Глава первая Города Литовской Руси в политической системе Великого княжества

Глава первая

Города Литовской Руси в политической системе Великого княжества

Придерживаясь того же порядка изложения, что и в первой части, мы начнем с изучения положения русских (восточнославянских) городов в Великом княжестве Литовском, а затем перейдем к анализу их позиций в русско-литовских войнах рубежа XV–XVI вв.

Традиция изучения городов Великого княжества Литовского насчитывает уже более столетия. Основную тенденцию развития историографии в этой, как и во многих других областях исследования можно определить как постепенный переход от абстрактных, схематичных представлений к более точным и конкретным. На этом пути уже многое сделано, но остаются еще значительные лакуны. В частности, очень слабо изучены города, находившиеся в конце XV в. на самой восточной границе Литовского государства — Торопец, Вязьма, верховские княжеские городки, Брянск и т. д. Недостаточно выяснено положение городов Литовской Руси в политической системе Великого княжества на рубеже XV–XVI вв., со всеми нюансами и градациями. Наконец, даже не был поставлен главный для нашей темы вопрос: были ли горожане довольны своим положением в Великом княжестве? Насколько лояльны были они к виленскому правительству? На этих проблемах мы и сосредоточим основное внимание.

Изучение правового статуса городов Великого княжества начнем с порубежных княжеских городков, отчасти уже знакомых нам по предшествующему изложению. Но тогда нас интересовали князья — владельцы этих городков, а теперь речь пойдет об их населении. С севера на юг вдоль всей русско-литовской границы располагались в конце XV в. княжеские города: Белая, Хлепень, Вязьма, Мосальск, Мезецк, Воротынск, Белев, Одоев, Стародуб, Гомель, Трубчевск, Новгород-Северский, Чернигов, Карачев (эти два — с 1496 г.) и Любеч. К сожалению, сведения о внутренней жизни этих городов очень скудны: источники, которыми мы располагаем, — акты Литовской метрики (т. е. великокняжеской канцелярии), посольские книги, летописи — показывают княжеские городки почти исключительно с внешней стороны. Но при тщательном анализе и из этих скудных данных можно извлечь ценную информацию.

Прежде всего бросается в глаза, что, в случае если какой-либо из перечисленных выше городов подвергался нападению, протест по этому поводу заявлялся от имени князя-владельца, а не от лица горожан. Так, князья Мезецкие жаловались на нападение на их город слуг великого князя Московского, кн. Михаил Вяземский — на захват его города Хлепня, Дмитрий и Семен Воротынские — на разорение их города и т. д.[645] Иногда протест московской стороне заявлялся от имени самого господаря — так было с г. Мосальском[646], над которым, как было показано выше, местные князья фактически утратили контроль. С другой стороны, вина за нападения и грабежи опять-таки возлагалась на соответствующих князей (Воротынских, Одоевских и др.), а не на их подданных. Таким образом, жители порубежных княжеских городков не имели в пограничных делах собственного голоса, не рассматривались как самостоятельная сила, субъект отношений.

Не заметно, однако, чтобы с интересами горожан сколько-нибудь считались во внутренних делах. Многие из упомянутых городов были поделены между княжеской братией: г. Одоев был разделен пополам между двумя линиями местной княжеской династии[647]; та же участь постигла г. Трубчевск[648]; по «дольницам» владели князья Мезецком[649] и Вязьмой[650].

Естественно, землей, прилежащей к городу, распоряжались опять-таки князья, а не горожане, а во многих уделах, как мы уже знаем, местные владельцы разделяли это право с господарем. Так, еще в 40-х гг. XV в. Казимир пожаловал некоему Ивану Рудаку «за Мезецком место пустое»[651]. Но вот что интересно: контролируя территорию ряда уделов (за исключением владений кн. Новосильских), великокняжеская власть не установила никаких контактов с населением княжеских городков. В актах Метрики не зафиксировано ни одного случая апелляции к господарю, жалобы на своего князя жителей Мезецка или Мосальска, Стародуба или Гомеля. Между тем население не только великокняжеских городов, но и некоторых частновладельческих (вроде Пинска), как мы увидим, искало защиты и справедливости у господаря. Стало быть, для выяснения статуса того или иного города недостаточно только знать, принадлежал ли он частному владельцу или великому князю: важно выяснить, что собой представляла данная городская община. А что нам известно о составе населения порубежных княжеских городков?

М. Н. Тихомиров отметил, что наличие в Заоцкой земле множества городков, иные из которых отстояли друг от друга, подобно Мезецку и Мосальску, всего на 25 км, объясняется существованием в ту эпоху в данном регионе множества князьков — владельцев уделов[652]. Действительно, такая густая сеть городков возникла здесь не вследствие бурного развития торговли и ремесла, а в результате удельного дробления местных княжеских династий. Что же касается торговли, то лишь Вязьму можно назвать значительным торговым центром[653]. Мы располагаем сведениями о вяземских купцах: в 1487 г. литовский посол жаловался в Москве, что брат Ивана III, кн. Андрей Васильевич Можайский, «мыта берет не по старому с купцов княжих Михайловых» (Вяземского. — М. К.)[654]; в 1492 г. была подана новая жалоба — о том, что в Старице «князя Михайловых (Вяземского. — М. К.) мещан на имя Гришка а Крота, шестерых с товарыщи, — …порубили…: взяли сорок рублев ризских денгами а купецких речей (т. е. товаров. — М.К.), всего на триста коп»[655]. О купеческой прослойке в других княжеских городках в источниках сведений нет.

