Пятницкое кладбище

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Пятницкое кладбище

Храм Живоначальной Троицы на Пятницком кладбище. Современная фотография

Пятницкое кладбище обширно, за один раз обойти его и осмотреть целиком просто невозможно. Обычно приходят навестить определенные могилы. Так поступим и мы.

Как на всех старых городских кладбищах, здесь могила теснится к могиле, ограда к ограде, только главная аллея от входа довольно широка и заасфальтирована, а чем дальше от нее, тем уже дорожки, тем теснее друг к другу стоят разнообразные ограды и оградки — металлические, деревянные, отлитые на заводе — фигурные, самодельные — из водопроводных труб, одни могилы отмечены крестами, другие низенькими обелисками с приваренной наверху пятиконечной звездой. Очень много могил неухоженных, заросших — это тоже признак старого кладбища.

Пятницкому кладбищу около двухсот пятидесяти лет. Оно было основано в 1771 году, в год страшной чумной эпидемии в Москве. «В самом плачевном состоянии находилась в то время древняя российская столица! — рассказывает счастливо выживший в эпидемию современник. — Опустевшие дома, мертвые трупы, по улицам валяющиеся; печальные жители, в виде бледных теней вдоль и поперек города, ища и не находя нигде себе спасения, бродившие; унылые звуки колоколов, отчаяние матерей, жалкие вопли невинных младенцев — вот несчастная картина того града, в коем незадолго перед тем раздавались радостные клики счастливых обитателей».

Ежедневно умирало по 500–800 человек. Количество умерших еще увеличивалось от распространения заразы через трупы: люди умирали на улицах, в домах вымирали целыми семьями, родные и соседи хоронили умерших во дворах, садах, огородах, не имея ни сил, ни средств отвезти покойника на кладбище.

Московский генерал-губернатор П. Д. Еропкин издал распоряжение, которым запретил хоронить умерших от чумы в городе на приходских погостах и нарушение которого грозило виновному вечной каторгой. За городской чертой, за Камер-Коллежским валом и заставами в разных частях Москвы были открыты двенадцать особых чумных кладбищ, в том числе и кладбище за Крестовской заставой, которое получило название Крестовское кладбище.

Современник и свидетель этих событий — учитель В. С. Подшивалов вспоминал похороны в чумной год как самое страшное зрелище, которое он видел в своей жизни: «Ежедневно фурманщики (похоронная команда, составленная из колодников, вывозившая тела умерших на фурах. — В. М.) в масках и вощаных плащах — воплощенные дьяволы — длинными крючьями таскали трупы из выморочных домов, другие подымали на улице, клали на телегу и везли за город, а не в церковь, где оные прежде похоронялись. У кого рука в колесе, у кого нога, у кого голова через край висит и, обезображенная, безобразно мотается. Человек по двадцать разом взваливали на телегу».

На кладбище покойников хоронили в общей могиле, по большей части без гробов. Кладбищенский священник к могилам не выходил, а отпевал покойных заочно, в церкви.

На новых чумных кладбищах первоначально ставили деревянные часовни, а уж только некоторое время спустя строили церкви. На кладбище за Крестовской заставой небольшая деревянная церковь была построена через год после окончания эпидемии и освящена 23 декабря 1772 года во имя преподобной мученицы Параскевы Пятницы, почему и кладбище получило второе название — Пятницкое, которое со временем и заменило первоначальное.

Но устроенное по экстраординарному случаю и со специальной целью Пятницкое кладбище мало-помалу стало общим муниципальным городским кладбищем, как и другие, открывшиеся тогда: Ваганьковское, Миусское, Дорогомиловское. Калитниковское, Даниловское, Преображенское, Рогожское; некоторые из них сохранились до настоящего времени.

В древней и средневековой Москве и во всех русских городах кладбища существовали при каждой приходской церкви, и с каждым десятилетием они расширялись за счет прилегающих дворов и усадеб. Вопрос о выведении кладбищ за пределы города был поднят в начале XVIII века. В октябре 1723 года Петр I издал по этому поводу указ, которым предписывалось: «В Москве и других городах мертвых человеческих телес, кроме знатных персон, внутри градов не погребать, а погребать их на монастырях и при приходских церквах вне градов…»

Но указ этот не исполнялся, так как противоречил давним обычаям. Кроме того, в следующие после Петра правления он не был подтвержден указами его преемников на троне.

Эпидемия чумы 1771 года в Москве заставила правительство вернуться к кладбищенской проблеме. В начале 1772 года Сенат и Синод объявили о запрещении во всех городах хоронить покойных при церквах, а устроить особые кладбища «за городом, на выгонных землях, где способнее». Губернаторам было разослано предписание при устройстве новых кладбищ соблюдать определенные санитарные нормы: кладбище должно находиться за городом не менее чем в ста саженях от последнего городского жилья (и не далее 300 сажен, то есть — полукилометра), его следовало огородить забором или земляным валом, «но токмо бы оный вал не выше двух аршин был, дабы через то такие места воздухом скорее очищались, а для удержания скотины, чтобы оная не могла заходить на кладбища, лучше поделать около вала рвы поглубже и пошире».

Пятницкое кладбище, расположенное за заставой, на пустой выгонной земле, в окружении нескольких небольших деревень, стало городским кладбищем для бедняков и простого люда и оставалось таким все последующие времена. И даже после того, как в начале XIX века окончательно было запрещено хоронить при городских церквах даже «знатных персон», на Пятницком кладбище их не хоронили.

