

Эффект от такой не имеющей касательства к науке выходки превзошел все ожидания. Сталин начал выговаривать ученым и потребовал, чтобы они срочно исправили свою работу, привели ее в соответствие с методами Лысенко" (43)2.

Аппетит приходит во время еды и, начав раздавать обещания по поводу выведения сортов, Лысенко никак не мог угомониться. С пшениц он перебросился на хлопчатник, и во время декабрьской встречи передовиков сельского хозяйства со Сталиным пообещал ему, что в том же темпе, за 2 года, решит и проблему выведения замечательного сорта хлопчатника, о котором Сталин мечтал. В марте 1936 года украинские власти организовали аналогичную московской встречу ударников села с руководством украинской компартии, и тогда Лысенко снова вернулся к вопросу о сорте хлопчатника (он говорил тогда по-украински, но центральные газеты напечатали речь по-русски):

"Если же я к весне не получу 40 кг семян нового сорта, то я не смогу дать к осени 5 т, а если так, то не выполню своего обещания, данного в Кремле товарищу Сталину. А вам известно из опытов пятисотниц, что если обещание дано партии и правительству, значит нужно его выполнить, иначе не будешь настоящим колхозником.

Г о л о с и з п р е з и д и у м а . Правильно. (Аплодисменты).

Л ы с е н к о . А я хотя и не колхозник, а рядовой ученый ...

Г о л о с и з п р е з и д и у м а . Вы в коллективе работаете.

Л ы с е н к о . Совершенно правильно. Так вот, если я не выполню задание, какое право я имею называть себя ученым?" (45).

Никаких сортов у него, разумеется, не получилось. Он еще несколько лет (вплоть до начала войны) продолжал упоминать о якобы размножаемых и всё еще доводимых до кондиций сортов яровой пшеницы, так и фигурировавших под четырехзначными номерами, но постепенно и в речах стал упоминаться только "сорт ? 1163", об остальных умалчивалось (46). Об этом "сорте" академики Константинов и Лисицын и профессор Дончо Костов писали:

"Зерно пшеницы 1163 слишком мучнисто и, по словам акад. Лысенко, дает плохой хлеб. Этот недостаток академик Т.Д.Лысенко обещает быстро исправить. Кроме того, сорт поражается и головней, Но если принять во внимание, что сорт селекционно недоработан, то-есть не готов и, кроме того, не прошел государственного сортоиспытания, то сам собою встает вопрос, для каких надобностей этот неготовый, неапробированный сорт размножается такими темпами. Едва ли семеноводство Союза будет распутано, если мы будем выбрасывать в производство таким анархическим путем недоработанные сорта, не получившие даже права называться сортом" (47).

Вердикт специалистов вскрывал также тот неприятный для Лысенко факт, что потуги его услужить властям, делом доказать правоту Постановления ЦКК и РКИ 1931 года, позорно провалились. Да и в постановлении речь шла не просто о быстрой селекции. Там указывалось, что свойства новых сортов должны быть лучше, чем у предшествующих. Ни одному из выставленных требований "сорта" Лысенко не отвечали.

"Шедевр" Лысенко так никогда и не был доработан. Это его детище не принесло пользы сельскому хозяйству, как, впрочем, не принесло и прямого вреда: сеять сорт не стали, а, значит, и убытков не понесли. Убытки были в другом: тактика обмана, фикции, имитации успехов, политического приспособленчества создала новую стратегию в науке. Исследования заменяла суетливая фальсификация под лозунгом борьбы за передовую советскую науку.

Неудача с летними посадками картофеля Повернувшись лицом к Сталину, Лысенко произнес с кремлевской трибуны 29 декабря 1935 года:

"Я буду изо всех сил драться, чтобы иметь право в будущем году рапортовать товарищу Сталину, что все 16 тысяч колхозов юга Украинской ССР уже решили проблему преодоления вырождения картофеля" (48).

По картофельному вопросу даже разгорелась дискуссия. Лысенко, желая еще больше заинтриговать руководителей страны своими разработками в этой области, сказал:

"Я обращаюсь, товарищи, к представителям южных районов СССР со следующей просьбой: расскажите наибольшему числу колхозников... о мероприятии летней посадки картофеля. Если на будущий год мы с вами по-настоящему возьмемся за дело, мы сумеем обеспечить весь юг Украины посадочным материалом" (49).