Определенный интерес для выяснения состава населения верховских городков представляют сообщения о полоне, выведенном слугами и воеводами московского государя во время постоянных набегов в 80–90-х гг. XV в. В 1489 г. князья Воротынские жаловались, что московские воеводы «под городом были, города добывали, место выжгли, бояр и боярынь много поймали и всих головами семь тысячь повели»[656]. Значит, помимо крепости («города») в Воротынске был и посад («место»); названное количество пленных — 7000, — разумеется, не может служить указанием числа горожан: это было бы чересчур много для маленького пограничного городка; главным образом эту сумму составили, надо полагать, окрестные сельские жители. Весной 1492 г. литовский посол в Москве передал жалобу кн. Федора Одоевского на своих родичей, сыновей Семена Одоевского, служивших Ивану III: они его отчину, «половину города Одоева, засели, и волости, удел его, побрали, и врядников его и бояр его поимали, а иных к целованию привели, и казну его взяли»[657]. Снова идет речь о боярах, а о горожанах — ни слова; вообще трофеи, захваченные в «городе» (казна), сливаются в этом сообщении с пленными, взятыми, вероятно, в волостях (урядники). Здесь же уместно привести летописные известия о взятии зимой 1493 г. московской ратью Мезецка, Серпейска и Опакова: в первом из этих городов в плен были взяты сидевшие там в осаде смольняне и литовские паны, «а земских людей черных приведоша к целованию за великого князя»; затем то же повторилось в Серпейске и Опакове — и там «земских людей» привели к присяге на верность московскому государю; возвращаясь из похода в Москву, воеводы увели с собой «градских больших людей»[658].

Трудно понять, что скрывается за трижды повторенной трафаретной формулой «земские люди черные» (в Своде 1518 г. — «земскых людей и черных»)[659]: городские низы или укрывшиеся за городскими стенами мужики из окрестных сел? Второе представляется более вероятным. В пользу такой трактовки говорит, кажется, и сам термин «земские». Но как бы мы ни истолковывали данное летописное известие, все имеющиеся в нашем распоряжении сведения наводят на мысль, что верховские городки не были городами в собственном смысле слова, лишь наличие стен выделяло их из сельской округи.

Данные первой четверти XVI в. усиливают это впечатление, показывая тенденцию, по которой шло развитие этих городков. Около 1525 г. кн. Иван Михайлович Воротынский подал челобитную Василию III. Из этого любопытного документа явствует, что городище Старый Одоев (пришедшее, очевидно, к тому времени в полный упадок) было отстроено государевым «здоровьем и жалованьем». И другая, еще более выразительная деталь: Иван Воротынский, пожалованный в Старом Одоеве «городищем… да и землицею… посацкою» (т. е. раньше был посад, но к 1525 г. его нет! — М. К.), из-за противодействия кн. Одоевских не может пользоваться полученными землями: «А людишка мои, государь, — жалуется он, — опять сядут в городе на стене, а землицы, государь, ни одного загону не ведают, что вспахать»[660]. Таким образом, «город» здесь — всего лишь стены среди полей, аграрный характер такого «города» сомнений не вызывает.

Заоцкие городки являлись прежде всего резиденцией соответствующих князей: не случайно при взятии любого из них непременно в плен попадали местные князья со своими домочадцами и боярами. Но те же крепости служили прикрытием для разбойничьих набегов на соседние уделы, сюда же свозилась награбленная добыча. Вот князья Мезецкие послали своих людей грабить вотчину кн. Одоевских (1487 г.); вернувшись, «те лихие с полоном и со всем грабежом въехали в город в Месческ ко князю к Ивану и к его братье»[661]. Таким же разбойничьим гнездом предстает перед нами и г. Воротынск в конце 1480-х гг.[662]

Итак, за исключением Вязьмы, где действительно имелось мещанское население, остальные княжеские «города» были лишь центрами соответствующих уделов; примыкавшие к крепостям посады (там, где они вообще были) находились, так сказать, в зачаточном состоянии. Сказанное относится и к владениям северских княжат — Гомелю, Стародубу, Трубчевску, Новгороду-Северскому и др. Здесь нужно учесть также наблюдения Е. В. Русиной, отметившей замедленность социально-экономических процессов на Северщине, низкую заселенность края, архаичность и консерватизм общественных отношений[663]. В этой связи вполне объяснима неразвитость городской жизни в данном регионе.

Таким образом, из всего сказанного можно сделать вывод, что в порубежных удельных городках в описываемое время не сложилось сколько-нибудь развитых городских общин, нет и намека на существование там каких-либо структур самоуправления, не видно следов борьбы горожан с князьями за свои права. Именно по этой причине незаметно никаких контактов великокняжеской власти с населением удельных городков, даже там, где (как в Мезецке или Мосальске) господарь фактически распоряжался территорией удела. Это имело важные последствия: из-за неразвитости местных городских общин господарь не мог на них опереться, что (наряду с другими факторами) делало связь этих окраинных земель с Литвой весьма непрочной.

Совершенно иную картину мы наблюдаем в частновладельческих городах внутренних областей Великого княжества — таких как Мстиславль, Пинск, Слуцк. В предыдущей части было показано, что произвол владельцев этих городов был ограничен, под покровительством великокняжеской власти их жителям был гарантирован ряд прав, включая право апелляции к господарю. Этим правом горожане Пинска, например, охотно пользовались: в 1501 г. они били челом Александру на своего князя Федора Ярославича, на «новины» и «кривды» с его стороны[664]. К этому нужно добавить, что названные города обладали весьма многочисленным населением. В частности, крупным городом был Слуцк: в начале XVI в. он насчитывал, по данным А. П. Грицкевича, несколько тысяч жителей[665].

