Вино: pro et contra
Вино: pro et contra
Если вам во сне дали вино – это знак дружбы, дружеского участия, дни ваши будут долгими.
Ассирийский сонник, I тыс. до н. э.
Я осуждаю не слова, эти отборные и драгоценные сосуды, а то вино заблуждения, которое подносят нам в них пьяные учителя.
Августин Блаженный
Самое серьезное и авторитетное с точки зрения античной культуры отношение к образу Диониса и дарованного им вина мы видим в трагедии Еврипида «Вакханки». Используя уже знакомый нам миф о страстях фиванского царя Пенфея, великий афинский драматург красноречиво свидетельствует о неодолимой власти Диониса и о силе его пьянящей крови:
«[Прорицатель Тиресий говорит фиванскому царю Пенфею]: Этот новый бог, над которым ты глумишься, – я и сказать не могу, сколь велик он будет в Элладе. Заметь, юноша: есть два начала, господствующие в жизни людей.
Первое – это богиня Деметра… она же и Земля; называть ты можешь ее тем или другим именем. Но она сухою лишь пищею вскармливает смертных; он же, этот сын Семелы, дополнил недостающую половину ее даров, он изобрел влажную пищу, вино и принес ее смертным, благодаря чему страждущие теряют сознание своего горя, напившись влаги винограда, благодаря чему они во сне вкушают забвение ежедневных мук – во сне, этом единственном исцелителе печали. Он же, будучи сам богом, приносится в виде возлияний другим богам, так что при его посредничестве люди получают и все прочие блага.
Второе начало – сын Зевса и Латоны, мой владыка Феб[66]; и с ним сравнялся Вакх, получив равностепенный удел. В противовес кифаре он дал смертному роду приятную усладу флейты, которая чарует душу и возвращает молодость телу. Он же и вещатель – вакхическое неистовство содержит крупную долю пророческого духа: мощной силой своего наития бог заставляет одержимых им говорить будущее. Он же, наконец, вместе с ним приобрел и долю военной силы: не раз выстроенное и вооруженное войско было рассеяно внезапным ужасом, прежде чем его коснулось копье врага; а ведь и это – бешенство, насылаемое Дионисом. И ты увидишь еще, что он займет и дельфийские скалы, резвясь с факелами на двуглавой горе, бросая и потрясая вакхической ветвью, и будет велик во всей Элладе»[67].
Словам прорицателя Тиресия вторит хор: «Сын Семелы – великий бог-покровитель увенчанных гостей на веселом пиру; над ним, который дал нам такие дары: водить шумные хороводы, веселиться при звуках флейты, отгонять заботы, когда на праздничном пиру поднесут усладу вина, когда за трапезой украшенных плющом мужей кубок навеет сон на них… Уйти бы нам на Кипр, на остров Афродиты, где обитают чарующие душу смертных Эроты! Или в бездождный Пафос[68], оплодотворяемый струями варварской реки о ста устьях! Но где та, что краше всех, где Пиерия[69], родина муз, где святые склоны Олимпа? Туда веди нас, о Бромий[70], Бромий, наш вождь, наш благословенный бог! Там Хариты, там нега, там вакханкам дозволено резвиться. Да, наш бог, сын Зевса, любит веселье, но он любит и благодатную Ирену[71], кормилицу молодежи; оттого-то даровал он людям усладу вина, равно доступную и богачу и бедняку, ни в ком не возбуждающую зависти. Оттого-то ему и противны те, кто не о том заботится, чтобы и в светлые дни, и в сладкие ночи проводить в блаженстве свою жизнь. Вот где мудрость: умом и сердцем сторониться от безмерно умных людей. Веру и обряды простого народа – их принимаем и мы».
Вместе с тем в той же трагедии мы видим антитезис – таинства Диониса часто становились прикрытием типичной распущенности. Пенфей говорит: «Но вот я слышу о небывалом бедствии, разразившемся над нашим городом, – что наши женщины, под предлогом мнимых вакхических таинств, оставили свои дома и теперь беснуются в тенистых горах, чествуя своими хороводами этого новообъявленного бога – Диониса, как его зовут; что они группами расположились вокруг полных кувшинов вина (здесь глаза Пенфея загораются странным блеском; его голос дрожит от внутреннего волнения, которое он хочет побороть, но не может), и тут – кто сюда, кто туда – украдкой уходят в укромные места, чтобы там отдаваться мужчинам; они прикидываются при этом, будто они – священнодействующие менады, на деле же они более служат Афродите, чем Вакху».
Еврипид как гениальный провидец видел обе стороны поклонения богу вина. И, хотя победу в противостоянии с Пенфеем у него неизбежно одерживает Дионис, Пенфей в этой трагедии выступает настоящим драматическим героем, видящим возможную изнанку вакхической жизни.
О власти вина Еврипид говорит и в своей сатире «Киклоп» – но уже в насмешливой форме. В отличие от персонажа «Одиссеи», Еврипидов Полифем – рачительный хозяин, заботящийся о сохранности своих запасов и не знакомый с винопитием. Люди раздражают его как угроза устоявшейся жизни и источник соблазна для прислуги.