Тут из президиума раздался вопрос: "Заволжью поможете?" Лысенко ответил хитро:

"Поможем, но в 1936 году, к сожалению, еще немного. В районах Казахстана, Туркестана и других мы сможем развернуть массовые опыты только в 1937 году. Мы работаем в Одессе, дальность расстояния... является большим тормозом. Если вы найдете нужным, то я перееду туда работать. В этих районах своя специфика. По одной написанной инструкции этого дела не сделаешь, нужно самому посмотреть, проанализировать конкретные условия. Мы и не решаемся пока развертывать там массовые опыты" (50).

Из президиума снова раздался голос -- теперь одобрения такого подхода:

"Правильно!"

Однако, несмотря на готовность Лысенко переехать куда-угодно (а, может быть, он намекал, что ему в Одессе уже неуютно и тесно, и пора его перебазировать в какое-нибудь местечко получше), летние посадки картофеля не приобрели популярности. Ни на юге Украины, ни в других регионах страны с теплым климатом, сколько Лысенко не обещал, какие распоряжения не поступали сверху, летние посадки себя не оправдали: урожаи оказались низкими, причем скрывать это дальше стало невозможным. Надо было давать хоть какое-то объяснение, и Лысенко решил, что виновных в случившемся надо искать вне стен его института:

"В этом году плохой урожай картофеля не потому, что была засуха, а потому что поле засадили всяким сборным материалом с урожая летних посадок прошлого года" (51).

Но ведь раньше было торжественно провозглашено, что любой картофель станет оздоровленным и высокоурожайным, как только пройдет чрезвычайно полезную процедуру летних посадок, улучшающую даже наследственность. При чем же тут "всякий сборный материал"? Лысенко и здесь ищет руку врага:

"... посадочный материал из урожая летних посадок 1936 года во многих колхозах был разбазарен и не оставлен на семена только потому, что кому-то захотелось, чтобы колхозы не имели посадочного материала, а отсюда, конечно, и хорошего урожая... Картофелем уже можно было завалить юг, но, к сожалению, мы этого еще не добились" (52).

Не упустил он возможности кинуть камень и в огород ученых, не воспринимающих безоговорочно эту его новинку. Он зачислил в разряд ретроградов тех академиков и сотрудников аппарата президиума ВАСХНИЛ, которые, по его мнению, "по долгу службы знают, что это дело должно быть в их ведении (с какой стороны -- это другое дело)" (53), но мешали продвижению яровизации в практику и теперь препятствуют летним посадкам.

Между тем, несмотря на провал, Совет Народных Комиссаров отверг в приказном порядке все сомнения. 3 февраля 1937 года газета "Известия" опубликовала специальное постановление правительства СССР "О летних посадках картофеля по методу академика Т.Д.Лысенко", в котором говорилось: "Обязать Совнарком УССР с 1938 года прекратить в южной части Украинской ССР посевы картофеля вырожденными семенами и целиком перейти на посев картофеля невырожденными семенами"3. Это постановление выполнено не было. Вот, что писал сам Лысенко 1 апреля 1938 года:

"Для осуществления этого постановления в 1937 г. под летние посадки на Украине было запланировано 53 тысячи га. Фактически же было посажено 1...3 га, что составляет 25% к правительственному заданию" (55).

На следующий год правительство СССР, опасаясь, видимо, нереальности раздутых Лысенко цифр, было вынуждено сократить план и в очередном постановлении "О мерах по повышению урожайности картофеля в 1938 году", принятом 19 марта 1938 года, план был снижен до 49,8 тысяч га. Чтобы мероприятие не сорвали и на этот раз, в важном государственном документе для каждой области Украины теперь был задан объем посевов, записанный отдельной строкой. Но и скорректированный план остался невыполненным. Уже после войны Лысенко признал, что к 1940 году, по его собственным подсчетам (а мы уже знаем его страсть к завышению результатов) в стране было всего 7,3 тысячи гектаров летних посадок (56). Выяснились также многие нежелательные стороны этого "чудодейственного" агроприема:

"... летом сажать картофель под плуг [как это делали и делают повсеместно и в России и на Украине -- В.С.] нельзя, необходимо сажать под лопату, а лучше специальной картофелесажалкой, сконструированной специалистом Института селекции и генетики А.И.Нижняковским при участии А.М.Фаворова", --

пишет Лысенко в апреле 1938 года (57), так как сажалка эта "не иссушает почву". Но вот вопрос: а где её взять? И сколько она будет стоить? И где гарантия ее хорошей работы? Сажать же под лопату означает в десятки раз увеличить затраты ручного труда. Кроме того:

"Сразу же вслед за посадкой поле необходимо забороновать: ни в коем случае нельзя допускать глыбистой поверхности почвы, так как это приведет к чрезмерному и быстрому ее иссушению, а в практике летних посадок 1937 года были случаи, когда из-за непроведенного рыхления почвы последняя изобиловала трещинами, что чрезмерно иссушало ее, и в результате был получен низкий урожай" (58).