Важно отметить, что Мстиславль и Слуцк имели развитые структуры самоуправления. В первом из названных городов уже в грамоте 1443 г. упомянуты должностные лица городской администрации — десятники, выполнявшие судебно-административные функции; те же должности фигурируют и спустя сорок лет, в документе 1483 г.[666] Население Слуцка добилось самоуправления по магдебургскому праву в 1441 г. Самоуправление это, конечно, было не полное: войт — глава городской рады — назначался слуцким князем, однако рядом городских дел, ремеслом и торговлей управляли сами горожане[667]. После разорения Слуцка татарами в начале XVI в. магдебургское право там уже не действовало, но в 1503 г. кн. Семен Слуцкий дал снова своему городу самоуправление[668].

Таким образом, при формально одинаковом правовом статусе всех рассмотренных выше городов — частновладельческом — нельзя не заметить существенной разницы в фактическом положении горожан порубежных удельных городков-крепостей, с одной стороны, и Мстиславля, Слуцка или Пинска — с другой. Эта разница определялась величиной и степенью развития городской общины, ее успехами в расширении объема завоеванных прав и самоуправления. Отсюда и важные для нашей темы различия в позиции этих городов относительно Литвы: Мстиславль, Пинск, Слуцк были с ней тесно связаны, входили в политическую систему Великого княжества Литовского, а крошечные посады удельных пограничных городков (едва различимые за княжеской крепостью) находились вне этой системы — даже в тех случаях, когда их владельцы-князья, вроде Мосальских, зависели от виленского двора и все сильнее, как мы видели, попадали в орбиту его влияния. Можно предположить, что такая разница в положении этих городов должна была сказаться на их позиции в период русско-литовских войн рубежа XV–XVI вв. — это предположение нам предстоит проверить в следующей главе.

Перейдем к изучению городов иной категории — великокняжеских. В первом приближении среди них можно выделить две группы: крупные привилегированные города (Полоцк, Витебск, Смоленск и др.) и небольшие города, не получившие великокняжеских привилеев. С городов этой второй группы мы и начнем.

Рядом с княжескими уделами вдоль русско-литовской границы располагались города, управлявшиеся великокняжескими наместниками: на севере — Торопец, в верховьях Оки — Любутск и Мценск, в Северской земле — Брянск, Радогощь и Путивль. Не вполне ясен статус г. Дорогобужа в конце XV в. В 40-х гг. Казимир пожаловал этот город (вотчину мятежного князя Андрея Дмитриевича Дорогобужского) Троцкому воеводе Яну Гаштольду[669]. Затем городом владел его сын Мартин Гаштольд: еще в 1487 г., согласно посольской книге, там находилась «Мартынова жена», но кроме нее упомянут некий «воеводка» — на каждого из них взималось с купцов, проезжавших через Дорогобуж, по гривенке перцу[670]. Однако весной 1494 г., как определенно сказано в том же источнике, «тогды Дорогобуж был за князем за Федором» (Одоевским. — М. К.)[671]. Уже летом 1497 г. кн. Федора Одоевского не было в живых[672]. Кому принадлежал Дорогобуж в течение следующих трех лет, до взятия его войсками Ивана III, был ли он возвращен семейству Гаштольдов или находился под великокняжеским управлением, — неизвестно. Примечательно, однако, что четверть века спустя литовский канцлер Ольбрахт Мартинович Гаштольд в письме королеве Боне вспоминает о Дорогобуже как о своем наследственном владении, попавшем в руки врагов-московитов[673].

Не вполне ясна также принадлежность г. Рыльска в конце XV в. Хотя кн. Василий Шемячич перешел в 1500 г. на службу к Ивану III с этим городом[674], нет никаких следов (как было показано в выше: см. 4.1, гл.1) владения им Рыльском в 1490-х гг. Вероятно, этот город был тогда в ведении центральных властей: как мы сейчас увидим, рыляне упоминаются в эти годы самостоятельно, наравне с горожанами из несомненно господарских городов (Мценска, Путивля и т. д.).

К западу от перечисленных городов находилась как бы вторая линия обороны Великого княжества, центром которой был Смоленск; в эту цепочку городов, с начала XVI в. оказавшихся в полосе военных действий, входили Дубровна, Орша, Могилев, Кричев, Пропойск, Чичерск, Горволь, Речица, Мозырь.

В отличие от княжеских порубежных городков все названные выше великокняжеские города имели в пограничных делах свой собственный голос: в посольской книге изложены жалобы на обиды и грабежи, заявленные литовской стороной от имени торопчан[675], мецнян и мценских бояр[676]. Еще чаще встречаются там же протесты московской стороны против грабительских наездов мченян и любучан[677], брянцев[678], торопчан[679], рылян и путивльцев[680], а с перемещением границы на запад в начале XVI в. начинают встречаться жалобы на кричевцев и чичерян[681]. Таким образом, за жителями этих городов признается известная самостоятельность, они рассматриваются как субъекты отношений в пограничных конфликтах.

Другой отличительной чертой статуса великокняжеских городов можно было бы считать право апелляции к господарю по различным делам, однако, во-первых, это право, как мы уже знаем, принадлежало и некоторым частновладельческим городам (например, Пинску), а во-вторых, не все города центрального подчинения реально пользовались этим правом. Так, неизвестно ни одного случая обращения к великому князю (по любому поводу) жителей Любутска или Радогощи, зато мы знаем множество подобных челобитий от имени кричевских, могилевских или мозырских мещан. Следовательно, «великокняжеские города» — категория далеко не однородная, входившие в нее города различались целым рядом специфических черт и особенностей.