В 1830 году на Пятницком кладбище была заложена и в 1835 году освящена новая, теперь уже каменная, церковь с главным престолом во имя Живоначальной Троицы и с приделами мученицы Параскевы Пятницы и преподобного Сергия Радонежского. В эти годы в церкви священствовал отец Федор Протопопов. В южной стене снаружи церкви сохранилась надгробная доска с надписью, отражающей участие его в возведении храма: «Священник Федор Симеонович Протопопов, тщанием которого сооружен сей храм и сделаны все другие улучшения на кладбище. 1792–1845. Священствовал 30 лет».

Храм Живоначальной Троицы на Пятницком кладбище строился на пожертвования прихожан, самый крупный взнос сделал купец Свешников.

Проект храма был заказан одному из лучших тогдашних московских архитекторов Афанасию Григорьевичу Григорьеву, к тому времени построившему целый ряд замечательных зданий в Москве: дом Хрущева на Пречистенке (ныне музей А. С. Пушкина), дом Лопухина на той же улице (ныне музей Л. П. Толстого), здание Опекунского совета на Солянке (совместно с Д. Жилярди), Воскресенскую церковь с колокольней на Ваганьковском кладбище и другие.

А. Г. Григорьев был крепостным тамбовского помещика Н. В. Кретова. В раннем детстве он обнаружил большие способности к рисованию, и его отдали в обучение к архитектору И. Д. Жилярди — отцу Д. И. Жилярди, затем он учился в Кремлевской архитектурной школе у архитектора Ф. И. Кампорези. В 1804 году, когда ему исполнилось двадцать два года, он получил вольную.

Став свободным человеком, Григорьев смог поступить на государственную службу, и тут его талант раскрывается полностью. Он принимает участие в восстановлении Москвы после пожара и разорения ее французами в 1812 году, много строит, но главное — он стал одним из создателей московского архитектурного стиля — московского ампира, который и определил облик восстановленной Москвы, и, имея в виду постройки именно этого стиля, грибоедовский герой сказал: «Пожар способствовал ей много к украшенью».

Вход на Пятницкое кладбище. Колокольня церкви Живоначальной Троицы. Современная фотография

Московский ампир родился как отклик и воспоминание о славной победе: он торжественен, героичен, часто использует для оформления элементы воинских эмблем, оружия, доспехов. Обязательная часть этого стиля — колонны по фасаду. В общественных и дворцовых постройках они придают зданию величественность и благородство, в небольших особняках, таких уютных и мирных, они как бы намекают на причастность обитателей и этих тихих и мирных домиков к минувшей войне, к победе.

Храм Живоначальной Троицы на Пятницком кладбище Григорьев строит в излюбленном им стиле. Тут присутствует четкая композиция всего ансамбля, колоннада на главном фасаде, симметрично расположенные флигеля, шлемовидная глава церкви — все это создает ощущение строгости, задумчивости и покоя.

Ансамбль Пятницкого кладбища, в который входит церковь Троицы с колокольней, северный и южный флигеля, северный и западный участки белокаменной ограды, стоит на государственной охране как памятник архитектуры.

В советское время церковь не закрывалась, но в 1930-е годы ее заняли обновленцы, и она была возвращена Патриархии только в 1944 году.

Большинство икон храма — первой трети XIX века, то есть современны его постройке. Внутри храма сохранилось надгробие матери московского митрополита Филарета Дроздова, выдающегося церковного и государственного деятеля XIX века, им были составлены Акт о передаче русского престола Николаю I и Манифест 19 февраля 1861 года об освобождении крестьян от крепостной зависимости.

В храме Пятницкого кладбища патриарх Тихон 30 декабря 1924 года совершил одно из последних в своей жизни богослужений, во время которого упал в обморок. Он скончался три месяца спустя.

Правее церкви Живоначальной Троицы в глубь кладбища идет широкая дорожка, в конце которой виднеется еще одна церковь — второй храм Пятницкого кладбища — церковь Симеона епископа Персидского, поставленная на месте, где прежде находился деревянный храм Параскевы Пятницы, разобранный в 1830-е годы.

Церковь строилась московским купцом С. С. Зайцевым «в память его родителя, здесь погребенного». Заложена церковь в мае 1916 года, освящена в сентябре 1917-го. Храм и колокольня невелики, в их архитектуре присутствует легкий налет модерна. «Храм, — говорится в газетном сообщении о его освящении, — отделан внутри благолепно: дубовый иконостас в древнем стиле с образами работы Гурьянова в духе XVII века. Храм с хорами может вместить до 300 богомольцев и сделан теплым; под церковью — усыпальница. В храме будут совершаться преимущественно заказные литургии и отпевания».

После революции Симеоновский храм был закрыт, кресты с куполов церкви и колокольни сняты, помещение церкви использовалось под склад кладбищенского инвентаря. В 1970 году храм отдан причту церкви Троицы, в настоящее время после ремонта в нем открыта часовня.

На Пятницком кладбище почти нет больших, богатых памятников. Прежде они встречались чаще, в основном — купеческие. Но в 1930-е годы надгробные мраморные и гранитные плиты с него (и с других кладбищ также) вывозили для использования в дорожном строительстве: одни пускали на щебень, другие использовали для бордюров тротуаров. Старые москвичи помнят, как на самых разных улицах попадались заложенные в тротуар камни с несбитыми надписями. Возле Пятницкого ими был выложен тротуар вдоль кладбища.