Как видим, он окружает свое предложение многими ограничениями, условиями, которые могут якобы повлиять на урожай при летних посадках, тем самым снимая с себя вину и перекладывая ее заранее на "плохих" исполнителей его несомненно правильной идеи! И, наконец, Лысенко дезавуирует свое же прежнее заявление, сделанное им в "Правде" 27 июня 1937 года, что клубни от летней посадки "значительно лучше переносят зимнее хранение и до самой весны не прорастают". Известно, что гниение картофеля во время зимнего хранения в основном обусловлено зараженностью клубней бактериями, грибами и вирусами. Лысенко же всё время оспаривал роль вирусов, потому и писал в "Правде" о замечательной сохранности клубней, выращенных летом и осенью. И вдруг менее чем через год выясняется, что картофель, полученный по его методу, гниет даже сильнее, чем обычный. Естественно, Лысенко не признает ошибочности своих предпосылок, а находит "косвенную" причину: оказывается, кожура картофеля от летних посадок слишком тонка, легко повреждается, поэтому "нужно организовать копку так, чтобы вывернутые клубни могли быть обветрены в течение получаса, и, во-вторых, избегать лишнего перебрасывания клубней из корзины в корзину" (59). Тем самым хлопоты с хранением такого картофеля возрастают. Лысенко предлагает закладывать его в специальные траншеи глубиной 1,2 м и шириной 1,5 метра, пересыпая слой картофеля слоем земли. Во сколько раз возрастет при этом стоимость картофеля, и кто будет рыть эти могилы, академик предпочитает умалчивать.

5 мая 1939 года ему приходится очередной раз давать отбой. В газете "Соцземледелие" он публикует статью "О хранении картофеля в траншеях с пересыпкой земли", где сообщает о массовом гниении клубней теперь уже в траншеях и предлагает срочно, немедленно -- вскрыть траншеи, заложенные по его рекомендациям осенью 1938 года,

"тщательно просмотреть траншеи с картофелем и во всех случаях, где началось массовое прорастание клубней, немедленно вынуть их из траншей, обломать ростки и поместить клубни в подвалы или сараи, защищенные от прямых лучей солнца. Картофель, начавший сильно прорастать, ни в коем случае нельзя оставлять в траншеях" (60).

Лысенко спешит предупредить, что вынуть из траншей нужно и тот картофель, "верхние слои которого убиты морозом". Но и всё, что осталось целым и невредимым, тоже не следует хранить дольше 15 мая. За два месяца до летних посевов все клубни (вопреки тому, что утверждалось раньше) должны быть из траншей удалены. Возникал вопрос, кто же такую работу осилит: по штучке, по картофелине всё перебрать и отсортировать, да еще не из корзин или буртов, а из уходящих на рост человека в землю траншей, где картошка пополам с землей перемешана! На эту тему Лысенко советов не давал. Его заявление в центральной печати было равносильно саморазоблачению. Никакого оздоровления летние посадки не принесли, никакой комплекс мер против гниения создан не был. Конечно, не от хорошей жизни пришлось Лысенко идти против своих же слов: просто гибель картофеля приняла катастрофический характер.

Итак, очередной "подарок" колхозного академика не принес ничего, кроме вреда. Летние посадки картофеля быстро свернули. Хотя Лысенко продолжал и позже твердить: "Летние посадки картофеля я считаю блестящим достижением советской агрономической науки" (61) и даже пытался гальванизировать этот труп, вставив в постановление "О мерах подъема сельского хозяйства в послевоенный период", принятое на февральском пленуме ЦК ВКП(б) в 1947 году, фразу о необходимости возобновить летние посадки (62). Записать -- партийные лидеры записали, а сажать картошку таким методом никто не стал. Нелепость очередного агрономического "чуда" специалистам была ясна (63).