Прежде всего заметна разница между городами, находившимися в конце XV в. на самой русско-литовской границе (Торопец, Мценск, Любутск и др.), и городами, так сказать, второй линии (от Витебска до Мозыря). Не говоря уже о большей удаленности первых от центра Литовского государства, нужно учесть их тесное соседство и связь с княжескими уделами: к Торопцу с юга примыкали владения кн. Бельских, Мценск и Любуцк располагались в гуще верховских княжеств, Брянск, Радогощь, Рыльск, Путивль — рядом с северскими уделами. Кроме того, многие из этих городов в недавнем прошлом сами были частновладельческими: Брянск с 1465 г. до середины 1480-х гг. принадлежал, как мы помним, кн. Можайским; Путивль, о котором и в XVI в. вспоминали как о киевском пригороде[682], до 1470 г. входил в Киевское княжество и лишь после ликвидации последнего (со смертью князя Семена Олельковича) перешел под управление великокняжеского наместника[683]. Статус Дорогобужа и Рыльска, как уже было отмечено выше, также неоднократно менялся в конце XV в.: эти города попадали то в частные руки, то в центральное подчинение.

Итак, пограничные крепости можно рассматривать как особую группу в числе великокняжеских городов. Однако и внутри этой группы заметны определенные различия в положении городского населения. Нельзя не обратить внимания на разницу в отношениях горожан с великокняжеской властью. В актах Метрики не сохранилось никаких следов контактов виленского двора с жителями Любутска, Рыльска, Радогощи. В отношении Дорогобужа известно только о выдаче жалованья из господарской казны нескольким местным боярам[684]. Связь великокняжеской власти с населением Мценска и Путивля ограничивалась, по существу, тоже контактами с местным боярством: сохранились единичные упоминания о челобитьях нескольких мценских и путивльских бояр господарю с просьбой о подтверждении владельческих прав на имения[685]; еще многочисленнее сведения о пожалованиях великого князя брянским боярам (отношения боярства пограничных городов с центральной властью подробно будут рассмотрены ниже, в третьей главе). Однако ни в одном из названных городов мы не встречаемся с фактом апелляции к господарю мещанского населения, не видим выступления всей городской общины. Да и сама внутренняя жизнь этих городов нам практически неизвестна. Сохранилось единичное упоминание о путивльском войте[686], но как эта должность соотносилась с властью наместника, существовало ли в Путивле городское самоуправление, — из-за скудости данных сказать нельзя. Нам известны лишь два случая коллективного обращения к господарю горожан с литовской восточной «украины» в конце XV в.: один из них относится к Торопцу, а другой — к Брянску.

20 марта 1497 г. великий князь Александр выдал грамоту, адресованную «мещаном торопецким и всим мужом торопчаном»[687]. В ней сообщалось, что господарю били челом данники — старец и «вси мужи Старцовое волости», жалуясь на торопчан: великий князь пожаловал было им право самим собирать со своей волости дань и тивунщину и вносить их в казну, а торопчане эту жалованную грамоту («лист») у них отняли и пытались вернуть «их к собе в подводы и в иные податки и в розметы»; выслушав челобитье, господарь подтвердил самостоятельность Старцовой волости, ее неподсудность торопецким наместникам и дал на то свой «лист»[688]. На этом, однако, инцидент не был исчерпан: из грамоты Александра, помещенной в той же 6-й книге Метрики среди актов 1498 г., явствует, что торопчане не смирились с потерей своей волости: «жаловали нам (великому князю. — М. К.) мещане торопецкие и вси мужи торопчане на старца Старцовое волости и на всих мужей, што перво сего отлучили были есмо их от Торопца….»[689]. При повторном разбирательстве торопчане предъявили грамоту Казимира, «што ж был… король его милость отлучил их от Торопца, а потом зася их прилучил к Торопцу». В итоге великий князь Александр изменил свое прежнее решение, аннулировал упомянутую выше грамоту и вернул строптивую волость Торопцу, но на компромиссных условиях: с одной стороны, Старцева волость должна вместе с торопчанами выполнять городовую и подводную повинности, платить свою долю дани и серебщины, но, с другой стороны, эти «податки» волощане собирают сами — «а соцким торопецким и торопчаном в то ся не вступати»; они подсудны торопецкому наместнику, но, если господарь даст Торопец «держати тамошнему их мещанину або волостному чоловеку торопецкому, тому их не надобе ни судити, ни радити: маеть их судити и радити их старец»[690].

Эти две грамоты рисуют внутреннюю жизнь Торопца более подробно, чем позволяют источники по другим городам, о которых шла речь выше. Прежде всего мы видим, что в борьбе с волостью, попытавшейся добиться самостоятельности от Торопца, мещане проявляют активность и сплоченность: городская община выступает здесь как единое целое. Кроме того, обе тяжущиеся стороны апеллируют к великому князю как к арбитру в их споре (как видно из второй грамоты, так было еще при Казимире, то же повторяется и при Александре): тем самым безусловно признается его юрисдикция в этом отдаленном регионе, стороны подчиняются порядкам, принятым в Великом княжестве Литовском. Наконец, грамоты дают определенное представление о структуре управления в Торопецкой земле: помимо великокняжеского наместника (а в в 40-х гг. XV в., в начале княжения Казимира, Торопец управлялся тиуном[691]) упомянуты торопецкие сотские, а также старец, стоявший во главе указанной волости. Этих сотских И. И. Побойнин обоснованно, по-видимому, считал «органами городского самоуправления»[692]. Во всяком случае, в других городах, в частности в Брянске и Мстиславле[693], сотские или сотники выступают именно в таком качестве. И. И. Побойнин привел данные о том, что не только в описываемое время, но и позднее, под властью Москвы, Торопец сохранял некоторые элементы самоуправления[694].