Старый слуга Полифема – силен – тоскует по вакхическим празднествам, которых он оказался лишен, попав в услужение «безбожному киклопу». Когда на остров Полифема (на Сицилию) прибывают Одиссей и его спутники, они встречают силена и пытаются уговорить его продать им продовольствие. Начинается торг[72]:
Силен
А сколько ж нам ты золота отсыплешь?
Одиссей
Не золота… а Вакхова питья.
(Приподнимая мех.)
Силен
(сладострастно)
Отрадный звук… давно вина я не пил.
Одиссей
(ослабляя ремень у мешка)
Нам дал его сын бога, сам Марон[73].
Силен
(с улыбкой воспоминания)
Я на руках носил его ребенком.
Одиссей
Сказать ясней – он Вакхом и рожден.
Силен
(будто не замечая мешка)
А где ж вино, с тобою или в трюме?
Одиссей
(приподнимая мех на руке)
Вот этот мех наполнен им, старик.
Силен
(с загоревшимися глазами)
Разок глотнуть… Вина-то в этом мехе!
Одиссей
И столько же еще припасено.
Силен
О, дивный ключ, ты радуешь нам сердце.
Одиссей
(сотрясая вино)
Не хочешь ли попробовать винца?
Силен
И следует… Какой же торг без пробы?
Одиссей
И чаша есть при мехе… В самый раз.
Силен
(берет у него отвязанную чашу и подставляет под отверстие наклоненного Одиссеем меха)
Погромче лей… Чтоб помнилось, что пил…
Одиссей (наливает)
Держи.
Силен
О, боги… Аромат какой!
Одиссей
Ты видишь аромат?
Силен
Дыханьем слышу…
Одиссей
Отведай-ка… так не словами только
Оценишь ты вино мое.
Силен
Плясать
Нас приглашает Бромий… Го… го… го…
Одиссей
А в горле-то бульбулькало приятно?
Силен
Мне кажется, что до конца ногтей
Проникли в нас живые токи Вакха.
Одиссей
И денег я тебе в придачу дам.
Силен
(сладко дрожащим голосом)
Ослабь завязки меха… Что нам деньги?
Одиссей
А где ж сыры? Неси сперва ягнят.
Силен
Все сделаю. И к черту всех хозяев!
Душа горит, и за бокал вина
Я отдал бы теперь стада киклопов
Всех, сколько их ни есть. Стряхнуть тоску,
А там… Хоть с этого утеса в море…
Кто радостей не любит хмеля, тот —
Безумец; сколько силы, сколько сладкой
Возможности любить, какой игре
Оно сулит свободу… а какие
Для дерзких рук луга… И танцевать
Зовет нас бог и отнимает память
Прошедших зол… И побоюся я
За сладкий дар так огорчить Киклопа,
Чтоб плакал глаз единственный его?!
(Уходит в пещеру.)
В дальнейшем Одиссей использует вино в качестве средства, при помощи которого он вынуждает киклопа потерять контроль над собой (чтобы затем ослепить его). Странствующий герой отговаривает киклопа от намерения идти к своим братьям, живущим неподалеку от него. В результате вместо импровизированного симпосия Полифем пьет вино в одиночку – со всеми последствиями этого пагубного процесса. Великолепный мастер сценического диалога, сплетающегося из коротких фраз нескольких участников действия, Еврипид убедительно передает говорок пьяного киклопа, демонстрирующий, как вино все более овладевает им.
Одиссей
Послушай нас, Киклоп, ведь этот Вакх,
Которым я поил тебя, нам близок.
Киклоп
Постой… А Вакх какой же будет бог?
Одиссей
Сильнее нет для наших наслаждений.
Киклоп
(икая)
Да, отрыгнуть его… и то добро.
Одиссей
Такой уж бог, что никому не вреден.
Киклоп
Забавно: бог, а сам живет в мешке!
Одиссей
Куда ни сунь его, на все согласен.
Киклоп (внезапно рассердившись и топая ногой)
А все ж богам не место в кожах жить!
Одиссей
Вот как… А сам? Тебе неловко в коже?..[74]
Киклоп
Черт с ним, с мешком… Нам было бы винцо!
Одиссей
Так в чем же суть? Тяни да развлекайся.
Киклоп
А братьям и попробовать не дать?
Одиссей
Как пьешь один, так будто ты важнее.
Киклоп
А поделись – так ты друзьям милей.
Одиссей
Ведь что ни пир – то кулаки да ссоры.
Киклоп
Ну нет, меня и пьяного не тронь.
Одиссей
Ох, подкутил, так оставайся дома.
Киклоп
Кто, захмелев, уходит с пира – глуп!
Одиссей
А кто и пьян и дома – тот философ.
Киклоп
Так как же, брат Силен, остаться, что ль?
Силен
Конечно же. Зачем винцом делиться?
Киклоп
(разваливаясь на траве)
Да, в сущности… Не дурно ведь и тут:
Трава такая мягкая, цветочки…
Силен
(стараясь положить его спиной к вину, которое рабы в кратере поставили на землю)
На солнышке-то славно попивать.