В ответ на научную критику Лысенко публично оскорбляет Вавилова Нельзя не признать, что Лысенко, в общем, везло в жизни. Он как в сорочке родился. И всё шло стремительно, ярко, без сучка и задоринки. Не понимал он лишь одного: что все его идеи, все предложения, такие ему близкие и понятные, всё больше и больше входили в противоречие с законами и фактами науки, рождали у специалистов, а не у дилетантов, коими он себя окружил, недоумение, а чем дальше -- и раздражение.

Конечно, и генетики, и селекционеры, и сам Вавилов пытались поправить Лысенко, обращались к нему с предложениями, делаемыми в мягкой интеллигентной форме. Не нашлось смельчака, который бы должным образом, с фактами в руках, публично отхлестал зарвавшегося нахала, еще лучше в присутствии Сталина, а только это и могло отрезвить Лысенко, заставить его задуматься над своими шагами. Многие уже боялись его. Все-таки сказанные Сталиным слова "Браво, товарищ Лысенко, браво" значили очень много. Рядясь в тогу новатора, приписывая себе роль народного спасителя и радетеля о хлебе насущном, Лысенко преуспевал в другом -- он заинтриговывал своей персоной власти, и они стояли за него горой, считали своим, передовиком--стахановцем. Мешать же стахановцам, спорить с ними было уже небезопасно. Не зря "Правда" предупреждала: "Люди, не помогающие стахановцам -- не наши люди" (64)4. Тем более, что все знали: "Кто не с нами -- тот против нас!" Понимая это, никого слушать дважды академик Лысенко не просто не хотел, он терял всякую сдержанность и после увещеваний переходил в контрнаступление. А поскольку научных фактов в распоряжении не было, поскольку его теоретических разработок, кроме нелепых выдумок, также не существовало, то в ход пошли брань и оскорбления. Он час от часа наглел, матерел и ощетинивался.

В речи, произнесенной 25 февраля 1936 года, он обратился к подобному стилю полемики, обвинив Вавилова в намеренном обмане читателей в книге "Научные основы селекции пшеницы", где Вавилов коснулся вопроса взаимоперехода яровых и озимых хлебов. Лысенко сделал особенно резкое и рассчитанное на то, что никто его не проверит, заявление:

"Приведу другой пример из литературных источников. Николай Иванович пишет: "Маркиз, являющийся яровым сортом в Канаде и у нас, в Аргентине рассматривается как озимый сорт. Я уверяю, а кто не верит -- пусть проверит посевом, что Маркиз при весеннем посеве в Аргентине всегда будет яровым, то-есть будет выколачиваться.

Дальше Николай Иванович по литературным источникам указывает, что в опытах Чемряка озимый образ жизни является доминантом, а яровой рецессивом. Я также уверяю, что это неверно. Я НЕ ГОВОРЮ, ЧТО У ЧЕМРЯКА ТАК НЕ БЫЛО. Я ТОЛЬКО ГОВОРЮ, ЧТО НИ У КОГО В БУДУЩЕМ ТАК НЕ БУДЕТ" (/65/, выделено мной -- В.С.).

Можно было подумать, что он не отвечает за свои слова, не соображает, что Вавилов -- это кладезь знаний, и просто так, за здорово живешь, обвинять его во лжи, по крайней мере, несерьезно5. Но это было бы самое поверхностное, самое неверное объяснение, тем более, что несколькими минутами раньше Лысенко сказал:

"Мне могут здесь возразить, что ведь Н.И.Вавилов и целый ряд других товарищей возражает не так себе, зря, свои возражения они обосновывают, подкрепляют огромным литературным материалом. Это так. Против этого я не собираюсь возражать. Как никто, я признаю, что акад. Вавилов в десятки раз знает больше в сравнении со мной и фактическое состояние селекционной работы во всем мире, и мировую литературу" (66).

После этого "реверанса" он продемонстрировал, что его грубые выпады хорошо продуманы, и что у него есть "философские" обоснования столь нехорошего изъяна в поведении Вавилова. Обоснование это опять несло на себе социальный налет -- дескать, то, что знает Вавилов, нам классово чуждо, мы печемся о другом благе, о колхозно-совхозной науке, и твердо верим в свою единственно правильную линию. Вавилов опирается лишь на данные буржуазной науки. Мы же делаем новое революционное дело, для которого ни прототипов не существует, ни законов еще нет, утверждал Лысенко. Поэтому не следует обращать внимания на слова Вавилова, как и не стоит бояться противоречий со всей генетической литературой (67). Высказал он и еще одну причину расхождений с наукой. Оказывается, "старой науке было невыгодно это признавать", да к тому же представители старой школы не имели, дескать, той революционной смелости, которая присуща ему и его сторонникам:

"Чем это объяснить? Я лично объясняю это только тем, что... если признать наши теоретические установки, ...то тогда получится много противоречий между обычными генетическими установками и положениями, вплоть до таких вещей, как определение количества генов, "управляющих" тем или иным признаком.