В Москве до сих пор упорно ходят слухи, что из надгробных плит с московских кладбищ построили правительственный дом на улице Серафимовича — знаменитый «дом на набережной». «Потому-то им и не было счастья», — объясняет молва причину трагических судеб многих его жильцов. Народный слух не соответствует действительности, но в общем-то правильно видит в них разорителей своих кладбищ.

Кроме того, памятники продавали и, переделав, устанавливали на новые могилы. Иногда — годы спустя — обнаруживалось, что без памятника осталась могила известного человека, и в его юбилей ставили новый. Существовало несколько образцов таких юбилейных памятников, на Пятницком кладбище тоже есть такие — памятники позднего раскаяния…

Но несмотря на то что на Пятницком кладбище большинство памятников очень скромные, на некоторых из них начертаны имена, которые принесли славу русской науке, искусству, литературе.

Бродя по дорожкам кладбища, которые для незнающего человека представляются настоящим лабиринтом, и читая надписи на крестах и плитах, порой неожиданно выходишь к могиле, перед которой останавливаешься, пораженный тем, что видишь давно и хорошо известную тебе фамилию не на обложке и страницах книги, не в энциклопедии, а на надмогильном камне, у которого посажены цветы или который почти заглушил бурьян…

Кладбище — это не только прощание, но и встреча. Прощание кратко, а встречи преодолевают столетия, встречи с иными поколениями… Известный москвовед А. Ф. Родин в 1940-е — 1950-е годы водил экскурсии по московским старым кладбищам. Хотя назвать их экскурсиями неверно, правильнее будет сказать: это были посещения кладбищ, потому что он водил только группы, состоящие из знакомых и близких ему по духу людей. Так вот, Александр Феоктистович, начиная свой рассказ, обычно говорил: «Мы пришли на кладбище, но мы пришли не к мертвым, а к живым…»

У самого входа на Пятницкое кладбище, справа от храма, возвышается стела розового гранита с высеченной на ней пятиконечной красноармейской звездой и надписью: «Пали в боях за Родину в 1941–1945 гг.», — и далее идет перечень двадцати пяти фамилий. Под этим памятником покоятся советские воины, умершие от ран в московских госпиталях.

За церковью от нее в глубь кладбища проложена центральная аллея, разделяющая его на две части, каждая из которых также разделена аллеями и дорожками на участки, с левой стороны расположены участки с нечетными номерами, с правой — четными.

На первом участке, слева от церкви, на шести памятниках читаем известную в Москве фамилию — Садовские. Здесь могилы нескольких поколений замечательных артистов Малого театра: ученика и друга М. С. Щепкина, основателя династии Прова Михайловича Садовского (1818–1872), его сына Михаила Прововича (1847–1910), невестки Ольги Осиповны (1850–1919), Прова Михайловича (внука) (1874–1947), правнука Михаила Михайловича (1909–1977) — тоже артиста, а также и других родственников.

В правой части кладбища возле Симеоновской часовни находится обнесенный высокой ажурной оградой и имевший когда-то над могилами металлическую сень фамильный участок Ростопчиных. На нем несколько старых черных каменных плит без всяких украшений с подновленными надписями. Под одной из них похоронен граф Федор Васильевич Ростопчин — генерал-губернатор Москвы в 1812 году, рядом могилы его сына Сергея, дочери Натальи (в замужестве Нарышкиной), снохи Евдокии Петровны.

Прежде в ограде было больше надмогильных плит. Здесь похоронены младшая дочь графа Федора Васильевича, Лиза, и еще двое его детей, умерших во младенчестве. О них говорит Ростопчин, рассказывая о прощании с Москвой, когда он уезжал из занимаемого врагом города: «Я почтительно поклонился первому граду Российской империи, в котором я родился, которого был блюстителем и где схоронил двух из детей моих». До революции от аллеи к участку Ростопчиных вела дорожка, называвшаяся Ростопчинской…

Надгробия Ростопчиных. Современная фотография

Еще в начале XX века надпись на памятнике Федору Васильевичу Ростопчину, умершему в 1826 году, стерлась, и где-то в шестидесятые или семидесятые годы вместо нее на памятнике появилась пластина из нержавеющей стали с новой надписью: «Граф Ф. В. Ростопчин 1763.12.III — 1826.18.1 — генерал-губернатор Москвы в 1812–1813 гг.».

Новая надпись сообщала об исторической роли Ростопчина — государственного деятеля. Это было в духе того времени, в которое она была установлена. Прежняя же надпись позволяла внимательному и неравнодушному посетителю кладбища задуматься о судьбе не вельможи, но частного человека.

Первоначально на надмогильном памятнике Ростопчина была эпитафия, которую он сочинил себе сам и завещал написать именно ее на его могиле. Вот этот текст:

Федор Васильевич

Граф Ростопчин

обер-камергер.

Родился 1763 года

Марта 12 дня

скончался 1826 года

Генваря 18 дня. —

Посреди своих детей

Покоюсь от людей.

Двустишие, сочиненное Ростопчиным для автоэпитафии, скрывало за собой глубокую личную трагедию. Причем непризнание заслуг и унижения, которые он претерпел от власти, теперь, в конце жизни, уже утратили для него остроту. Но более жестокое и изощренное пожизненное страдание уготовили ему те враги России, против которых он боролся всю сознательную жизнь, — французская католическая церковь или, вернее, католические священники, бывшие прямыми агентами Наполеона.