Второй известный нам случай коллективного челобитья жителей пограничного города к господарю в конце XV в. относится к Брянску. Как мы помним, в последней трети XV в. этот город в течение двадцати лет был владением кн. Можайских, но около 1486 г. они его потеряли: в первой части книги было высказано предположение о том, что утрата Брянска князьями была следствием их конфликта с жителями города. Теперь нам предстоит снова рассмотреть этот инцидент, но уже со стороны горожан.

Передавая Брянск кн. Ивану Андреевичу Можайскому, Казимир выдал 12 апреля 1465 г. грамоту, адресованную «всим бояром брянским и местичом, и всим мужом брянцом»; помимо требования послушания и службы новому владельцу грамота содержала определенные гарантии защиты прав населения: «А ему вас приказали есмо, — гласил этот документ, — с ваших именей не гнати, а ни отнимати, а в церковное ся ни уво што не вступати, ни отнимати, а суды судити по старине, как у вас издавна пошло, а своих новых судов, а никоторых пошлин новых не уводити»[695].

Примечательно, что перечисленные здесь пункты — неприкосновенность светского и церковного землевладения, сохранение судоустройства «по старине» — содержатся в более пространном виде и в уставных грамотах отдельным землям (в частности, Витебской земле — 1503 г.[696]). Таким образом, произвол князя-владельца был сильно ограничен, и Брянск в тот период был гораздо ближе по своему статусу к великокняжеским, чем к другим частновладельческим городам на восточной границе. Кроме того, процитированная выше грамота свидетельствует о том, что в Брянске под сенью литовской верховной власти сохранились местные традиции, старинный уклад. Однако князь Иван Можайский неоднократно нарушал права своих подданных-брянцев: известно несколько случаев отнятия им владений у брянских бояр[697], что, надо полагать, вызывало недовольство. Развязка наступила при сыне кн. Ивана, Андрее, унаследовавшем Брянск: грамота Казимира в этот город от 7 июня 1486 г. адресована уже «наместнику браньскому», который получит город в управление[698]. В зафиксированной в посольской книге жалобе московских купцов на повышение пошлин в Брянске, относящейся к 1487 г., определенно сказано: «ныне, как князь Андрея княжа Иванова сына свели…»[699]. «Свел» его, несомненно, Казимир, но по какому поводу? В выданной брянцам в 1465 г. грамоте господарь выступил гарантом прав горожан при новом владельце, и, хотя жалобы их на своего князя до нас не дошли, можно предположить, что именно по инициативе самих жителей князь был заменен великокняжеским наместником. На остроту конфликта указывает и запись в родословии кн. Можайских о том, что сына кн. Андрея Ивановича, Федора, «убили… брянчане»[700]. В пользу такой интерпретации описанного инцидента свидетельствует и политическая активность горожан в недалеком прошлом: в XIV в. брянцы не раз изгоняли и приглашали князей по своему выбору[701]. Наконец, предложенная трактовка хорошо согласуется с последующей линией поведения этого города, уже после его возвращения под юрисдикцию великого князя. Можно заметить, что с этого момента контакты брянцев с господарской властью укрепляются: в Метрике зафиксировано несколько случаев их апелляции к великому князю, причем с жалобой на наместника — значит, по отношению к последнему горожане заняли столь же активную, наступательную позицию, как ранее к удельному князю.

Прежде всего следует обратить внимание на частую смену наместников в Брянске в 80–90-х гг.: в июле 1486 г. и мае 1487 г. в этом качестве упоминается кн. Дмитрий Путятич[702], а во второй половине того же 1487 г. — уже Ян Завишенич[703]; год спустя, в сентябре 1488 г., — снова кн. Дмитрий Путятич[704]; далее за ряд лет сведения отсутствуют, а в начале марта 1492 г. брянским наместником назван кн. Семен Федорович Соколинский[705]; следующее датированное известие относится к маю 1494 г. (кн. Ф. И. Жеславский), а в этом интервале, между весной 1492-го и весной 1494 г., наместником какое-то время был Якуб Янович Немирович[706]; его сменил кн. Федор Иванович Жеславский, постоянно упоминаемый на этом посту с мая 1494-го по май 1499 г.[707]; наконец, при взятии в 1500 г. Брянска московскими войсками наместником там был Станислав Бартошевич, который попал в плен[708]. В общей сложности, даже по имеющимся у нас неполным данным, за 1486–1500 гг. наместники в Брянске менялись по меньшей мере семь раз.

Столь частая смена наместников (в среднем — раз в два года) не способствовала упрочению их власти в Брянске, нахождению общего языка с населением. Последнее же по всем важным делам обращалось к великому князю через голову его наместника. Так поступали брянские бояре, вынося свои земельные тяжбы на суд господаря, причем в соответствующих грамотах ни разу не упомянуто о предварительном рассмотрении дела в первой инстанции, наместничьем суде[709]. В то же время любые попытки наместника как-то увеличить поборы и повинности в свою пользу вызывали решительный отпор со стороны брянцев: подчеркнем, что из всех пограничных городов конца XV в. прямые данные о конфликте местного населения с державцами имеются только по Брянску. Это может свидетельствовать, на наш взгляд, о сравнительно высокой активности и сплоченности брянской городской общины.