(Силен припадает к чашке.)
Вот вытянься получше… Боком… боком…
Киклоп
Эге… А чан-то будет за спиной?..
Силен
(подмигивая Одиссею и прихлебывая)
Чтоб кто не опрокинул.
Киклоп
(не ворочаясь)
Потихоньку
Ты, кажется, там тянешь, брат. Поставь-ка
Кратер-то посередке.
(Вино переставляют перед Киклопом, но на некотором от него расстоянии. Киклоп обращается к Одиссею.)
Ты же, гость,
Как звать тебя по имени, скажи нам.
(Подманивает его пальцами. Одиссей подходит, и, пока он находится между кратером и Киклопом, Силен пьет прямо из чана.)
Одиссей
Никто. Тебя ж за что благодарить?
Киклоп
(хохочет)
Товарищей… я закушу тобою.
Одиссей
(загадочно)
А что же? Твой подарок не дурен…
(Отходит.)
Киклоп
(замечая Силена, который между тем отскочил от чана)
Эй ты… Опять лизнул-таки винишка…
Силен
(вытирая губы)
Не я его, оно меня, Киклоп.
Киклоп
Вино тебя не любит… Ты – любитель
Его, но… неудачный…
Силен
(хлопая еще бокал)
Вот… вот… вот…
Я ль не красив, а, говоришь, не любит.
(Медленно наливает в чашу, но никак не нальет до края, потому что постоянно отхлебывает.)
Киклоп
(следя за его движениями посоловелым глазом)
Ну, наливай полнее…
(Кричит.)
Только лей!
Силен
(с серьезным видом поднимая чашу и отворачиваясь от Киклопа)
Смешалось ли как следует, посмотрим.
Киклоп
Ох, смерть моя, давай!
Силен
Постой, сперва
Венок надень.
(Поправляет ему венок.)
А я слегка пригублю.
(Отпивает половину.)
Киклоп
Проклятый виночерпий!
Силен
Просто чудо
Что за винцо! А ты сперва утрись!
Киклоп
(вытираясь)
Все вытерто, и борода и губы.
(Протягивает руку.)
Силен
Ну-с… Локоть закругли теперь, как я,
И пей…
(Через чашу.)
Как я тяну…
(Не отрываясь.)
Вернее, выпил.
Киклоп
(приподнимаясь)
Не смей… Не смей.
Силен
(опрокидывая чашу)
Хоть залпом, а добро…
Киклоп
Ты становися, гость, и угощай нас.
(Одиссей отталкивает Силена от чана и становится возле него, отняв у старика чашу.)
Одиссей
А что ж, рукам не привыкать к лозе…
Киклоп
Ну, наливай…
Одиссей
(быстро наливая в чашу чистого вина из меха)
Помалкивай – получишь…
Киклоп
Легко сказать: молчи – а если пьян?
Одиссей
(бережно поднося полную темную чашу, внушительным тоном)
Бери и пей, но пей не отрываясь,
Чтоб не осталось капли и на дне.
Киклоп
(проникаясь его настроением, облизнул губы и принимает чашу)
Да здравствует лоза и с виноградом!
(Начинает медленно пить и пьет довольно долго.
Тем временем —)
Одиссей
Коль трапезу обильную запьешь
Как следует и оросишь желудок,
Хотя бы он не жаждал, – сладок сон,
А не допьешь… так горло пересохнет.
Киклоп
(допив, отдает чашу. Глаз замаслился, загорелся. Приходит в чадный восторг)
Фу… фу… Совсем тонул. Насилу выплыл!
Чудесно как! И небо и земля
Смешалися и кружатся… Глядите:
Вот Зевсов трон и весь священный род
Богов…
Но только вы, Хариты, даром
Чаруете Киклопа. Целовать
Я вас не собираюсь…
(Обнимает Силена, который слабо отбивается.)
Ганимеда
Довольно с нас и этого, чтоб ночь
Нам усладить. Вообще предпочитаю
Я мальчиков другому полу…
Силен
(в ужасе)
Как?
Я – Ганимед Кронида? Что ты? Что ты?
(Хочет вырваться, но Киклоп поднимает его и держит на руках, старик только бессильно барахтается.)
Киклоп
Сын Дардана… И им я завладел[75].
(Показывая старика зрителям.)
Силен
Ой, смерть моя… Как вынесу я это?
Киклоп
(мурлыча среди поцелуев, от которых Силен отбивается)
Отталкивать любовника за то,
Что выпил он… Капризничать… Ну нет.
(Бежит с своей ношей в пещеру.)
Силен
(со стоном)
Увы! Сейчас вина познаю горечь.
* * *
Обычай подсмеиваться над хмельным угаром присутствовал и в римской культуре. К этому приложили руку не только такие авторы сатир, как Ювенал и Марциал, но и римские комедиографы. В своей комедии «Куркулион» («Хлебный червь») Тит Макций Плавт (середина III в. – 184 гг. до н. э.) выводит старуху-привратницу Леэну, которая за вино готова пустить в дом любого гостя.