30 сентября 1812 года, за два дня до вступления французов в Москву, Ростопчин отправил жену и дочерей из Москвы в Ярославль. «Прощание наше было тягостно, — пишет он в „Записках о 1812 годе“, — мы расставались, может быть, навсегда, а представлявшаяся нам страшная будущность отравляла даже самую мысль о счастии вновь соединиться». Уходя из Москвы в день ее сдачи и оставив в доме все, что было, Ростопчин взял с собой только два портрета. «Два портрета, — пишет он, — которыми я очень дорожил: один — жены моей, а другой — императора Павла».

Тогда он еще не понимал всей глубины тайной интриги, плетущейся против него в его же доме. Сосед Ростопчиных, священник католической церкви Святого Людовика аббат Сюрюг, человек светский и даже склонный к литературному творчеству, регулярно посещал дом Ростопчина, где хозяин встречал его всегда с русским радушием. Аббат, не надеясь воздействовать на самого Ростопчина, обратил свое внимание на его жену графиню Екатерину Петровну. Он рассуждал перед ней о гениальности Наполеона, о превосходстве армии и государственного строя его империи над всеми другими государствами, о превосходстве католичества над православием. Выросшая при дворе Екатерины II, где религия была сведена к роли необходимого декорума, графиня не отличалась религиозностью, плохо знала русский язык и не понимала даже смысла православных молитв на церковно-славянском — и вполне естественно, что она вскоре оказалась под полным влиянием красноречивого аббата.

Современник вспоминает, что Екатерина Петровна публично упрекала мужа за его отрицательное отношение к Наполеону, помазание на трон которого совершал сам Папа Римский. Это происходило в 1810–1811 годах, в то самое время, когда Наполеон начал активно готовиться к войне против России.

Аббат Сюрюг уговаривал Екатерину Петровну втайне от мужа перейти в католичество и в конце концов добился в этом успеха. Но княгиня, чувствуя угрызения совести, призналась мужу, что стала католичкой. О реакции графа мы знаем из письма аббата Сюрюга одному из его друзей: «Несмотря на мое строгое запрещение и все мои убеждения, она открыла тайну мужу. Можете себе представить, как он принял подобное признание. Он ей сказал: „Ты совершила бесчестный поступок“».

Видимо, Ростопчин надеялся, что переход жены в католичество — такое же поверхностное явление, как и вообще ее отношение к религии, не придал этому большого значения, и его отношение к ней не изменилось.

Екатерина Петровна о католичестве больше не говорила, костел не посещала. Аббат Сюрюг продолжал появляться в доме Ростопчина на балах и вечерах. Прогуливаясь с хозяйкой по залам и ведя светскую беседу, он, уловив удобный момент, исповедовал и причащал графиню.

По мнению графа, события и испытания военного времени оттеснили у графини на задний план, а может, и вообще вытеснили из мыслей ее католичество. Перед вступлением французов она с детьми уехала в Ярославль. Аббат Сюрюг оставался в Москве и был советником Наполеона по русским делам.

После окончания войны католические церковники не оставили графиню Екатерину Петровну в своих домогательствах. Ее психика была сломлена. Она стала фанатичкой, мужа называла не иначе как «проклятым еретиком». С ее помощью окружавшим ее аббатам удалось увлечь в католичество старших дочерей Ростопчина. В родной семье Ростопчин оказался чужим и одиноким.

Его внучка Л. А. Ростопчина в своих воспоминаниях пишет, что после того как он обнаружил, «что хитрость и ложь свили гнездо у его очага… чувство глубокой горести не покидало его никогда». Единственной отрадой оставалась для него младшая дочь Лиза, которая была к нему ближе, чем к матери, и не поддавалась ее уговорам принять католическую веру.

Но семнадцатилетняя Лиза заболела скоротечной чахоткой и умерла в 1824 году. Ее смерть, по общему мнению современников, свела в могилу и отца.

Ужасны были и обстоятельства смерти девушки.

Внучка Ростопчина в своих воспоминаниях много лет спустя открыла эту семейную тайну.

Уже было ясно, что Лиза умирает, Федор Васильевич неотступно дежурил возле нее, позвали священника, он исповедал и соборовал девушку. Екатерина Петровна убедила Федора Васильевича, что дочери лучше, и отослала его отдохнуть и поспать.

Ночью Лиза скончалась. «Утром (графиня) разбудила мужа и сообщила ему, что Лиза умерла, приняв католичество… — рассказывает Л. А. Ростопчина. — Граф отвечал, что, когда расстался с дочерью, она была православной, и послал за приходским священником. Вне себя графиня в свою очередь послала за аббатом — оба священника встретились у тела усопшей и разошлись, не сотворив установленных молитв. Тогда дед (Ф. В. Ростопчин) уведомил о событии уважаемого митрополита (Филарета. — В. М.), приказавшего схоронить скончавшуюся по обряду православной церкви. Мать не присутствовала на погребении».