Документально засвидетельствованные конфликты брянцев с державцей относятся к периоду наместничества князя Федора Жеславского, пробывшего на этом посту рекордно долгий срок — не менее пяти лет. В январе 1496 г. брянцы Василь Денисович с братом Кузьмой подали господарю жалобу на наместника: «штож он заставлял их лазни (баню. — М. К.) топити на себе, а они здавна тую службу не служивали, на наместников лазни не топливали»[710]. Проверку обоснованности этого иска великий князь поручил двум сановникам, виленскому каштеляну кн. А. Ю. Гольшанскому и мерецкому наместнику пану Григорию Остику, которые, проведя расследование, доложили господарю, «штож князь Федор доводу на них не вчинил», т. е. не привел доказательств, «иж бы они издавна на наместников брянских лазни топливали»; на этом основании великий князь вынес приговор: «не надобе им напотом на наместников брянских лазни топити»[711]. В мае 1499 г. господарю пришлось еще раз разбирать тяжбу брянцев со своим наместником: теперь на кн. Федора жаловались брянские сотники — «штож деи он делает нам великий кривды и новины уводит»: берет у них подводы во время своих поездок по волости и требует с них обеспечения («станы справляти и стациями поднимати»), «а здавна деи мы наместником бранским подвод не давали, и станов на них не справливали, и стациями их не поднимывали». Великий князь поручил разбор этого дела канцлеру и виленскому воеводе пану Миколаю Радзивиллу. Повторилась уже знакомая нам ситуация: «князь Федор перед паном воеводою жадного (никакого. — М. К.) доводу на них на то не вчинил», что они «здавна» выполняли в пользу наместников вышеуказанные повинности. «И тыи сотники о том слалися на бояр бранских и на всю волость Бранскую, штож то им новина, а здавна того не бывало», а наместник ни на кого не сослался — в результате Радзивилл признал сотников правыми, о чем и доложил господарю. Тот, однако, дополнительно еще запросил киевского воеводу кн. Дмитрия Путятича, десять лет назад бывшего брянским наместником: кн. Путятич сообщил, что при нем наместнику давали подводы, когда он ездил по волости, — но сотники это свидетельство отвели: «они мовили, штож и князь Дмитрей то был им новину увел», а «здавна» они того не делали. Окончательный приговор великого князя гласил: «коли то им новина», «не надобе» им указанные повинности выполнять, «бо мы никому новины не вводим, а старины не рушаєм»[712].

Процитированный документ интересен во многих отношениях. Во-первых, здесь ярко проявляется приверженность жителей «старине», неприятие любых нововведений (на этой важной особенности средневекового правосознания мы подробнее остановимся ниже). Во-вторых, в этом конфликте сотники выглядят как представители, защитники интересов местного населения и как самостоятельная по отношению к наместнику управленческая структура, подотчетная непосредственно господарю. Из другого акта известно, что брянские сотники (как и их торопецкие «коллеги»[713]) занимались раскладкой («розметом») податей и повинностей[714]. Этот институт, известный не только Брянску и Торопцу, но и Путивлю[715], и вообще русским землям Великого княжества Литовского[716], имел двойственную природу: в ряде случаев сотники (или «соцкие») выступают как представители местного населения — мещанского (как в приведенном выше эпизоде с торопецкими соцкими, ок. 1498 г.) или волостного (как брянские сотники в конфликте с наместником, 1499 г.), но в то же время они пеклись об интересах господарской казны.

Наконец, анализируемая правая грамота брянским сотникам 1499 г. являет собой еще один пример (в дальнейшем мы встретимся не с одним подобным случаем) успешной защиты населением своих прав, своей «старины», покровителями которой объявляли себя великие князья литовские. Стало быть, у горожан и волощан даже отдаленных пограничных земель была возможность в рамках политической и правовой системы Великого княжества эффективно отстаивать свои права.

Итак, среди великокняжеских городов приграничной полосы наблюдалось значительное разнообразие в статусе: если расположить их в порядке возрастания активности горожан, относительной самостоятельности по отношению к местной администрации и настойчивости в отстаивании своих прав, то получится такая последовательность: сначала — Радогощь, Любуцк, Рыльск, где вообще городская община почти не подает признаков жизни; затем — Дорогобуж, Мценск, Путивль, где по крайней мере можно заметить какую-то активность местного боярства (но не других слоев населения!); наконец — Торопец и Брянск: здесь и мещанское и волостное население проявляет активность и сплоченность.

Перейдем к изучению положения городов, составлявших в конце XV в. как бы вторую линию обороны Великого княжества. Они были расположены ближе к ядру Литовского государства и соседствовали с такими крупными привилегированными городскими общинами, как Витебск и Смоленск. Эти города — Могилев, Орша, Кричев, Мозырь и др. Основными источниками для выяснения их положения служат господарские уставы и «выроки» (правые грамоты), выданные великими князьями по тяжбам горожан с наместниками и державцами. Нужно отметить, что подобные тяжбы в этих городах происходили весьма часто, и вообще здешние городские общины проявляли себя гораздо активнее, чем рассмотренные выше пограничные крепости.