Леэна
Старым душистым вином вдруг ударило в ноздри мои.
Страстно люблю его. Сквозь темноту оно манит меня.
Где оно? Близ меня! Как я рада! Нашла!
Здравствуй, свет мой, радость Либера!
К старому старая так и тянусь!
Всякий дух мазей всех пред твоим прямо вонь!
Мирра ты мне, шафран, роза ты, киннамон!
Пальмовый дух мне ты, корица!
Где ты пролито, пусть там меня похоронят!
Но пока только дух в нос мне бил до сих пор.
В свой черед моему горлу дай радости.
Что мне дух! Где само? Вот винца б самого
Мне хлебнуть! Как хочу! Влить в себя влагу! Пить,
Долго пить! Дух ушел вот сюда. Я за ним.
Палинур
Вот жажда у старухи-то! А много выпьет?
Федром
В меру,
Ведро вместит.
Палинур
Клянусь, тебя послушать, так не хватит
Ей сбора виноградного одной. А право, надо б
Собакой ей скорее быть. Вот чуткий нос!
Леэна Плавта кажется олицетворением статуй пьяных старух, которые создавали в эллинистическое время, – отвратительных, опустившихся мегер, совсем не напоминавших тех вакханок, о которых свидетельствует классическая мифология.
Вообще, чем ближе античная культура подходила к своему закату, тем чаще в ее недрах проявлялась отрицательная оценка винопития. На примере Гераклита можно было заметить, что уже и в ранней Элладе существовал критический настрой по отношению к Дионису. Среди моралистов конца римской республики и ранней империи он становится широко распространенным явлением. Причины тому, на наш взгляд, лежали в социальной, религиозной сфере и в исторической психологии.
Вслед за походами Александра Великого наступило радикальное изменение характера социальной жизни античного эллина: из гражданина он превращался в подданного. Процесс этот занял не одно столетие: если многочисленные колонии, основанные Александром и его преемниками, уже были имперскими городами, а не полисами в классическом смысле этого слова, то на территории Эллады реальные или призрачные формы гражданской жизни сохранялись вплоть до римского завоевания. В свою очередь, римляне также пережили переход от гражданской общины, которой они еще ощущали себя во времена братьев Гракхов (конец II в. до н. э.), к подвластному населению империи. В случае Рима переход был еще более болезненным, так как совершился в эпоху кровопролитнейших гражданских войн I в. до н. э.
Симпосий для человека, жившего в полисе, оставался местом, где он реализовал себя как равного другим согражданам. Пространство пира подтверждало фундаментальную истину, в которую верил античный грек и римлянин республиканской эпохи: вместе с общиной он составлял единое самоуправляющееся тело, от его воли зависело благополучие всех. Поэтому вино становилось одним из важнейших средств сплочения людей перед окружающим миром, его свойство – забывать о бедах – дополнялось ощущением единства с сотоварищами, которое было свойственно симпосию.
Теперь же, когда гражданин оказался отлучен от власти, когда оружие сосредоточивалось у наемной или профессиональной армии (а не гражданского ополчения), вино превратилось в средство социального утешения, но не сплачивания. Поздняя античность – это время формирования в греческой и римской культуре того, что сейчас называется «частной жизнью», – и вино стало одним из ее факторов. Неиссякаемый источник социальной и культурной энергии, оно превратилось в бездонную воронку, в которой губили свою жизнь многие «частные» граждане империи.
* * *
В религиозной сфере на смену древнему земледельческому дионисийству начинает приходить пуризм. Для иллюстрации этого явления даже не нужно приводить в пример христианство (отношение которого к вину – религиозное, моральное, литургическое – составляет особую тему). Уже во многих языческих религиях I–IV вв. на винопитие налагались ограничения. Образ хмельного состояния теперь ассоциировался не с божественным неистовством, а с состоянием низменным, утратой связи с истинной реальностью и истинным богом. Вино полагалось созданием «демиургов мира сего», низших и худших богов. Призыв «Проснись!», который в религиозной проповеди того времени играл важнейшую роль, мог приобретать и такую форму: «Верни трезвенность жизни!»
Многие ученые, в частности Эрик Робертсон Доддс (в его книге «Язычник и христианин в смутное время»), обращали внимание на то, что общественную психологию поздней античности характеризует коллективное ощущение вины, преодоление которой виделось в совершенно ином образе жизни, чем тот, который был характерен для веков перед Рождеством Христовым. Ощущение «вброшенности» в мир, неистинности повседневной формы существования накладывало особый отпечаток на отношения с действительностью. Преодоление этой вины виделось и в победе над властью Бахуса – хотя бы на уровне проповеди. Потребление вина стало восприниматься как что-то недолжное, греховное, хотя исчезнуть из жизни античного, а потом средневекового сообщества уже не смогло.