Позже стали известны подробности кончины Лизы из рассказа случайно оказавшейся свидетельницей этой сцены племянницы горничной. Мемуаристка записала ее рассказ. «В ночь ее (Лизы. — В. М.) смерти, услыхав странный шум, она (племянница горничной. — В. М.) проснулась и босиком подкралась к полупритворенной двери. Тут она увидела бабку (графиню Е. П. Ростопчину. — В. М.), крепко державшую при помощи компаньонки умирающую, бившуюся в их руках, между тем как католический священник насильно вкладывал ей в рот причастие… Последним усилием Лиза вырвалась, выплюнула причастие с потоком крови и упала мертвой».

Ростопчин умер полтора года спустя. Он завещал похоронить себя рядом о Лизой, без пышных похорон в простом гробу и не означать на надгробии его чинов и должностей. Младшего, двенадцатилетнего сына он в завещании распорядился взять от матери и передать опекунам. По распоряжению императора мальчик был зачислен в Пажеский корпус.

Екатерина Петровна не вышла проститься с мужем, не присутствовала ни на панихиде, ни на похоронах…

С. М. Загоскин, сын известного писателя, знавший графиню Е. П. Ростопчину в 1840–1850-е годы, рисует характерный портрет фанатички. «Она, — пишет он, — была высокого роста, крепкого телосложения и отличалась грубыми, неприятными чертами лица и огромными выпуклыми глазами. Она одевалась по моде 20-х годов, но ходила не иначе как в черном платье и валеных туфлях. Темные волосы ее, почти без седины, были обстрижены, всклокочены и щетинисты, а уши огромного размера… Страшная нелюдимка, она не имела вовсе знакомых и, сделавшись католичкой, окружала себя только французскими аббатами… Почти не выходя из дома, она в течение дня развлекалась двумя ручными попугаями, которых носила на пальцах, сталкивая их лбами и потешаясь неистовыми их криками. Такой дикой, неприветливой старой дамы я никогда и нигде более не встречал».

Графиня Екатерина Петровна была похоронена по ее завещанию не на семейном участке Пятницкого кладбища, а отдельно — в католической части Немецкого. Еще до войны памятник с ее могилы пропал, и могила ее затерялась.

На могиле Евдокии Петровны Ростопчиной (1811–1858) — жены младшего сына графа Федора Васильевича Андрея Федоровича сохранился старый памятник, надпись также сохранилась полностью: на ней нет никакой эпитафии, только имя и даты жизни.

Евдокия Петровна Ростопчина родилась в Москве. По рождению она принадлежала к высшему светскому обществу, воспитывалась в семье деда и бабки — известных богачей Пашковых, так как в раннем детстве осталась сиротой. В ней рано проявился поэтический талант, Пушкин похвалил стихи семнадцатилетней поэтессы. В 1830-е годы ее произведения становятся «известны, — как пишет В. Г. Белинский, — каждому образованному и неутомимому читателю русских периодических изданий». С Москвой связана почти вся ее литературная деятельность. Переехав после замужества в Петербург, она через несколько лет возвращается в Москву.

В Москву, в Москву!

В тот город столь знакомый,

Где родилась, где вырастала я;

Откуда ум, надеждою влекомый,

Рвался вперед, навстречу бытия;

Где я постичь, где я узнать старалась

Земную жизнь; где с собственной душой

Свыкалась я; где сердце развивалось;

Где слезы первые пролиты были мной!

В Москве салон Ростопчиной привлекал многих литераторов и ученых, она была дружна с Жуковским, Лермонтовым, Вяземским, Островским, Погодиным, Одоевским и многими другими литераторами. Прекрасно чувствуя московский быт, «особый отпечаток» которого заметен «на всех московских», она пишет стихотворную комедию «Возврат Чацкого» — продолжение самой московской пьесы — «Горе от ума» А. С. Грибоедова. Комедия Ростопчиной имела большой успех в Москве, но как и ее прототип, была запрещена цензурой и расходилась в публике в рукописном виде.

На том же участке, где и место Ростопчиных, означенном на официальном плане кладбища под № 8, находится могила ученого, поэта, художника Александра Леонидовича Чижевского (1897–1964), имя которого уже несколько раз упоминалось в этой книге. Над его захоронением поставлена невысокая стела светлого гранита. Здесь же похоронена его жена Нина Вадимовна Чижевская (Энгельгардт) (1903–1983).

Надгробный памятник на могиле А. Л. и Н. В. Чижевских. Современная фотография

Дворянские фамилии Чижевских и Энгельгардтов имели поместья в Смоленской губернии и были соседями. Впервые Нина Энгельгардт увидела Александра Чижевского в 1916 году. Тогда, вспоминала Нина Вадимовна, вольноопределяющийся, с Георгиевским крестом за храбрость, раненый герой, прибывший с фронта, приехал к ее родителям с визитом и, конечно, не обратил никакого внимания на тринадцатилетнюю девочку. Следующая встреча состоялась три десятилетия спустя.

За это время Чижевский стал всемирно известным ученым, познал счастье великих открытий, радость признания, а также зависть так называемых научных оппонентов и ненависть врагов. В 1942 году по обвинению в антисоветской агитации он был арестован (хотя, как справедливо полагал сам, мог попасть в застенки ГПУ — НКВД гораздо раньше) и по статье 58 пункт 10 получил восемь лет лагерей.