Другими словами, если генетику-морганисту признать наши теоретические положения, то ему придется все свое мышление о наследственной основе растительных форм перестраивать" (66).

Так, витийствуя, он брал на себя уже функции ментора, поучал и Вавилова, и других ученых (в этом же выступлении он признал, что "большинство академиков и специалистов" разделяют точку зрения Вавилова). То обстоятельство, что за каждым теоретическим положением, развитым в науке, стояли сотни и тысячи опытов, а за его "законами" не было и одного строго поставленного,его не заботило. А поскольку противопоставить генетикам научные аргументы, поспорить с ними на равных он был неспособен, то оставалось лишь одно: всю генетику объявить неверной и только мешающей формированию науки колхозно-совхозной.

И все-таки пришел конец терпению ученых. В конце августа 1936 года в Омске была запланирована очередная встреча крупных специалистов в области зернового хозяйства. На этот раз руководители ВАСХНИЛ и ведущие специалисты-зерновики намеревались обследовать посевы другого чудодея -- Николая Васильевича Цицина -- и обсудить еще раз стратегию в области селекции зерновых культур. Поехал в Омск и Лысенко, взяв с собой в качестве сопровождающего Ивана Евдокимовича Глущенко6 . По приезде Лысенко был тепло встречен Вавиловым, они пошли вместе осматривать поля -- Лысенко теперь усвоил правило: ходить только с китами науки или с вождями, раз и он стал китом (шутка ли, академик двух академий). Они беседовали с Вавиловым мирно, даже дружески. Похоже, и Вавилову это нравилось (70).

Однако, стоило начаться научным дебатам, как опять возник спор о правомерности предложений Лысенко, о его завихрениях относительно законов генетики и методах получения гибридов, и тут все миролюбие Лысенко испарилось. В ответ на очередные спокойные замечания Вавилова, ссылки на мировую литературу, он, разъярившись, решил отвечать уже иначе: стал открыто приписывать Вавилову то, что никак не было тому присуще, -- обвинять в том, что Вавилов склонен намеренно искажать истину:

"Приводить же такие примеры, "опровергающие" выявленную нами закономерность развития гибридных растений..., какие нередко приводит Н.И.Вавилов, это значит вводить в заблуждение аудиторию... Разберем его пример со льном... вся беда в том, что этого явления, НА МОЙ ВЗГЛЯД, у Н.И.Вавилова не было, хотя он и утверждает, что это ЕГО ОПЫТ, и ОН САМ, СВОИМИ ГЛАЗАМИ ЭТО ВИДЕЛ" (/71/, выделено мной -- В.С.).

Прозвучали из его уст во время этого выступления слова еще более злые:

"До последних дней акад. Н.И.Вавилов, и проф. Карпеченко, и ряд других голо, беспринципно отвергают выявленную нами (Лысенко, Презент) основную закономерность развития гибридов" (72).

Понимал ли Лысенко, чей лексикон он принес на заседание академиков? Можно ли было оскорбить и даже унизить ученого сильнее? Ведь он пытался обвинить Вавилова в отсутствии принципов, в подтасовке данных, на что ни один ученый и просто умный человек не пойдет, ибо знает, что наука -- это повторение, воспроизведение твоих же данных идущими за тобой последователями, разрабатывающими на базе твоих данных новые вопросы. Ошибись намеренно один раз -- и больше тебе никто никогда не поверит.

Однако Лысенко, уже привыкший к тому, что все его раскладки ВСЕГДА подтверждались анкетами, присланными из колхозов, похоже, сам уверовал в свою непогрешимость и не видел ничего сверхъестественного в таком подходе.

Идея о том, что Вавилов -- книжный человек, который толком практики не знает, в экспериментах сам лично не участвует, а потому и не понимает, что правда, а что вымысел, засела в его мозгу, и он теперь часто прибегал к такому оскорбительному стилю реплик.