Конечно, процесс этот был сложным и многогранным. Симпосии сохранятся и в христианском мире – преобразуясь, порой до неузнаваемости, в связи с новыми религиозными и культурными установками. А в первые века по Рождеству Христову пиры оказывались подчас формой культурной самоидентификации. Выше были приведены подобные примеры: возрождение высокой греческой культуры во II в. н. э. проявлялось и в возрождении института симпосиев, участники которых ощущали себя принадлежащими к вечному «телу» классической словесности и традиции.
Вместе с тем у образованной по классическим стандартам интеллигенции возникла тенденция не только религиозного, но и морального осуждения винопития – во всех, даже «культурных», его формах. Один из самых ярких примеров такого осуждения нам дает Луций Аней Сенека – знаменитый римский философ-стоик. Приближенный к императорскому двору, даже удостоившийся почетной, но неблагодарной роли воспитателя императора Нерона, Сенека стал свидетелем достаточного количества излишеств, которым предавался императорский двор. Его негодование становится вполне понятным, если вспомнить описание Светонием тех безобразий, до которых доходили свято верившие в свою божественность императоры I в. н. э.
Отношение Сенеки к потреблению вина хорошо видно в его сочинении «О блаженной жизни»: «Добродетель ты встретишь в храме, на форуме, в курии, на защите городских укреплений; пропыленную, раскрасневшуюся, с руками в мозолях. Наслаждение чаще всего шатается где-нибудь возле бань и парилен, ища укромных мест, где потемнее, куда не заглядывает городская стража; изнеженное, расслабленное, насквозь пропитанное неразбавленным вином и духами, зеленовато-бледное либо накрашенное и нарумяненное, как приготовленный к погребению труп».
В сочинении «О скоротечности жизни» Сенека не менее лаконичен и ясен: «Что мы жалуемся на природу вещей? Она к нам благосклонна, и жизнь длинна, если знаешь, на что ее употребить. Но чем мы заняты? Один погряз в ненасытной алчности, другой – в суете бесконечных трудов и бесплодной деятельности; один насасывается, как губка, вином, другой дремлет в беспробудной лени».
Развернутые рассуждения по поводу вина мы встречаем у Сенеки в «Нравственных письмах к Луцилию» (письмо 83)[76]:
«Со вчерашнего дня меня занимает мысль, ради чего это самые разумные мужи подыскивали для важнейших вещей пустые и путаные доказательства, которые при всей их истинности, так похожи на ложь.
Зенон[77], великий муж основатель нашей школы, столь стойкой и незапятнанной, хочет отпугнуть нас от пьянства. Послушай, какие он строит умозаключения насчет того, что человек добра не бывает пьян: „Пьяному никто не доверит ничего тайного; человеку добра тайны доверяют, значит, человек добра не бывает пьян“. А вот как потешаются над этим хитрым заключением, сопоставив с ним подобное же (довольно будет привести одно из многих): „Спящему никто не доверит ничего тайного; человеку добра тайны доверяют, значит, человек добра не спит“.
Посидоний защищает нашего Зенона единственным возможным способом, но и так, на мой взгляд, его не защитить. Вот что утверждает Посидоний: „пьяный“ говорится в двух смыслах, и о том, кто не в себе от выпитого вина, и о том, кто постоянно напивается и подвержен этому пороку. Зенон имеет в виду не того, кто напился, а того, кто постоянно напивается: ему не доверят тайны, которую он может разгласить во хмелю.
Это неверно. Ведь первое умозаключение относится к тому, кто пьян сейчас, а не к тому, кто будет пьян. Ты согласишься, что между пьяным и пьяницей большая разница: пьяный, может быть, пьян впервые и не подвержен этому пороку, а пьяница нередко бывает и не под хмелем. Вот я и понимаю это слово так, как велит обычное его значение, особенно если его употребил человек, проповедующий точность и взвешивающий слова. Прибавь к этому, что Зенон, понимая так это слово и желая, чтобы мы его так понимали, сам двусмысленностью искал возможность подвоха, – а этого нельзя делать, если ищешь истину.
Но пусть он даже и имел в виду такой смысл; второе утвержденье, – будто привыкшим пьянствовать не доверяют никаких секретов, ложно. Подумай сам, как часто солдатам, вовсе не всегда трезвым, и военачальник, и трибун, и центурион поручают такое, о чем надо молчать. Готовя убийство Гая Цезаря (того, который захватил государство, взяв верх над Помпеем), Тиллию Цимбру[78] доверяли не меньше, чем Гаю Кассию. Кассий всю жизнь пил только воду, Цимбр не знал удержу ни в пьянстве, ни в ссорах. Насчет этого он и сам шутил: „Как мне перенести, чтобы надо мною был кто-то, если я и вина не переношу?“
Пусть каждый назовет известных ему людей, которым вино нельзя было доверить, а тайну – можно. Но один пример, который пришел мне на память, я приведу, чтобы он не забылся: ведь в жизни всегда пригодятся славные примеры, и не всегда за ними нужно обращаться к старым временам.
Блюститель Города Луций Писон[79] как однажды начал пить, так с тех пор и был пьян; большую часть ночи он проводил в попойке, потом спал до шестого часа (это и было его утро). Но свои обязанности по охране Города он выполнял весьма прилежно. Ему давали тайные поручения и Божественный Август, когда сделал его наместником Фракии, которую он усмирил, и Тиберий, когда, отправляясь в Кампанию, оставлял в Городе многое, что было ему подозрительно и ненавистно.