Нина Вадимовна была арестована ГПУ в первый раз в 1920 год у, будучи семнадцатилетней девушкой, недавней воспитанницей Института благородных девиц. Тогда ее вскоре отпустили. Но два или три года спустя взяли снова, на этот раз она получила срок и попала на знаменитые Соловки. Ее вина заключалась в том, что она принадлежала к «враждебному классу», и таким же был круг ее знакомых. С тех пор Нина Вадимовна жила под постоянным наблюдением органов: по отбытии очередного срока ее на краткое время выпускали на волю, затем арестовывали снова. Очередной срок в послевоенные 1940-е годы Нина Вадимовна отбывала на лагпункте Долинка под Карагандой, работала завбаней.

Однажды для починки крыльца бани прислали старика заключенного, и это был Александр Леонидович Чижевский.

Долинка была так называемым больничным лагпунктом: туда собирали больных, инвалидов, истощенных дистрофиков, тех, кто, даже по мнению лагерной администрации, уже не имел сил работать. Чижевский в это время был полным «доходягой» и выглядел глубоким стариком, хотя ему было только пятьдесят лет.

Разговорились, вспомнили прошлое. У Чижевского с арестом не осталось ни одной родной души во всем мире, жена от него отказалась, детей не было. Нина Вадимовна отнеслась к нему с сочувствием.

Начальник лагеря, вникнув в документы о научной деятельности Чижевского, назначил его руководить лабораторией при больнице.

А. Л. и Н. В. Чижевские. Фотография начала 1960-х гг.

Между тем отношения между Александром Леонидовичем и Ниной Вадимовной перерастают в любовь — любовь-благодарность, любовь-дружбу, любовь-восхищение. В лагере в первые месяцы после встречи с Ниной Вадимовной Чижевский написал посвященное ей стихотворение, и много лет спустя, когда она была уже его женой и носила его фамилию, он, переписывая это стихотворение, как дорогую сердцу память, оставил тогдашнее посвящение: Н. В. Э.

Вокруг неистовствовала геенна,

Огонь опалил ресницы и веки,

Ты одна — благословенна

В душе моей — отныне — навеки.

Изуродованный, ничего не вижу,

Не слышу и не понимаю,

Только чувствую: ты ближе и ближе,

Ты — весь мир мой, до самого краю.

В 1949 году освободилась Нина Вадимовна, в феврале 1950-го — Александр Леонидович. В Москве и других крупных городах им жить было запрещено. Они поселились в Караганде. Кончился лагерь, началась ссыльная жизнь. (Реабилитирован Чижевский был только в 1962 году.) Чижевский поступил работать лаборантом в поликлинику, Нина Вадимовна служила секретарем-машинисткой.

Александр Леонидович поставил перед собой цель — доказать свою научную правоту, несмотря на то, что именно эти его — заклейменные антимарксистскими — взгляды и послужили истинной причиной преследований, окончившихся арестом; доказать свою правоту, несмотря на то, что его научные противники продолжали занимать руководящие посты в науке.

Нина Вадимовна стала его верным помощником, секретарем, а главное — единомышленником. Они приобрели пишущую машинку, и после службы Александр Леонидович писал до поздней ночи, а Нина Вадимовна перепечатывала его работы, письма, докладные записки, заявления и рассылала по разным адресам. Часто они просто не получали ответа или шли ответы-отписки, отрицательные отзывы, уклончивые, выражающие сомнения, каждый из таких ответов рушил надежду, вызывал отчаяние. Но все это они переживали вместе, и на следующий вечер Александр Леонидович вновь садился за стол, и вновь стучала машинка Нины Вадимовны.

В конце 1950-х годов появились первые публикации статей Чижевского в популярных и специальных изданиях. В 1958 году Чижевские вернулись в Москву, Александр Леонидович получил работу в научном учреждении. Но одновременно усилились и нападки прежних врагов.

Чижевский умер в декабре 1964 года.

В день его похорон вышел очередной, декабрьский, номер теоретического журнала ЦК КПСС «Партийная жизнь» со статьей некоего А. Ерохина «Темные пятна», посвященной «разоблачению» Чижевского как ученого, в которой повторялись аргументы партийных публикаций тридцатых годов, квалифицировавших его взгляды как «лженаучные», «антиобщественные», а о нем самом было сказано: «враг под маской ученого». Что значило подобное выступление партийной прессы, всем было ясно: им вообще закрывался вопрос о научном наследии ученого.

Но Нина Вадимовна не сдалась, не пала духом, она продолжила борьбу: подготовила к изданию его работы, нашла и объединила вокруг себя единомышленников Чижевского. Десять лет спустя начали выходить книги Чижевского, и его имя заняло в истории науки свое законное высокое место. Теперь никто уже не сомневается в этом его праве.

Наиболее известным и посещаемым на Пятницком кладбище является дальний 22-й участок, где в одной общей ограде находятся могилы нескольких очень известных в истории русской культуры деятелей.

Первым на нем был погребен в 1855 году профессор Московского университета историк Тимофей Николаевич Грановский — любимец студентов, непримиримый враг крепостного права, один из идейных вождей революционно-демократического движения 1840-х годов.

О том, каким его видели современники, дают представление стихи Н. А. Некрасова, посвященные Грановскому:

Перед рядами многих поколений

Прошел твой светлый образ, чистых впечатлений

И добрых знаний много сеял ты,

Друг Истины, Добра и Красоты!

Пытлив ты был: искусство и природа,

Наука, жизнь — ты все познать желал,

И в новом творчестве ты силы почерпал,

И в гении угасшего народа…

И всем делиться с нами ты хотел!