Так, небольшой г. Кричев (на р. Сож, недалеко от Мстиславля) в течение многих лет упорно боролся с наместником кн. Василием Жилинским. Последний получил город в январе 1519 г. «в заставу» за сумму в 733 копы грошей, одолженную им господарю: кн. Василий получил право держать этот замок до тех пор, пока король (Сигизмунд I) не вернет ему долг[717]. Вероятно, новоиспеченный державца решил возместить потраченную сумму с лихвой за счет населения вверенного ему города: конфликт не заставил себя долго ждать. В грамоте от 29 ноября 1522 г. Сигизмунд I извещал В. С. Жилинского о том, что «вжо неоднокроть жалують нам (королю. — М. К.) мещане и вся волость Кричевская о том, штож деи ты им кривды великие чиниш и новины уводиш»: оказывается, наместник брал с них мыто (как «на чужоволостцах»), «чого на них здавна не биривано»; отнял у них воскобойню; ездил к ним «на полюдье» (чего его предшественники не делали); велел сено для его коней свозить; ввел различные дополнительные поборы и вообще нарушал данную городу уставу[718]. Это упоминание об уставе Кричеву (до нас не дошедшей) представляет большой интерес: она была писана на пергаменте («паркгаминая»), и в ней говорилось, «как ся мають наместники наши кричовские справовати»[719]. По приказу короля расследование провел Троцкий воевода гетман кн. К. И. Острожский и нашел кричевцев правыми. Тем не менее господарь, памятуя о своем привилее кн. Жилинскому, оставил последнего на наместничестве: видимо, Сигизмунд чувствовал себя связанным обязательствами, данными кредитору три года назад. Однако он строго приказал кн. Василию «кривд» жителям никаких не чинить и соблюдать во всем данную им уставу под угрозой штрафа в 1000 коп грошей, а в конце грамоты недвусмысленно намекал на возможность отнятия уряда: если наместник снова станет им «новины» вводить и «кривды» чинить, пусть знает, что тогда «не мы тот привилей твой тобе зламем («сломаем», т. е. аннулируем. — М. К.), але ты сам»[720].

Прошло четыре с небольшим года, и Сигизмунду пришлось снова выслушивать жалобы на того же кричевского наместника, на его «крывды и тяжкости и драпежства» мещанам и волощанам, чрезмерные поборы и т. п. В грамоте В. Жилинскому от 8 января 1527 г. господарь напоминал ему предельные размеры причитающихся наместнику доходов с населения, запретил чинить «кривды» и обещал в скором времени рассудить его с кричевцами, грозя в случае вины лишить держания и взыскать с него понесенные жителями убытки[721]. Но грозные предостережения не могли образумить ненасытного державцу, и летом 1527 г. Сигизмунд отправляет ему новое послание, в котором подводится итог всем наместничьим «подвигам» за минувшие годы: оказывается, много раз к королю являлись депутации от кричевских мещан и волостных людей (то в Гданьск, где находился Сигизмунд, то в Варшаву, и, наконец, в Краков), «со слезами жалуючи» на «тяжкости и драпежъства» наместника[722]. В последний раз «тыи мешчане и люди волостныи к нам (королю. — М. К.) приходили со слезами а з великими крики, на тебе жалуючи, и мовили перед нами, иж деи «вжо далей того там жити не будем, а пойдем и з жонами и з детьми проч, а то вашой милости, господару нашому, объявляем и з себе присягу в том складаєм»[723]. Эта отчаянная мольба положила, наконец, предел королевскому терпению: к непослушному наместнику был послан дьяк Богдан Мацкович с приказом «тот замок наш Кричов со всими бояры и мешчаны и людми волости нашое Кричовское» из рук кн. Жилинского «выняти»; самому наместнику господарь велел с замка съехать и урядников своих оттуда свести; впрочем, ему была оставлена некоторая надежда: если в результате предстоящего судебного разбирательства королем его конфликта с кричевцами кн. Василий будет оправдан, — держание будет ему возвращено[724].

Неизвестно, был ли королевский приказ приведен в исполнение, однако вскоре (в 1529 г.) кн. В. С. Жилинский умер[725], так что в любом случае кричевцы наконец избавились от своего мучителя. Хотя и с большим трудом, им удалось отстоять свои права и даже добиться от господаря сведения ненавистного державцы. В 1530-х гг. жалобы со стороны жителей на нового кричевского наместника (Василия Чижа) не зафиксированы. Примечательно, что в описанной нелегкой борьбе горожане проявили сплоченность и упорство; немалую роль, надо полагать, сыграли при этом органы местного самоуправления: недаром в приведенном выше документе упомянуты староста кричевский (как глава мещанской организации) и волостные старцы — считая их, видимо, центром сопротивления своему произволу, наместник их «поймал и, збивши, в нятство посажал»[726].

Кричевская община проявляла себя не только в бескомпромиссной борьбе с наместником, но и в хлопотах по облегчению налогового бремени. В документе, записанном в 1-й книге судных дел Метрики среди актов 1514 г., сообщается о том, как мещане и волостные люди кричевские отказались платить Троцкому тивуну причитавшиеся ему ежегодно 10 руб. грошей «дубасных пенезей», ссылаясь на имевшийся у них «лист господарчий» с освобождением от этого побора: эту льготу они выпросили у господаря ввиду разорения их земли неприятелем[727]. С подобными челобитьями кричевцы обращались к господарю и позднее. Из грамоты Сигизмунда I маршалку и писарю Коптю Васильевичу от 10 января 1530 г. выясняется, что к королю явилась депутация — «люди наши от всих мещан и людей волости нашое Кричевское», — жалуясь на хлебный недород и разорение от прежнего державцы (кн. Жилинского. — М. К.) и прося освободить их на год от уплаты дани; вняв их просьбе, господарь на текущий год наполовину уменьшил размер полагавшейся с них дани[728].