Дискуссия в ВАСХНИЛ в 1936 году

Многие ведущие специалисты, возмущенные нигилистическим отношением лысенкоистов к законам науки, потребовали провести дискуссию в рамках ВАСХНИЛ по генетике и селекции. Подготовка к сессии началась загодя. Были написаны статьи и оппонентами Лысенко, и его сторонниками (73). Большую их часть (правда, с купюрами) опубликовали в журнале "Социалистическая реконструкция сельского хозяйства" и в виде двух отдельных книг: "Сборник дискуссионных статей по вопросам генетики и селекции" (опубликован в 1936 году) и "Спорные вопросы генетики и селекции" (вышел в 1937 году). Помещенные в них статьи свидетельствовали, что на грядущей сессии ВАСХНИЛ (с 1935 года, когда Муралов сменил Вавилова на посту Президента, это была IV сессия ВАСХНИЛ) ожидаются бурные дебаты.

Надо сделать небольшое отступление от рассказа собственно о сессии, чтобы пояснить шаги Вавилова перед её началом. Это была последняя сессия, на которой Вавилов играл еще сколько-нибудь заметную роль как руководитель ВАСХНИЛ: он еще оставался вице-президентом и вместе с другими вице-президентами готовил сессию, хотя решающей роли в руководстве самой дискуссией уже не играл (Г.К.Мейстер исполнял партию первой скрипки в новом оркестре под руководством дирижера Муралова).

Эта дискуссия, по-видимому, была очень важна для Вавилова в чисто личном плане. До дебатов он еще сохранял веру в то, что Лысенко неплохой практик, просто не разбирающийся в теории, к тому же окруженный самоуверенными политиканами типа Презента, и что, если хорошенько ему всё объяснить, привести научно проверенные и неопровержимые факты правоты генетических выводов, то он, Лысенко, конечно же, всё поймет и с радостью примет. После сессии Вавилов начал острожно, а потом и более решительно отходить от веры в "хорошего практика Лысенко". О вере Вавилова в возможность обучения Лысенко рассказала 27 января 1983 года на заседании памяти Н.И.Вавилова член-корреспондент АМН СССР Александра Алексеевна Прокофьева-Бельговская. По ее словам, Вавилов до конца 1936 года твердил своим ученикам и коллегам о необходимости терпеливо и целенаправленно объяснять Лысенко его заблуждения.

Характерным было поведение Вавилова перед подготовкой к сессии ВАСХНИЛ 1936 года. Вавилов поручил Герману Мёллеру (будущему Нобелевскому лауреату)7 , работавшему тогда в вавиловском институте в Москве, подготовить вместе с Прокофьевой-Бельговской специальные микроскопические препараты, отражающие важные события из жизни хромосом с тем, чтобы показать их перед началом сессии Лысенко и также сделать красочные картинки на бумаге с пояснениями, чтобы любой человек, посмотрев в микроскоп и увидев препараты с настоящими хромосомами, а затем познакомившись со схематическими упрощенными картинками и прочтя пояснительный текст к ним, мог воочию убедиться в том, как это всё точно соответствует представлениям генетиков.

На приготовление препаратов клеток с нужными сочетаниями хромосом ушло много времени, но и Мёллер и работавшая с ним Прокофьева-Бельговская выполнили просьбу Вавилова: всё было готово к сроку. В фойе здания, где проводилась сессия, установили столики с микроскопами, рядом с ними разложили картинки.

Первым пришел сам Николай Иванович и долго, придирчиво изучал препараты и пояснения, после чего удовлетворительно изрек:

"Ну вот, наконец-то, всё совершенно ясно. Теперь мы сможем им все объяснить!"

Затем столь же придирчиво осмотрел экспозицию также пришедший заранее Николай Константинович Кольцов. И ему всё очень понравилось.

Лишь перед самым началом заседания в фойе появились Лысенко с Презентом и другие "мичуринцы". Конечно, Вавилову было неудобно сказать Лысенко -- академику и директору института, что весь этот ликбез был устроен специально для него. Поэтому Николай Иванович, поздоровавшись, деликатно сообщил, что вот здесь его коллеги приготовили любопытные препараты хромосом с пояснениями, и пригласил познакомиться с ними.

Лысенко и Презент от осмотра не отказались: не сняв длиннополых плащей, они присаживались боком к микроскопам, бросали беглый взгляд на пояснительные картинки, неумело тыкались глазом в окуляры микроскопов и быстро переходили к следующим микроскопам.