Не диво, что тебя мы горячо любили:

Терпимость и любовь тобой руководили.

Ты настоящее оплакивать умел

И брата узнавал в рабе иноплеменном,

От нас веками отдаленном!

Готовил родине ты честных сыновей,

Провидя луч зари за непроглядной далью.

Как ты любил ее! Как ты скорбел о ней!

Как рано умер ты, терзаемый печалью!

Когда над бедной русскою землей

Заря надежды медленно всходила,

Созрел недуг, посеянный тоской,

Которая всю жизнь тебя крушила…

Да, славной смертью, смертью роковой

Грановский умер…

Похороны Грановского взяли на себя студенты, между собою собрали средства, больших денег у них не было, поэтому приобрели участок на Пятницком кладбище в самой дешевой удаленной его части.

Похороны Грановского стали заметной общественной акцией. «Друзья, ученики и студенты, — вспоминает бывший студент И. Г. Прыжов, — несли гроб (от университета) до самой могилы на Пятницком кладбище; во всю дорогу два студента несли перед гробом неистощимую корзину цветов и усыпали ими путь, а впереди шел архимандрит Леонид, окруженный толпою друзей покойного… Пришли к могиле. Могила эта в третьем разряде, то есть на дальнем конце кладбища, где нет пышных памятников, где хоронят только бедных, где по преимуществу „народ“ находит упокоение. Опустили в могилу Грановского и плотно укрыли ее лавровыми венками».

Позже И. С. Тургенев писал в воспоминаниях: «Никогда не забуду я этого длинного шествия, этого гроба, тихо колыхающегося на плечах студентов, этих обнаженных голов и молодых лиц, облагороженных выражением честной и искренней печали…»

Первоначальный вид могилы Грановского запечатлел Н. П. Огарев в стихотворении, посвященном памяти друга:

То было осенью унылой…

Средь урн надгробных и камней

Свежа была твоя могила

Недавней насыпью своей.

Дары любви, дары печали

Рукой твоих учеников

На ней рассыпаны, лежали

Венки из листьев и цветов.

Над ней, суровым дням послушна,

Кладбища сторож вековой,

Сосна качала равнодушно

Зелено-грустною главой,

И речка, берег омывая,

Волной бесследною вблизи

Лилась, лилась, не отдыхая,

Вдоль нескончаемой стези…

Восемь лет спустя на том же участке, в той же ограде, был похоронен великий русский актер Михаил Семенович Щепкин (1788–1863), бывший крепостной, своим талантом поднявшийся до высот культуры, друг Гоголя, Аксакова, Погодина, Герцена, Островского, Тургенева… Первый и непревзойденный Фамусов в «Горе от ума», Городничий в «Ревизоре», Любим Торцов в «Бедности — не порок»…

А. И. Герцен напечатал в «Колоколе» в связи со смертью Щепкина статью-воспоминание: «Пустеет Москва… и патриархальное лицо Щепкина исчезло, а оно было крепко вплетено во все воспоминания нашего московского круга. Четверть столетия старше нас, он был с нами на короткой дружеской ноге родного дяди или старшего брата. Его все любили без ума: дамы и студенты, пожилые люди и девочки. Его появление вносило покой, его добродушный упрек останавливал злые споры, его кроткая улыбка любящего старика заставляла улыбаться, его безграничная способность извинять другого, находить облегчающие причины — была школой гуманности. И притом он был великий артист…»

В 1871 году здесь же появилась новая могила — Александра Николаевича Афанасьева (1826–1871) — историка, философа, фольклориста, автора основополагающего труда по славянской мифологии «Поэтические воззрения славян на природу», составителя самого полного собрания «Народных русских сказок» в трех томах и до сих пор непревзойденного.

Тут похоронен Николай Христофорович Кетчер (1806–1886) — врач и поэт, близкий друг Грановского, член герценовского кружка.

На этом участке находятся и другие могилы, это все могилы людей, связанных с Грановским родством или дружбой, и каждое имя заставляет вспоминать Москву герценовских времен.

В ограде устроены также две «символические» могилы — С. Е. Раича и Р. В. Любимова, которые были похоронены на Пятницком кладбище, но ныне их могилы утеряны. Раич и Любимов — члены декабристского тайного общества «Союза благоденствия», впоследствии отошедшие от общества и не принимавшие активного участия в событиях декабря 1825 года. Роман Васильевич Любимов (1784–1838) — полковник, месяц сидел в Петропавловской крепости, затем уволен от службы. Семен Егорович Раич (1792–1855) — поэт, преподаватель Московского университета, по происхождению — сын сельского священника. Стихи и лекции его пользовались популярностью, но главная заслуга его перед отечественной литературой заключается в том, что он был наставником в литературе двух великих поэтов — Ф. И. Тютчева и М. Ю. Лермонтова. С Тютчевым его связывали дружеские отношения, и тот знал, что его учитель входил в тайное общество. Тютчев посвятил ему несколько стихотворений и в одном из них писал:

Как скоро Музы под крылом

Его созрели годы —

Поэт, избытком чувств влеком,

Предстал во храм Свободы, —

Но мрачных жертв не приносил,

Служа ее кумиру, —

Он горсть цветов ей посвятил

И пламенную лиру.