Не желали терпеть наместничьего произвола и жители Могилева. Подобно Кричеву, город имел уставы, регламентировавшие размеры податей и повинностей населения в пользу господаря и (особо) наместника. Одна подобная устава была выдана в ноябре 1513 г. при наместнике Яне Щите, затем, аналогичная, — при вступлении в должность нового державцы, Юрия Зеновьевича (апрель 1514 г.)[729]. Из более позднего документа известно, что обе уставы сразу же были занесены в «книзи канцлерейские» и потом использовались при составлении новых уставных грамот[730]. В них сначала перечислялись доходы, поступавшие в господарскую казну, а затем — виды и размеры наместничьих доходов. В конце следовало предостережение: «А мимо тую нашу уставу пану Юрью новин волости нашой никоторых не прибавляти: мает ся справовати и рядити во всем по тому, как в сем нашом листе выписано»[731]. Те же пункты (включая запрет «прибавляти» новины) повторены в уставе, выданной могилевцам по случаю пожалования их города в 1520 г. в держание другому наместнику — кн. Василию Ивановичу Соломирецкому[732]. Впоследствии, однако, державца стал притеснять своих подданных, и Могилевская волость прислала к господарю депутацию с жалобами на его злоупотребления и насилия; Сигизмунд I послал туда дворянина для проверки жалобы, а наместнику приказал «вчинити» жителям справедливость и вообще обращаться с ними «подле давного обычаю»[733]. Но конфликт могилевцев со своим наместником на этом не прекратился: в «листе» Сигизмунда от 1 июля 1536 г. сообщается о жалобе «мещан и волости Могилевской» на того же державцу кн. В. И. Соломирицкого, который «кривды и тяжкости им великие делал»[734]. Таким образом, если раньше жаловалась только волость, то теперь в конфликт с наместником оказались вовлечены и мещане. По этому случаю господарь был вынужден выдать еще одну уставу, в которой детальнейшим образом регламентируются получаемые державцей с Могилева доходы[735].

Вообще наличие уставных грамот — характерная особенность рассматриваемой категории городов. Помимо Кричева и Могилева уставы среди малых городов Приднепровья имели также Мозырь[736] и Речица[737]. Уставную грамоту Орше среди актов конца XV — первой трети XVI в. обнаружить не удалось: вероятно, в этот период город ее не имел, но в привилее очередному оршинскому державце содержался пункт, до некоторой степени ограничивавший произвол наместника: в грамоте, выданной 7 мая 1539 г. кн. Василию Юрьевичу Толочинскому на держание Орши, господарь указывал, что последний должен держать этот замок «без обтеженья подданых нашых тамошних»[738]. В этой связи уместно напомнить, что ни один из пограничных великокняжеских городов уставы не имел: указанное различие объясняется, на мой взгляд, разным уровнем развития городских общин приграничной полосы (конца XV в.), с одной стороны, и Приднепровья — с другой. Получение городом уставной грамоты было в значительной мере достижением, завоеванием горожан в борьбе с наместничьим произволом, косвенным свидетельством активности и организованности данной общины. Так было в Кричеве и Могилеве, так было и в Мозыре, который получил уставную грамоту 8 декабря 1510 г. в ответ на жалобу «мещан и всей волости Мозырской» на наместника пана Андрея Немировича[739]. Вместе с тем уставная грамота служила горожанам как бы щитом в дальнейшей борьбе за свои права.

В свете всего сказанного трудно согласиться с весьма категоричным утверждением А. С. Грушевского о том, что население малых непривилегированных городов, в отличие от крупных, не могло противостоять натиску наместников, было не в состоянии защитить свою «старину»[740]. Верно, что наместничий произвол представлял собой скорее правило, чем исключение, и что будничная жизнь этих городов была совсем непохожа на идиллию. Бесспорно и то, что и по объему прав и привилегий, и по возможностям их защиты малые города уступали крупным. Однако это вовсе не означает, будто все они были одинаково беспомощны перед наместничьим произволом. Выше было показано, что брянцы добились освобождения из-под власти удельных князей, а впоследствии отстаивали свои права от посягательств со стороны наместников: вполне возможно, что частая смена последних в Брянске в 1486–1500 гг. не в последнюю очередь объяснялась их конфликтами с местными жителями; характерно, что уже на следующий год после второй (из известных нам) жалобы брянцев на кн. Федора Жеславского (1499 г.) в городе оказался другой наместник. Кричевцы, как мы уже знаем, в результате упорной борьбы добились господарского решения о лишении притеснявшего их наместника его держания, а жители Мозыря — выдачи уставной грамоты, регламентировавшей деятельность и доходы наместника. После того как в 1535 г. Гомель был отвоеван литовскими войсками у Русского государства, у жителей возник конфликт с господарским наместником, кн. Василием Толочинским: в 1537 г. депутация «от всех мещан и людей волости Гомейское» явилась к королю с жалобой на его «кривды»[741]. «И плачливе били они нам чолом, — сообщал Сигизмунд канцлеру Олбрахту Гаштольду, — абыхмо другого державцу им дали…»[742]; «ведь же и сам он мог бы тому розумети, — негодовал король на безрассудного наместника, — иж тот замок (Гомель. — М. К.) на украйне есть, а к людям украинным треба ся ласкаве заховати и не годиться им ни в чом обтяженья чинити…»[743]. Поскольку увещевания на державцу не подействовали, в начале 1538 г. кн. Толочинскому вместо гомельского было дано оршинское наместничество[744], а пожалованный ему прежде привилей на Гомель аннулирован[745].

Таким образом, есть основания утверждать, что в ряде случаев малые города вполне успешно отстаивали свои права. Но самое главное заключается в том, что жители даже небольшого города не были равнодушны к его судьбе, активно боролись за свою «старину», и что политическая система Великого княжества предоставляла им возможности для защиты своих прав.