Эпилог

Эпилог

В понедельник 2 июля 1934 года, ближе к восьми часам утра, к дому одного из представителей среднего класса в пригороде Мюнхена подъехал мотоциклист из министерства внутренних дел Баварии. Он передал хозяйке дома конверт, в котором лежало длинное послание из центрального офиса гестапо в Берлине. Человек, пославший его – сотрудник СД, – принимал участие в операции, арестовывал и расстреливал людей во время «ночи длинных ножей». Его жена громко читает детям послание отца: «Моя дорогая, нам пришлось много потрудиться, чтобы подавить мятеж Рема. Мы работали до трех-четырех часов утра, а после этого каждые десять минут звонил телефон. Мы так устали, что просто валимся с ног, но все-таки сумели избавить страну от кошмара. Обнимаю тебя. Твой папа».

Несомненно, когда его семья получила эту телеграмму, этот человек уже крепко спал. Все его домашние вздохнули с облегчением, узнав, что он жив и до конца выполнил свой долг. Он тоже вздохнул с облегчением, когда их наконец отпустили спать. Нацистов угрызения совести не мучают.

В понедельник утром все, кто участвовал в «ночи длинных ножей», валились с ног от усталости. Теперь надо начинать жизнь сначала, как будто ничего не произошло. Тем не менее все понимают, что в стране произошли очень важные перемены. Жены погибших обивают пороги министерств, прося сообщить им о судьбе мужей, умоляя выдать их тела, чтобы достойно похоронить. Но вдов отовсюду бесцеремонно прогоняют, поскольку в официальных документах никаких погибших нет, за исключением десятка имен, которые попали в газеты. Погибшие существуют только в воображении иностранных журналистов да эмигрантских организаций, бомбардирующих немецкий народ посланиями, которые тот не может и не хочет читать. Социал-демократы, эмигрировавшие из страны, выпустили, например, вот такой манифест: «Банда уголовников, захватившая власть в Германии, вымазалась в грязи и крови. Гитлер обвиняет своих ближайших соратников, людей, которые привели его к власти, в самых гнусных преступлениях против морали... Но ведь он сам требовал, чтобы они терроризировали народ и совершали убийства... До этого он терпел и одобрял их зверства, называя своими товарищами... А сегодня он позволил убить их, но не потому, что они были преступниками, а чтобы спасти себя... Тысячи убийц пронеслись над Германией, словно стая саранчи...»

Но граждане рейха не имели возможности прочитать этот манифест. Утром в понедельник 2 июля они, как обычно, отправились на работу. Станции метро на Вильгельмштрассе и Унтер-ден-Линден, как всегда, выбрасывают из своих чрев толпы чиновников, по звуку сирен дневная смена заполняет цеха заводов Круппа. Жизнь течет по обычной колее, как будто в стране ничего не произошло.

В берлинской подземке, в Мюнхене, во Франкфурте немцы читают в газетах только официальные бюллетени, в которых говорится, что «изменник Рем, отказавшись признать пагубный характер своих поступков, был казнен». «Крейц цайтунг» пишет: «Мы все теперь в неоплатном долгу перед фюрером». Все газеты, за исключением некоторых изданий, которые широкая публика не читает, горячо одобряют репрессии. Но даже франкфуртская «Газетта», весьма сдержанно отнесшаяся к событиям, отмечает: «Все немцы должны сделать вывод, что беспрецедентная жестокость наказания соответствует беспрецедентной тяжести преступлений».

Жизнь продолжается, словно ничего не случилось, – преступники не должны оставлять за собой следов. В понедельник утром Гизевиус, совершенно измотанный бессонной ночью, приступает к своей работе. Ему приносят служебную записку, доставленную в министерство по ошибке. Он читает: «Министр-президент Пруссии и глава тайной полиции взяли на себя руководство всей полицией страны. По высочайшему приказу все документы, относящиеся к операции последних двух дней, должны быть немедленно сожжены. Об исполнении приказа доложить».

– А радиограммы тоже сжигать? – спрашивает посыльный, офицер полиции. И он протягивает Гизевиусу пачку маленьких белых листочков, на которых записаны запросы и сообщения, поступившие со всех концов Германии. На этих листочках зафиксировано почасовое развитие операции.

– Конечно. Их нужно сжечь как можно быстрее, – отвечает Гизевиус.

«Я довольно грубо выхватил эту пачку у него из рук, – пишет Гизевиус, – и, как только он повернулся, чтобы уйти, запер их в свой сейф».

Так часть документов была сохранена для истории. Но простые немцы ничего об этом не знают – или просто не желают знать. Они делают вид, что не замечают, что Чиршский, например, вернулся домой с обритой головой, а жена Бозе, мать двоих малолетних детей, падает в обморок, когда ей привозят урну с прахом мужа, – она и не знала, что он погиб. По телу человека можно определить, какой смертью он умер, пепел же абсолютно безгласен. Если родственники погибшего настаивают, если они знают, к кому надо обратиться, то кое-кто из них получает эти маленькие серые урны. Вдове оберфюрера Хоффмана прислали урну за номером 262, а вдове Грегора Штрассера – за номером 16.