Раич был противником крепостного права и самодержавия и сохранил убеждения до конца дней, но в то же время он отрицал путь насилия и террора для социального и государственного переустройства общества. Не разделяя полностью взгляды революционеров, но и не будучи сторонником правящего режима, он часто испытывал чувство одиночества. В стихотворении «Друзьям» он писал:

Не дивитесь же, друзья,

Что не раз

Между вас

На пиру веселом я

Призадумывался.

Я чрез жизненну волну

В челноке

Налегке

Одинок плыву в страну

Неразгаданную.

Стихотворение Ф. И. Тютчева как раз и имеет в виду эту гражданскую и нравственную позицию Раича. По другую сторону дорожки от участка Грановского — могилы двух декабристов: Ивана Дмитриевича Якушкина (1796–1857) и Николая Васильевича Басаргина (1799–1861), оба они за участие в деятельности тайного общества были приговорены к каторжным работам, оба прошли каторгу и ссылку, оба оставили интересные мемуары. В молодости Якушкин знал Пушкина, и поэт пишет о нем в десятой главе «Евгения Онегина». Эта глава сохранилась лишь частично, Пушкин сжег ее, но фрагмент, где речь идет о Якушкине, как раз сохранился и дошел до нас:

Витийством резким знамениты,

Сбирались члены сей семьи

У беспокойного Никиты,

У осторожного Ильи.

Друг Марса, Вакха и Венеры,

Тут Лунин дерзко предлагал

Свои решительные меры

И вдохновенно бормотал.

Читал свои Ноэли Пушкин,

Меланхолический Якушкин,

Казалось, молча обнажал

Цареубийственный кинжал.

В старину на Руси был обычай: если человек умирал вдали от родины, то его погребали по возможности при дороге, ведущей в его родные места.

И хоть бесчувственному телу

Равно повсюду истлевать.

Но ближе к милому пределу

Мне все б хотелось почивать.

(А. С. Пушкин)

В дореволюционные времена крестьяне разных губерний, приходившие на работу в Москву, если умирали в ней, то завещали похоронить себя на кладбище, находящимся в той стороне города, которая ближе к их родине. Ярославцев хоронили на Пятницком кладбище, расположенном на Ярославском шоссе.

На 22-м участке, неподалеку от могилы Грановского, обычно все останавливаются у памятника с именем Ивана Захаровича Сурикова (1841–1880) — поэта, чьи стихи еще при его жизни становились народными песнями, которые широко поются и сегодня. Это «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?..», «Степь да степь кругом…», «Сиротой я росла, как былинка в поле…», песня про Стеньку Разина «Точно море в час прибоя площадь Красная шумит…». Помнятся и давно ставшие хрестоматийными его стихотворения: «Вот моя деревня, вот мой дом родной…», «Белый снег пушистый в воздухе кружится и на землю тихо падает, ложится»…

Суриков родился в деревне Новоселове Угличского уезда Ярославской области. Его отец, крепостной графов Шереметевых, служил в Москве в овощной лавочке и платил барину оброк. До восьми лет Иван Захарович жил в деревне у деда, затем отец взял его в Москву, и началась его трудовая жизнь — мальчиком в лавке, приказчиком, потом он открыл собственное «дело» — продажу старого железа и угля.

С детства Суриков начал сочинять стихи. Учиться в школе ему не пришлось, он был самоучкой.

«В одном из дальних концов Москвы, в закоулке, близ заставы (речь идет о Тверской заставе. — В. М.) вы увидите маленькую лавочку железного старья, — так начинает свой рассказ о посещении Сурикова писатель И. А. Соловьев-Несмелов. — На прилавке, рядом со старыми гвоздями и замками, нередко лежит и последний номер журнала или только что вышедшая книга. Из-за прилавка входящего покупателя спрашивает мужчина лет тридцати, просто одетый по-мещански — это поэт Суриков. Тут он проводит целый день, с раннего утра до позднего вечера; тут и его мастерская для исправления и подновления попорченных железных вещей, и его рабочий кабинет; тут он работает попеременно то молотком, то пером; отсюда вышли его лучшие произведения».

У Сурикова началась чахотка, врачи требовали, чтобы он оставил торговлю ржавым железом и углем, вредными для больных легких, но он не мог этого сделать, так как торговля была единственным его заработком.

И. З. Суриков. Гравюра 1870-х гг.

Старый памятник на могиле И. З. Сурикова. Фотография 1880-х гг.

На Пятницком кладбище была похоронена и мать Сурикова Фекла Григорьевна. У него есть стихотворение «У могилы матери», по рассказам друзей, написанное на кладбище:

Спишь ты, спишь, моя родная,

Спишь в земле сырой.

Я пришел к твоей могиле

С горем и тоской…

С неба дождик льет осенний.

Холодом знобит;

У твоей сырой могилы

Сын-бедняк стоит.

Далее он пишет о том, что у него еще есть силы для борьбы «с судьбой суровой»:

А когда я эти силы

Все убью в борьбе

И когда меня, родная,

Принесут к тебе, —

Приюти тогда меня ты

Тут в земле сырой;

Буду спать я, спать спокойно

Рядышком с тобой…

Сурикова похоронили рядом с матерью.

Конечно, наш рассказ о Пятницком кладбище очень короток, можно было бы назвать еще много имен, вспомнить людей как известных, так и полузабытых. Впрочем, кому-то известны и памятны одни имена, другим — иные… Нужно просто пройти по его тропинкам, вглядываясь в имена на крестах и памятниках…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.