Позже – потому, я думаю, что ему так повезло с пьяницей Писоном, – он назначил городским префектом Косса, человека степенного, скромного, но всегда хмельного, так что порой его выносили из сената, куда он являлся с попойки и где засыпал непробудным сном. И однако Тиберий своей рукой писал ему много такого, что не считал возможным передать даже через собственных прислужников. И ни одной тайны – ни государственной, ни доверенной частным лицом – Косс не разболтал.
Стало быть, надо покончить с разглагольствованиями насчет того, что, мол, душа, побежденная хмелем, над собою не властна; что как от винного сусла лопаются бочки и отстой, лежавший в глубине, силою жара вздымается вверх, так и в нас, когда бродит вино, все скрытое в глубине поднимается и выносится наружу; что, нагрузившись сверх меры неразбавленным вином, люди не могут удержать в себе ни пищу, ни тайну и выкладывают все – и свое, и чужое.
Хоть такое и бывает часто, но не реже и мы обсуждаем самые насущные дела с теми, за кем знаем пристрастие к выпивке. Значит, ложен этот выставляемый в защиту Зенона довод, – будто тому, кто привык напиваться, ничего нельзя доверить по секрету.
А насколько было бы лучше открыто обличить пьянство и перечислить его пороки! Тогда его стал бы избегать всякий приличный человек, а не только совершенный и мудрый, которому довольно утолить жажду, который, когда разгорится веселье и зайдет – не из-за него, а из-за других – слишком далеко, все же остановится и допьяна не напьется.
Мы еще посмотрим, придет ли дух мудреца в расстройство от лишнего вина и будет ли мудрый делать то, что всегда делают пьяные. А пока, если хочешь доказать, что муж добра не должен напиваться допьяна, зачем строить умозаключения? Скажи просто: стыдно загонять в себя больше, чем можешь вместить, и не знать меры потребного для собственной утробы; пьяный делает много такого, от чего, протрезвев, краснеет, опьяненье – не что иное, как добровольное безумье. Продли это состояние на несколько дней, – кто усомнится, что человек сошел с ума?
Но и так безумье не меньше, а только короче. Приведи в пример Александра Македонского, как он во время пира убил Клита[80], самого верного и любимого друга, а поняв свое преступление, хотел умереть, – да и заслуживал смерти. Пьянство и разжигает, и обнажает всякий порок, уничтожая стыд, не допускающий нас до дурных дел. Ведь большинство людей только стыд, а не добрая воля удерживает от запретного.
Где душой овладевает слишком сильный хмель, все скрытое зло выходит наружу. Пьянство не создает пороков, а только выставляет их напоказ: похотливый даже не ждет ухода в спальню, а тут же, не откладывая, позволяет себе все, чего хочется его сладострастью; бесстыдный при всех сознается в своей болезни, наглый дает волю и рукам, и языку. У спесивого растет чванство, у жестокого – свирепость, у завистливого – злость; всякий порок выходит на свободу.
Прибавь еще, что пьяный не помнит себя, слова его бессмысленны и бессвязны, глаза видят смутно, ноги заплетаются, голова кружится так, что крыша приходит в движение и весь дом словно подхвачен водоворотом; живот у него болит, оттого что вино бурлит и распирает внутренности. Все это еще терпимо, пока хмель в силе; а когда сон его ослабит и опьяненье переходит в расстройство желудка?
Вспомни, к каким бедствиям приводило общее опьянение! Оно предавало врагу самые храбрые и воинственные племена, оно открывало крепости, многие годы обороняемые в упорных боях, оно подчиняло чужому произволу самых непреклонных и сбрасывавших любое иго, оно усмиряло непобежденных в битве.
Александр, только что мною упомянутый, остался невредим, пройдя столько дорог, столько сражений, столько зим, одолев и трудные времена, и трудные места, пересекши столько неведомо откуда текущих рек, столько морей, – и сгубили его невоздержность в питье и роковой геркулесов кубок[81].
Велика ли слава – много в себя вмещать? Когда первенство почти что у тебя в руках и спящие вповалку или блюющие сотрапезники не в силах поднимать с тобою кубки, когда из всего застолья на ногах стоишь ты один, когда ты всех одолел блистательной доблестью и никто не смог вместить больше вина, чем ты, – все равно тебя побеждает бочка.
Что погубило Марка Антония, человека великого и с благородными задатками, что привело его к чужеземным нравам и неримским порокам, как не пьянство и не страсть к Клеопатре, не уступавшая страсти к вину? Оно и сделало его врагом государства, и притом слабейшим, чем его враги, оно и усугубило его жестокость, когда к нему за обедом приносили головы первых в Риме мужей[82], когда он среди изобилия яств, среди царской роскоши пытался узнавать лица и руки убитых по спискам, когда, напившись вином, он жаждал крови. Мерзко было то, что он пьянел, когда творил все это, но еще мерзостнее то, что он творил все это пьяным.
С пристрастьем к вину неразлучна свирепость, потому что хмель вредит здравому уму и ожесточает его. Как от долгой болезни люди становятся плаксивыми, раздражительными, так что малейшая обида приводит их в бешенство, так от непрестанного пьянства становится свирепой душа. Когда она часто не в себе, то пороки, укрепленные привычным безумием, возникнув во хмелю, и без него не теряют силы.
Так говори прямо, почему мудрый не должен пить допьяна: покажи на деле, а не на словах, до чего отвратительно и вредно пьянство, – ведь это нетрудно. Докажи, что так называемые наслаждения, едва перейдут меру, становятся муками. А если ты какими-то доводами доказываешь, будто мудрец, сколько бы ни выпил вина, не собьется с правильного пути, даже если начнет буйствовать, – то можешь строить и такие умозаключенья: мудрец не умрет, выпив отравы, не заснет, приняв снотворное, а проглотив чемерицу, не извергнет сверху и снизу все, что будет у него в утробе. Нет, если ноги у него заплетаются, и язык тоже, то какие у нас основания думать, что он частью пьян, а частью трезв?
Будь здоров».
* * *
Для Сенеки предпочтительнее легендарная «спартанская» традиция отношения к вину. Моральный авторитет этого автора был велик не только в среде римских аристократов, но и в развивающемся западном (латиноязычном) христианстве. Нет ничего удивительного в том, что его аргументы в дальнейшем легли в основу «антидионисийской проповеди».
С другой стороны, многочисленные примеры средневековой, в том числе духовной, литературы показывают нам, что поклонение перед виноградным вином оставалось одной из излюбленнейших тем для мастеров словесности. Причем порой перед нами прямое подражание античным образцам. Вот что пишет Агафий Миринейский, византийский историк и поэт VI в.:
Я не любитель вина; если же ты напоить меня хочешь,
Прежде чем поднести, выпей из кубка сама,
Только губами коснись, и уж трудно остаться мне трезвым,
Трудно тогда избежать милого кравчего чар.
Он поцелуй от тебя принесет, ведь с тобой это кубок
Ласки, полученной им, вестником будет он мне.
Средневековье также дает нам примеры поэзии, в которой вино и опьянение начинают пониматься как символы духовного преображения. В своем стихотворном толковании на «Песнь песней» Михаил Пселл, богослов и историк XI в., говорит:
«Введя мя в дом вина, вчините в любви» («Песнь песней» 2, 4)
Здесь сказано, что к Жениху преуспеянья жажду,
Он – животворный жизни грозд, брожение святое,
Что крестной смертию Своей нам источает сладость.
А ныне же введите вы меня в Его жилище,
Да Женихову красоту отчетливо увижу
И огненной любви к Нему пыланье увеличу…
* * *
Известный нам образ Божественного Кравчего и вина как субстанции духовной любви Создателя ко всему сотворенному Им, так хорошо известный из суфийской поэзии (Омар Хайям, Джелал ад-Дин Руми), формировался уже в рамках византийской духовной литературы.
Это был другой Бахус, лишь внешне похожий на античного, но достаточно часто их путали друг с другом. Немудрено, что многие авторы раннехристианской эпохи говорили о Дионисе и Христе как бы через запятую. Так, Нонн Панополитанский, помимо поэмы «Деяния Диониса», оставил потомкам поэтический пересказ «Евангелия от Иоанна», известный, как «Деяния Иисуса». Вот что там говорится о браке в Кане Галилейской:
Рек Христос, всех слуг подгоняя,
Виноспасительным гласом о жажде застолья заботясь:
«Амфифореи, чреватые влагой недавнотекущей,
Наполняйте!» И тут же сосуды поочередно
От истока наполнила челядь, доколе до края
Самого роса благоволная не поднялася.
Чудо внезапно свершилось – там вдруг вино засверкало,
Вместо теченья влаги иноцветной, прозрачной,
Пурпурною струею. Из воднодарного чрева
Вдруг повеяло влагой благоэвийной, чистой.
Вот повелел виноцветным Владыка властительным гласом:
«От ключевого черпните под нашею кровлей точила
Сладостное питье для распорядителя пира!»
«Владыка» «Деяний Иисуса» напоминает Диониса из другой поэмы Нонна. Христос здесь похож на «алхимического Диониса», и чудо его той же природы, что и превращение виноградного сока в хмельную жидкость.
Дабы сравнить двух Бахусов египтянина Нонна, приведем его восхваление вину, которое здесь выступает соперником меда – и побеждает его в честном поединке.
Вот вам одна из картинок: спор меж сыном Кирены[83]
И Дионисом (чей лучше будет напиток предложен!)
На собранье Блаженных. Там не было состязанья
В единоборстве кулачном, беге, метании диска —
Кубки раздали сыну Феба и Дионису,
Также кратеры. В одном вино густое, в другом же
Мед, свежесобранный пчелкой трудолюбивой, томился.
Стал в этом споре судьею Кронид – о сладкая распря,
Сладко ведущаяся за сладостную победу
С помощью чаш и кратеров! Словно Гермес златокрылый,
Эрос, всеми любимый, засомневался в застолье…
Мял он и плющ, и оливы ветвь единой рукою…
Все же плющ протянул он Вакху, а Аристею
Ветвь оливы – лишь в Писе венок из оливы дается,
В граде священном Паллады… И вот Аристей с ключевою
Влагой первым мешает мед, рожденный пчелою
В сотах, богам подает напиток, дарующий мудрость;
Обходя одного за другим, всем чашу подносит:
Боги едва пригубили питье благородное в чаше —
Тут же насытились, с третьей чашей они отвернулись,
А на четвертую даже взглянуть-то не пожелали…
Мед они упрекнули в сытости сладкой! Вот льется
Густовласого Вакха вино из кратера Блаженным…
Пару кубков во длани бог берет и подносит
Первый отцу Крониду, второй владычице Гере,
Третий же подает он дяде, Энносигею.
После на радость бессмертным богам и родителю Зевсу
Смешивает в кратерах вино и с улыбкою богу,
Помрачневшему ликом, Фебу, чашу подносит…
Все опьянели от многих кубков с напитком чудесным,
Алчущим мало, и просят еще и еще наливать им!
Нет пресыщенья напитком, все просят кубков всё новых,
Радостно восклицают Бессмертные, славят Лиэя,
Как победителя в споре, давшего лучший напиток,
Эрос же неодолимый, распри распорядитель,
Пьян – и плющом кудрявым венчает чело Диониса!
* * *
Если обратиться к материальному измерению культуры виноделия, то нужно иметь в виду, что в III в. н. э. оно испытало системный кризис. Восстания, варварские вторжения, бесчисленные узурпации этого века привели к исчезновению культуры виноградарства на огромных территориях. К тому же нужно иметь в виду, что римские власти в I–II вв. н. э. четко контролировали регионы, в которых дозволялось изготавливать вино, а в которых нужно было сеять хлеб. На примере Италии они видели, как легко виноградник и оливковые рощи вытесняют зерновые культуры из сельского хозяйства.
В 281 г. император Проб – энергичный полководец и администратор – отпраздновал в Риме триумф по поводу восстановления границ империи. Двадцать два года беспрерывных войн с внешними и внутренними врагами, которые вели Клавдий, Аврелиан, Тацит, сам Проб, наконец завершились. Теперь надобно было поднимать экономику.
Проб решил восстановить сельскую жизнь: на огромных территориях Балкан, Галлии, Испании, Британии деревенское население или погибло, или бежало в города. Чтобы помочь селянам, император активно использовал армию: она прокапывала каналы, восстанавливала дороги, строила дома. Особенно Проб настаивал на разведении в провинциях виноградников. В результате виноградная лоза за короткое время распространилась по долинам Роны и Рейна, утвердилась в Испании и Британии, Паннонии (Венгрии) и Далмации (Хорватии). С полной уверенностью можно утверждать, что именно благодаря Пробу античное виноделие стало достоянием средневековой Европы.
Суровый, жесткий Проб ничем не напоминал хмельного бога, который завоевывал римские провинции его руками. Но его ожидала настоящая «дионисийская» судьба. В 282 г. солдаты возмутились действиями императора, превратившего их в сельскохозяйственных рабочих. Паннонские войска возложили на командующего императорской гвардией Марка Аврелия Кара регалии высшей государственной власти. Проб выступил против узурпатора, но был убит собственными соратниками.
Однако его старания оказались не напрасными. Распространение виноделия, «закрепленное» принесением в жертву императора, продолжилось и в последующие века. Особенную роль в сохранении виноградников сыграли церковные и особенно монастырские хозяйства. Парадокс, но именно то сообщество, которое внедряло в сознание средневекового европейца чувство вины за потребление алкоголя, спасло навыки виноделия. И нет ничего удивительного, что в средневековой литературе образ хмельного монаха заменяет античную фигуру сатира – спутника Диониса.
Впрочем, с точки зрения представителей античного мира, приходящая им на смену культура отчетливо «пахла» варварством. Варвары, все в большем количестве проникавшие на римскую территорию, не обладали изысканным вкусом в деле винопития. Более того, они приносили с собой «плебейские» напитки – пиво и эли разных сортов. Простые и быстрые в приготовлении, они казались простолюдинам прекрасной заменой вину. Поклонникам «образцовой» древности оставалось только иронизировать над новомодным питьем – как делает это в своей сатире «На пиво» император Флавий Клавдий Юлиан (330–363 гг.), прозванный «Отступником» за свой отказ от христианства и попытку реставрировать язычество:
Что ты за Вакх и откуда? Клянусь настоящим я Вакхом,
Ты мне неведом; один сын мне Кронида знаком.
Нектаром пахнет он, ты же – козлом. Из колосьев, наверно,
За неимением лоз делали кельты тебя.
Не Дионисом тебя величать, а Деметрием надо,
Хлеборожденный! Тебе имя не Бромий, а Бром[84].
Данный текст является ознакомительным фрагментом.